Орбита для Сталинских соколов

— Считал и считаю, что аппарат нужно делать в России.

— Это в вас, князь, не квасной ли патриотизм взыграл?

— Не патриотизм, а здравый смысл. Если эту штуку получит Запад, то он без сомнения захватит СССР.

Доктор улыбнулся. Он считал себя англоманом и улыбнулся, представив британские танки на Красной площади. Непатриотично? Ха-ха-ха... Лучше уж быть полуколонией, чем жить под красными. К тому же не так страшно это. Скольких захватчиков Россия-матушка перевалила! И этих переварит.

Князь, кажется, понял его и улыбнулся в ответ.

— Захватить-то захватит, только не для нас, а для себя. Нам ведь не нужна их победа? Нам нужна наша победа. А в руках большевиков это оружие уравняет шансы и введет красных в соблазн напасть первыми.

Доктор с сомнением покачал головой.

— Я не совсем представляю, о чем идет речь...

— Об оружии. Об оружии, в сравнении с которым всё то, о чем говорил Семен Фиофилактович — детские игрушки. Лучи невиданной силы, против которых не устоят ни металл, ни камень. Сила, которая разрежет и броненосец и крепостную стену. Если такую установку поставить на ракету профессора, то вполне реально сделаться властелином мира.

Семён Николаевич с сомнением кашлянул.

— Гхм... Тем более! Собственными руками вооружать врагов?

— Считайте, что мы будем вооружать не врагов, а соотечественников. К тому же, кто нам помешает, в случае крайней необходимости, передать оружие на Запад.

— Правильно! — неожиданно согласился с ним доктор. — Надо думать и о том, что будет после войны. В новом мире у Российской Империи должно быть преимущество перед всеми, даже перед союзниками.

— Особенно перед союзниками!

Возвращая всех на землю, Семен Николаевич заметил:

— Пока это звучит фантастично. Ведь вашего чудо-оружия пока нет?

— Нет. Но у нас есть Владимир Валентинович!

Доктор пренебрежительно фыркнул и покачал головой даже не с сомнением, а с горькой уверенностью в собственной правоте.

— Одной личности мало. Чего бы там не говорили, батенька, а от личности — в этом с марксистами соглашусь — не так уж много и зависит. Что может сделать один человек, пусть даже умный и отчаянный, против того же ОГПУ? Раствориться во вспышке индивидуального террора? Одиночка против организации?

— Личность личности рознь, — возразил Семен Николаевич. — Если личность вроде телеграфиста Тюлькина, что словно пьяный к забору, к любому чужому мнению прислоняется, то вы правы. Ничего такой не сделает. Но ведь в Истории не только Тюлькины. Точнее там их вовсе нет. Там Наполеоны, Македонские, Бертольды Шварцы. Вашего брата, врачевателей разных сколько, наконец...

— Эка вы хватили! Когда это было! Вы б еще Христа, да басурманского Магомета вспомнили. Тогда времена иные текли — ни телеграфа, ни полиции...

Он вздохнул.

— Согласен, Апполинарий Петрович. Не будем далеко заглядывать. Но смог же некто Ульянов-Ленин противостоять обществу и даже разрушить его? А уж его-то последователей и полиция щипала и телеграф не щадил.

— Там организация имелась.

— Так у нас она тоже есть.

Голос доктора внезапно пожестчал.

— Но нет Царя-батюшки и его либеральных законов, позволявшим всякой швали отдыхать в ссылках и скрываться за границей. Каленой метлой следовало бы...

Он стиснул кулак, потом остыл, разжал пальцы. Князь остужающее похлопал его по плечу. Все-таки не следовало забывать, что год ныне 27-й и идут они по Москве коммунистической. Как напоминание об этом, под фонарем стоял милиционер.

— Ладно... Хорошо... Согласен. Шварц, Македонский, Ленин... — понизив голос, сказал доктор. — И Владимир Валентинович.

— И Организация! — напомнил князь. — Все вместе — это шанс. Серьёзный шанс.

Доктор с сомнением покачал головой.

— Аппарат профессорский, конечно, гениальное изобретение, но князь вот говорит, что это — только половина дела. Вы представляете, чем нужно его дополнить, для того, чтоб, как вы с князем собираетесь, диктовать свою волю всему миру?

— В общих чертах представляю, — кивнул князь. Семен Николаевич вопросов не задавал. Они были настолько очевидны, что ответы с той же очевидностью должны появиться сами собой.

— У нас есть силы сделать это?

— У нас? Нет, — спокойно откликнулся товарищ.

— Ну, а о чем тогда разговор?

Несмотря на свой пессимизм, доктор таки надеялся услышать "есть", но разговор не оборвался.

— Разговор о том, что мы должны привлечь к проекту иные силы.

— К проекту? Что за "проект"?

— Тот, который станет называться "Власть над миром", — после минутного молчания сказал, наконец, князь. — Совсем рядом с нами есть сила, которую мы можем использовать.

— Большевики?

Доктор догадался легко — в Советской России других сил попросту не существовало.

— Разумеется большевики... Ну самого себя со счетов не сбрасывайте. Вы в этом плане очень серьёзная фигура.

Доктор попытался угадать.

— Вы предлагаете Владимир Валентиновичу перейти на службу к "товарищам"?

В голосе непонятно чего было больше — недоумения или брезгливости. Князь ответил явной насмешкой.

— К сожалению, ваше предложение, доктор, не реально. Большевики не допустят потомственного дворянина до такой работы. Тут нужен чужой человек.

— Чужой?— переспросил Семен Николаевич.

— Чужой, — подтвердил с усмешкой князь. — Чужой человек с головой Владимир Валентиновича.

— Документики попрошу, граждане...

В разговоре они не заметили, как дошли до столба с милиционером. Тот поднес руку к форменной шапке.

К счастью для них в Советской России паспорта отменили как проявления царской отсталости и деспотизма, так что, документом мог стать любой клочок бумаги с синей печатью.

Семен Николаевич, протянул билет профсоюза кожевников и вопросительно посмотрел на доктора. Уж кому-кому, а ему-то опасаться было вовсе нечего. Не голь перекатная, а настоящий профессор психологии, на совслужбе состоит. Только отчего-то не спешил доктор доставать документы. Милиционер отошел к фонарю и, шевеля губами, начал читать, изредка поглядывая на задержанных.

Вернув бумаги, пробормотал что-то вроде "спасибо" и уже твердым голосом спросил профессора.

— А ваши, гражданин?

Доктор вместо ответа чуть наклонился вперед и встретился с ним взглядом. Милиционер вздрогнул и застыл.

— Оставьте его, доктор, — брезгливо прошептал князь. — Зачем?

— Пойдемте князь, пойдемте, — потащил его Семен Николаевич. — Нечего смотреть...

Оба знали, что сейчас случится. Доктор догнал их через минуту. Князь оглянулся. Милиционер по-прежнему стоя под фонарем неторопливо подносил к виску табельный ствол.

Они сделали несколько шагов, когда позади раскатисто ударил выстрел.

— Наган? — спросил Семен Николаевич.

— Скорее маузер, — возразил князь и повернулся к доктору. — Это вы его?

Доктор хищно оскалился.

— Нет. Это он сам себя...

Князь пожал плечами, словно не знал, как отнестись к тому, что только что произошло на него глазах.

— Ребячество какое-то, ей Богу... Вас бы в Кремль запустить с вашими-то талантами. Глядишь и бомбы никакой не нужно.

— Нет уж, увольте, -криво усмехнулся доктор, -там и своих таких хватает...

СССР. Москва.

Апрель 1929 года.

Теперь в голове профессора не стало перегородки, отделявшей русского профессора от профессора немецкого. Он вспомнил все. Организацию "Беломонархический центр", задачу, поставленную пред ним товарищами по организации и итог двухлетней жизни под гипнозом с чужим сознанием.

Когда он давал согласие на все это, знал, что это должно будет кончиться. Только вот кончилось все не так, как планировалось. Его рассчитывали ввести в старую личность незаметно для окружающих. Паролем, отпирающим его сознание, был вид Московского Кремля в определенной цветовой гамме и несколько слов на латыни.

Сделать это поручалось своему доктору, члену Организации, но жизнь распорядилась по-своему.

Кто ж знал, что большевики наладят выпуск конфет? Кто мог подумать, что изображение кремлевской стены окажется за хрустальным графином и что день будет солнечным и расщепленный стеклом солнечный луч окрасит картинку тем самым цветом?

Но, так или иначе, все случилось, как случилось. Тратить силы и время на кусание локтей он не хотел. Оставалось надеяться, что все-таки время в чужой шкуре прошло не даром.

— Здравствуйте, господа, — устало сказал профессор. — У нас всё плохо?

— Ничего, ничего, профессор, — подбодрил его Семен Николаевич — Не так уж всё скверно. Главное, что вы живы и с нами.

— Не вовремя это всё, — подал кто-то голос из-за спины. В словах слышалось сожаление.

— Ничего не поделаешь...

Профессор, отчего-то чувствуя себя виноватым, предложил.

— Может быть мне вернуться?

— В этом нет смысла...

— Они мне верят, -горячо сказал Владимир Валентинович.

— Нет. Если вы вернетесь, то у нас не будет ни вашего аппарата, ни вас.

Профессор хотел что-то сказать, но Семен Николаевич остановил его жестом.

— Я знаю, что они вам доверяют, но после срыва они вряд ли допустят вас к новым испытаниям.

Он усмехнулся.

— Для них ваше здоровье так же дорого, как и для нас...

СССР. Свердловск.

Май 1929 года.

... В заводской больничке Федосею выделили отдельную палату, и Малюков целыми днями лежал в койке, выложив поверх колючего, застиранного одеяла забинтованные руки. Дело оказалось вообще-то не так плохо. Глухота постепенно проходила, подсыхали легкие ожоги. Досталось больше всего кистям рук, которыми он загородил голову, да волосы сожгло выхлопом. Если б не эти мелочи, то можно было бы прямо сейчас в строй.

Только некуда.

Не стало монолитного строя. Рассыпался...

Деготь, ежедневно забегавший в больничку, рассказал, что испытания прекратили до особого распоряжения, а на заводе работает следственная комиссия, и ждут еще одну — из Москвы. Отголосками её работы, долетавшими даже сюда, стали визиты следователя, начавшиеся буквально на второй день.

Когда он приходил, Деготь пересаживался на кровать, а сержант ОГПУ деловито раскладывал на тумбочке блокнот, бросал цветные карандаши и начал допрашивать раненого. Первый допрос Федосею очень не понравился.

— Ты, товарищ, "гражданина" для других оставь... — Нехорошо прищурился Деготь, после первой же фразы следователя. — Тут все свои, потому и разговаривай по-человечески.

— Извини товарищ, — смутился слегка сержант. — Зарапортовался...

Вопросы у сержанта оказались простые.

На все на них Федосей за последние четыре дня уже ответил и не раз, но следователь продолжал мучить его, надеясь, наверное, что тот либо вспомнит что-то существенное, либо сознается в пособничестве. Только не в чем было сознаваться.

Они и сами с Дегтем строили предположения, только вместо стройных шерлокхолмсовских версий получались у них какие-то загогулины — непонятные и нелогичные. Самой разумной казалась версия кратковременного помешательства профессора. Она объясняла всё!

Бывает же ведь, живет, живет человек, а потом съезжает с катушек. Не бывает, скажете? Еще как бывает! А если не этим, то чем еще можно объяснить то, что человек сам приехал в СССР, сам все создал, а потом сбежал?

Следователь же, то ли от души, то ли по должности, простых решений не принимал и копал глубже. Его интересовали мелочи — как профессор сидел, какой карандаш держал в руке, когда разговаривал, в глаза ли смотрел или в сторону, не заикался ли....

Федосей как мог, отвечал, причем чаще виноватым пожатием плеч. Что знал — сказал, а чего не знал — так что ж об этом говорить?

Потом пили чай с пряниками, мятной сладостью смягчая очевидное разочарование сержанта.

— Ну, может быть, сказал чего на иностранном языке? — по инерции поинтересовался следователь, стряхивая крошки с блокнота. — Может быть по-польски? Или...

— Что он сказал, я уже вчера и позавчера сообщил, — отозвался Федосей. — Ничего он не говорил... По иностранному. Только по-русски.

— А как говорил — громко или шепотом?

— Нормально говорил, вот как мы...

— Ну, может еще что-то? Что-то неважное, не существенное?

Федосей послушно закрыл глаза, восстанавливая в памяти события тех минут. Отчего-то вспомнился вместо профессора товарищ Ягода и настойчивые его вопросы о профессорских странностях. И тут его словно озарило!

— Было!

Сержант, забыв о крошках, наклонился. Взгляд стал колючим, цепким.

— Что было?

Малюков открыл глаза и, глядя на Дегтя сказал:

— Голос был не его.

— А чей? — не понял следователь. Он плечом подвинул коминтерновца, стараясь заглянуть в глаза раненому.

— Не его...Он говорил по-русски.

Сержант нахмурился. Рука его дернулась к прошлым протоколам, но тут же вернулась обратно. Уж это-то он помнил хорошо.

— А раньше он по-каковски разговаривал? Не по-русски что ли?

Голос его посуровел.

— Что-то вы, гражданин Малюков заговариваетесь.

— Да по-русски, по-русски... — поспешил объяснить Федосей. — Только с акцентом. А тут... Как мы с вами! Словно он не немец, а природный русак!

САСШ. Нью-Йорк.

Июнь 1929 года.

... Необычных гостей в доме мистера Вандербильта всегда хватало.

Его эксцентричность простиралась так далеко, что он открыл свой дом для артистов синематографа, пригласив на вечер первых лауреатов премии Американской академии киноискусств — режиссера фильма "Крылья" Уильяма Уэллмана и актеров Эмиля Яннингса и Джанет Гейно, получивших призы за лучшую мужскую и женскую роли.

Собравшиеся вокруг его особняка зеваки завидовали и закатывали глаза, но для миллионера звезды и звездочки экрана не значили ничего. Главным героем был другой гость — Государственный Секретарь Североамериканских Соединенных Штатов. Интерес оказался обоюдным — Госсекретарь хотел уточнить кое-что для себя, а борец с мировым коммунизмом нуждался в сведениях о реальных действиях Правительства. После той знаменательно-никчемной встречи с Президентом он не получил никакой информации из Белого дома, а что касается прессы...

Совершенно справедливо мистер Вандербильт полагал, что об этом ни Президент, ни Конгресс, в газетах ни слова не напечатают...

Большая часть гостей продолжала шуметь в буфетах и танцхоле, а хозяин и Госсекретарь уединившись в библиотеке. В окружении нескольких тысяч книг вершители мира сели друг против друга.

— Коньяк? Сигары? Папиросы?

— Сначала вопрос...Тогда, на встрече, вы сказали Президенту, что ошиблись.

Вандербильт неторопливо закурил сам и пододвинул к гостю папиросницу с черными египетскими папиросами. Табачный дым на секунду разделил их. Вандербильт прищурился.

— Когда?

— Ну... С Джомолунгмой... Получается, что она, все-таки оказалась ложной целью?

Миллионер скромно потупил глаза.

— Признаться, Генри, я слегка лукавил... Не хотелось представать перед Президентом в облике Рыцаря без Страха и Упрека. Пусть считает, что и у меня могут быть ошибки.

— Вы лгали Президенту? — почти патетически спросил Госсекретарь.