— Что ж, в моем отце его нет ни капли.
Хунн улыбнулся в душе, и улыбка его была торжествующей. — Именно. Кто лучше годится в правители? Ей не нужен проклятый консорт, ей нужен супруг.
Они вышли на первый из поворотов, ведших вниз, в город. Так поздно вечером входящих внутрь не было, но на следующем изгибе едущие вниз телеги создали затор. Дюжина грузчиков поднимала задник длинного фургона, чтобы освободить дорогу.
— Если Драконус — посредственность, — заявил Оссерк, — то мой отец тоже.
Хунн ожидал такой мысли. — Неверно. Самые ранние записи Нерет Сорра упоминают семью Вета. Что еще важнее, Урусандер командует Легионом, пусть он в отставке. Скажи же мне: хорошо ли к нам отнеслись? Ты видел сам, о друг мой. Мы сражались и столь многие из нас погибли. Мы победили. Выиграли войну для всех жителей королевства. А теперь они готовы забыть о нашем существовании. Это неправильно, такое отношение, да ты и сам знаешь.
— Мы не угрожаем знати, — возразил Оссерк. — Вот тебе правда, Хунн Раал. Поддерживать легионы в полном числе разорительно. Желая сократить список действующего...
— Выбросив оказавшихся вне списка на улицы, — сказал Хунн Раал. — Или, хуже, в лес, копаться в земле с отрицателями. А когда вернутся Форулканы? Мы не будем в готовности, и тогда даже твой отец всех не спасет.
У всякой вещи свой узор, и Хунн Раал не без причины работал над ними; а особенно над этим юным мужчиной, не испытанным в бою сыном героя, который говорил о легионах "мы", говорил о них, словно видя ставшую реальностью мечту. Хунн понимал, что нужно сделать, однако Урусандер не из тех, кого можно поколебать спорами и доказательствами. Он закончил службу отечеству и полагал, что остаток жизни принадлежит лично ему. Да, он это заслужил.
Но суть в том, что королевству нужен спаситель, и единственный путь к отцу лежит через сына. Хунн Раал продолжал: — Будущее готовится не для других, хотя каждый из нас может так думать. Будущее — для нас. Твой отец понимает это на некоем глубоком уровне — глубже безумных Форулканов с их одержимостью правосудием и так далее — он знает, что дрался за себя и за тебя. За мир перед тобой. Но вместо этого он прячется в кабинете. Его нужно вытащить, Оссерк. Ты должен понять.
Но на лице Оссерка появилась угрюмая гримаса. Они шагали рядом с чередой телег, одолевавших очередной поворот вниз. Хунн Раал почти наяву видел клыки, грызущие мозг Оссерка. Он приблизился, понизил голос: — Он отказывается вложить меч в твои руки, Оссерк. Я знаю. Чтобы сберечь. Но слушай: в разбитой армии — какие из твоих иных умений могут пригодиться? Ты говоришь, что хотел бы идти со мной бок о бок, и я верю тебе. Возьми меня Бездна, я возгордился бы, увидев такое наяву.
— Никогда этому не бывать, — прорычал Оссерк.
— Легионы ждут тебя. Они видят — мы каждый день видим в сыне столь многое от отца. И мы ждем. В день, когда твоему отцу придется стать королем, Оссерк, он поистине оставит легионы — и ты займешь его место. Вот какого будущего жаждем мы все. Говорю тебе, я буду работать с Урусандером. Не для того ведь он учил тебя воинским навыкам, чтобы ты нумеровал глиняные цилиндры. Тебе нужно дело, и мы его обеспечим. Обещаю.
— Ты так часто говоришь, — буркнул Оссерк, но гнев его уже лишился силы.
Хунн Раал хлопнул его по спине. — Сделаю. Ну, друг, давай напьемся?
— Ты всё о попойках.
— Поверь мне: солдат ничего другого не видит. Сам скоро поймешь. Я планирую напиться так, что тебе придется тащить меня домой.
— Если я не напьюсь первым.
— Значит, состязание? Отлично!
Есть нечто жалкое, подумалось Раалу, в юнце, жаждущем подходящей причины, чтобы напиться и сесть молча и одиноко, созерцая не желающие уходить воспоминания. Как наяву видя павших друзей и слыша вопли умирающих. Сам Хунн Раал никому бы такого не пожелал... но если не произойдет что-то, делающее портрет Урусандера подлинным выражением его сути, быть гражданской войне.
И легионы окажутся пойманы глазом бури.
Вот истинная ирония: родовая линия самого Хунна Раала, линия Иссгинов имеет больше прав на престол, нежели все иные, даже сама Мать Тьма. Но ладно. Прошлое — не просто череда зияющих дыр. Там и тут эти дыры заполнены, причем давно, истины захоронены глубоко и надежно. И это тоже правильно. Он старается не ради себя самого, верно? Ради блага королевства. Пусть ценой собственной жизни, но он увидит Урусандера на Троне Черного Дерева.
Мысли вернулись к Драконусу, словно кровь блеснула в ночи, и он ощутил в груди горячую ярость. Все полагают, что легионеры останутся в стороне, не вмешаются в раздрай среди знати. Но всеобщее мнение ошибается. Хунн Раал об этом позаботится. Если напряжение разрешится открытым конфликтом, Драконус увидит восставшими против него не только сыновей и дочерей Тьмы, но и Легион Урусандера.
"Тогда поглядим, Драконус, как ты отболтаешься. Увидим, куда завело тебя безумие властных амбиций".
Ночь окутала город внизу, только таверны светились на дне долины желтым и золотым светом фонарей. Словно огоньки свечей. Хунн Раал ощутил, как просыпается жажда.
Кедаспела смоченной в спирте тряпицей стер с рук последние, самые упрямые пятна краски; глаза заслезились от поднявшихся паров. Он отослал слуг. Идея посторонней помощи для переодевания к обеду абсурдна. Тайна великого портрета в том, чтобы встретиться с объектом с глазу на глаз, наравне, будь то вождь армий или мальчик-пастух, готовый отдать жизнь ради стада амридов. Он презирал идею "лучших". Положение и богатство — хлипкие драпировки, а за ними существа столь же порочные, сколь все остальные; и если они желают, чтобы все плясали и припрыгивали позади, то это доказательство внутренней слабости и ничего больше. Что может быть более жалким?
Он никогда не хотел иметь слуг. Не желал создавать искусственное неравенство. Каждая жизнь — дар, и стоит только взглянуть в глаза другого, в любой день, в любом месте, чтобы всё понять. И не имеет значения, чьи это глаза. Он видит верно, он сумеет передать истину остальным. Его рука никогда не лжет.
Сегодняшнее позирование было... адекватным. Настроение, захватившее Кедаспелу во время работы над портретом, было дурным; он отлично это сознавал. Но негодовал он по большей части сам на себя. Каждый день короток, свет капризен, зрение слишком остро, чтобы не замечать недостатки труда — и никакие похвалы зрителей не уничтожат всего этого. Хунн Раал, нет сомнения, считает свои замечания приятными и даже льстивыми — но Кедаспеле потребовалась вся воля, чтобы не ткнуть ухмыляющегося солдата кистью в глаз. Страсть, захватывающая разум во время творчества, темна и способна навести ужас. Убийственна и подла. Эти бездны напугали его однажды, но теперь он просто с ними живет, как живут с уродующими лицо шрамами или оспинами, следами давней болезни.
Однако больше всего его тревожила широта главного противоречия: он готов служить идее, будто каждая жизнь имеет одинаковую ценность, ценность безмерную — и в то же время презирает всех, кого знает.
Почти всех. За тремя драгоценными исключениями.
Мысль заставила его замереть, глаза застлала влага. Он знал: это не надолго. Вспышка воспоминаний, внезапный наплыв предвкушения: скоро он снова свидится с ней. Нет ничего неподобающего в любви к Энесдии, сестре. Он же художник, познавший истину красоты, а она — живое определение этой добродетели, от ядра души до изящного совершенства форм.
Он мечтал сделать ее портрет. Это стало повседневной грезой, навязчивой грезой, но он ничего не сделал и не сделает никогда. Сколько бы сил он ни вложил, сколь бы великим ни был его талант... он знал, что не сумеет ее запечатлеть, потому что увиденное им не обязательно должно быть видимо другим... хотя он не был уверен ни в чем, ведь такое не стоит обсуждать с посторонними...
Тот побитый жизнью старый вояка, Урусандер, стал яркой противоположностью. Таких рисовать легко. О да, в них могут быть глубины, но это глубины одного цвета, одного тона. Они лишены загадки, вот что делает их могущественными вождями. Есть нечто страшное в неколебимой монохромности, однако это, кажется, ободряет окружающих, словно они находят источник силы.
Некоторым подобает превращаться в краски на доске, в сохнущую штукатурку или в неумолимую чистоту мрамора. Они существуют, непрозрачные и твердые, и это качество Кедаспела находит столь жестоким и чудовищным, ибо говорит оно о воле мира. Он знает, что тоже играет роль. Дает субстанцию их притязаниям на власть.
Портреты — оружие традиции, а традиция — незримая армия, осаждающая день нынешний. Что же стоит на кону? Какой победы она ищет? Хочет сделать будущее не отличимым от прошлого. Каждым мазком кисти Кедаспела открывает рану, поражает всех, что смеют бунтовать против природы вещей. Он борется против горького знания, упрямо ставит свой талант на стену — как будто может сдержать свое же наступление.
Хотелось бы ему быть менее сознающим; хотелось бы, чтобы талант сделал его слепым к нечестивому результату творчества. Но так не будет.
Мысли кружились, как всегда после сеанса; он оделся с полнейшей небрежностью и сошел вниз, ужинать с хозяином Дома. Не этой ли ночью Урусандер или Хунн Раал заведут наконец разговор о возможности создания портрета юного Оссерка? Кедаспела надеялся, что нет. Надеялся, что этот миг не наступит никогда.
Завершить портрет отца и сбежать отсюда. Вернуться домой, чтобы снова видеть ее.
Он боялся этих формальных застолий. Их полнят банальные воспоминания о битвах, по большей части ведет Хунн Раал, но Урусандер всегда готов поддержать его беседой о загадочном идиотизме Форулканов. А Оссерк вертит головой, словно она насажена на пику. Ничего не было в сыне хозяина, чего он желал бы запечатлеть — не отыщешь в нем никаких глубин. За глазами Оссерка скрыта сплошная скала, источаемая непрестанными ударами Раала. Мальчишка обречен на безвестность — если только его не оторвут от отца и так называемого друга. Похоже, попытки Урусандера окружить сына высокой непреодолимой стеной в сочетании с бесконечными подкопами Раала под эту стену ставят Оссерка под реальную угрозу. Едва нечто сломает его мирок, парень будет совершенно раздавлен. А пока... откровенное давление заставляет юношу задыхаться.
И ладно. Все это не дело Кедаспелы. Ему самому есть о чем тревожиться. Сила Матери Тьмы растет, и этой силой она похищает свет. Из всего мира. Какое будущее у художника во мраке?
Перемалывая безрадостные думы, он вошел в столовую. И помедлил. Кресла, в которых он ожидал узреть Хунна Раала и Оссерка, пусты. Лорд Урусандер одиноко сидит во главе стола, и впервые скатерть перед ним не загромождена — ни одного глиняного цилиндра или развернутого, прижатого по краям свитка, что ждет внимательного изучения.
Урусандер откинулся на спинку кресла, в руке бокал, прижатый к животу. Тусклые голубые глаза устремились на художника с невиданной ранее резкостью. — Благой Кедаспела Энес, прошу садиться. Нет, сюда, справа от меня. Кажется, этим вечером здесь будем лишь я и вы.
— Вижу, мой лорд. — Он подошел. Едва он сел, показался слуга с бокалом под стать бокалу хозяина. Кедаспела принял его и вгляделся. Черное вино, редчайшее и самое дорогое в королевстве.
— Я посмотрел вашу сегодняшнюю работу, — продолжал Урусандер.
— Неужели, лорд?
Глаза Урусандера чуть дернулись — единственная деталь, выражающая его настроение, но что можно по ней понять? — Вам не любопытно мое мнение?
— Нет.
Лорд отпил глоток. Судя по выражению, в бокале была тухлая вода. — Надеюсь, можно предполагать, что мнение зрителей вам важно.
— Важно, господин мой? О да... в перспективе. Но если вы вообразили, будто я жажду хора восхвалений, то сочли меня слишком наивным. Почитая такую награду соком жизни, я страдал бы от жажды. Как почти любой творец в Куральд Галайне.
— Итак, мнения вам не важны?
— Важны только те, что мне льстят.
— И вы отрицаете потенциальную ценность здорового критицизма?
— Это зависит, — сказал Кедаспела, пробуя вино.
— От чего? — настаивал Урусандер. Слуги показались снова, с первой переменой блюд. Тарелки с шелестом легли на стол, воздух взвихрился вокруг суетящихся за спинами двух господ фигур, свечи мерцали, языки пламени колыхались туда и сюда.
— Как идут ваши штудии, лорд?
— Избегаете ответа?
— Отвечаю своим способом.
Ни гнева, ни пренебрежительной насмешки не отразилось на увядшем лице Урусандера. — Отлично. Я сражаюсь с идеей моральной позиции. Писаный закон сам по себе чист, насколько может быть чистым язык, на коем он записан. Неясность возникает при практическом применении в обществе, и лицемерие кажется неизбежным следствием. Закон склоняется перед людьми власти, словно ива или, скорее, садовая роза, или плодовое дерево на стенной шпалере. Рост его зависит от прихотей властителей и вскоре закон становится воистину кривым.
Кедаспела поставил бокал, мельком изучив еду на блюде. Копченое мясо, какие-то запеченные овощи, разложенные так, будто они следят друг за дружкой. — Но разве закон это не всего лишь формализованные мнения, лорд?
Брови Урусандера взлетели: — Начинаю понимать направление ваших мыслей, Кедаспела. Отвечаю: да, именно так. Мнения относительно должного и мирного управления обществом...
— Простите меня, но "мирное" — не то слово, что приходит на ум при разговоре о законе. В конце концов, в основе его лежит подчинение.
Урусандер подумал и отозвался: — Лишь в смысле подавления вредного и антиобщественного поведения; и тут я вынужден напомнить вам мои первые слова. О моральной позиции. Именно с этой идеей я и сражаюсь, причем с весьма малым успехом. Итак, — он сделал еще глоток, поставил бокал и взялся за нож, — оставим на миг слово "мирный". Рассмотрим самое ядро проблемы, а именно: закон существует, чтобы налагать правила приемлемого поведения в обществе, верно? Отлично. Теперь вспомним идею о защите личности от вреда, физического и духовного... ага, вы видите мою дилемму.
Кедаспела чуть подумал и покачал головой: — Законы решают, какие формы подавления приемлемы, лорд. И потому законы служат тем, что у власти, ведь они видят в подавлении всех, кто власти лишен, свое право. Но не вернуться ли нам к искусству, лорд? Критика, если обнажить ее кости, есть разновидность подавления. Она желает манипулировать и художником, и публикой, налагая правила эстетического восприятия. Забавно, но первой ее задачей становится преуменьшение ценности мнения тех, что одобряют некую работу, но не желают — или не способны — высказать, почему именно. Иногда кто-то из этих зрителей заглатывает наживку, обижаясь, что его записали в невежды, и тогда критики всей толпой набрасываются на глупца, чтобы растоптать. Смею заявить, они всего лишь защищают удобные насесты. С иного угла зрения, все это есть акт защиты своих интересов теми, кто у власти. Но в чем их интересы? Всего лишь в абсолютном подавлении путем контроля личных вкусов.
Урусандер во время всей этой тирады сидел неподвижно, нанизанный на кончик ножа кусок мяса застыл на полпути ко рту. Когда Кедаспела закончил, он положил нож и снова схватился за бокал. — Но я не критик.
