Исповедь странного человека

После смерти бабушки она, как обычно, не получила ничего. Ей отдали только альбом с фотографиями. На последние деньги она купила билет до дома. Помню ее растерянное лицо, она стоит на пороге квартиры и прячет глаза. А до зарплаты еще месяца полтора. Она ведь весь отпуск (и деньги за него) потратила на эти поездки. Да, тогда заработанные мной деньги оказались весьма кстати.

Помню ее лицо, когда я достал из ящика стола, три пятисотки. Она испуганно посмотрела на меня и полушепотом спросила:

— Жень, ты где их взял? — в глазах ее стояли слезы, а голос дрожал.

Я обнял ее и погладил по голове.

— Ну, ты что подумала, мам? Я их заработал.

Далее я кратко пересказал ей всю нехитрую историю моего заработка. Она сидела на диване, возле нее лежали деньги, а она боялась, к ним прикоснутся.

- Ты же, наверно их для себя... - осеклась она.

- Мам, — я улыбнулся. — Конечно, для себя. Кушать я тоже хочу.

Мама вдруг разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Я растерянно топтался рядом, не зная, что делать...

Я иногда не понимал ее. После всего этого, я бы этим родственникам... по крайней мере просто забыл о них, что они вообще есть.

А мама, после того, как я стал жить отдельно, поселила у себя Свету, дочь тети Марины. Та учиться приехала. Конечно, зачем утруждать ее общагой? Она оказалась той еще фифой. Сколько раз был у матери, в комнате выделенной этой Свете (она жила в гостиной, а мама в моей), был постоянный бардак. А мама еще и готовила на нее. Ладно, хоть после моих бесед с этой дамочкой, она продукты на себя сама покупала. Но вот Света закончила свой универ, а съезжать не торопилась. Мама покорно терпела. Съехать Свете все же пришлось. Однажды она явилась, как это часто с ней бывало, под утро, а ее вещи упакованы, у порога стоят. А вместо мамы дома нахожусь я...

В общем, у этой семейки халява с молоком матери передается, уж не знаю в кого моя мама уродилась.

На серванте заиграли часы, брякнув сиплым колоколом три раза. Надо же, все еще живые. Первый мой подарок маме. Это я купил с тех, первых своих заработков. С Анькой вместе выбирали...

* * *

Картины прошлого

— Пока ребята, все, — хозяин магазина " Семерка", со вздохом развел руками.

В груди, что-то болезненно сжалось. Вот, блин и поработал. Купил, блин одежду. Настроение стремительно ухнуло ниже плинтуса.

— Хотя, — хозяин задумчиво посмотрел на нас. — Есть одна работенка.

Анька, как и я, терпеливо ждала пока он "родит" информацию. Эта его особенность по началу немного бесила. Он может минут пять молчать, прежде чем "б" после "а" скажет.

— Тут я новые площади присмотрел, — сказал он, наконец. — Все бы ничего, но помыть, покрасить надо.

— Сколько? — сразу выдала Анька.

Виктор Олегович улыбнулся.

— Ну что ж, — он посмотрел на меня. — Ты согласен?

— Да, — с облегчением выдохнул я.

— Там работы приблизительно на неделю. По тысяче, — он испытующе посмотрел на Аньку.

Та и бровью не повела.

— А большой магазин-то? — спросила она в ответ.

— Примерно в половину этого.

— По полторы, тогда, — тут же заметила Анна.

Хозяин рассмеялся.

— Ладно, по полторы. Но после того, как сделаете. Значит, так — посмотрел он на часы. — Часиков в десять подходите. Я сейчас все здесь улажу и поедем.

— Хорошо, — ответила Анька с улыбкой.

— И оденьтесь попроще, там грязновато, — добавил он.

Аня по выходу, тут же убежала в общагу. Переодеться. И я, вздохнув, двинулся до дому.

* * *

— Вот, — Виктор Олегович обвел рукой помещение.

— Надо все помыть. Окна, пол, стены. И кладовки всякие тоже, — обрисовал мужчина фронт работ. — Мусор выбросить. Его ко входу слаживайте, потом я приеду, заберу.

Аня прошлась по магазину, присматриваясь.

— Ну? Понятно? — нетерпеливо спросил хозяин.

— Да, — ответила она. — Тряпки, ведра где?

— Это я сейчас принесу, — он вышел на улицу...

... К обеду они выгребли мусор из кладовок и вымыли там все. Анька после послала меня в магазин за пайкой. Я вылетел было, но тут понял, что выгляжу как бомж. Но возвращаться было, как-то неловко. Сгорая от стыда, я почти бежал по улице, благо прохожих было немного. Почти успокоился. Пока не подошел к магазину. Я чертыхнулся. Черт возьми, а!

Натянув на лицо каменную маску, я, с трудом перебарывая себя, шагнул вперед. Мне казалось, что все смотрят на меня с осуждением. С отчаянно бьющимся сердцем я шагнул в магазин. Пока стоял в очереди, немного успокоился. Огляделся. Оказалось, что хоть люди и смотрели на меня, но в их взглядах скользило равнодушие. Лишь парень, где-то мой ровесник, одетый в белую футболку и белые же брюки, смотрел, презрительно оттопырив губу, как на насекомое какое-то. Мне в голову бросилась кровь. Я увидел толстую, золотую цепь на его шее, браслет часов на руке, тоже сверкающий тяжелым, желтым блеском. На туфли, тоже белые, замшевые.

" Вот сволочь богатенькая. Стоит, сука, как на выставке, губу топорщит" — я чуть не сплюнул от злости.

Почему-то вспомнились утренники в детском саду. Там тоже мамаши некоторые, шибко любили своих чад в белое наряжать. Зайчиками.

Во, точно, Зайчик. Еще бы ушки, и на утренник. Раздражение начало проходить. Он представил, как этого, белого, мама за ручку ведет вокруг елки, а он плаксиво выговаривает, что не хочет прыгать. Ё! А точно то как! Зайчик!

Злость окончательно сменилась весельем. Я даже чуть не заржал в голос: "Ага! Не, мама, я не хочу машинку!".

Я даже закусил губу, чтобы сдержаться.

— Молодой человек, — послышался сбоку голос.

Я не сразу понял, что это мне. И говорит это продавец.

— Покупать будете?

Я под настроение широко ей улыбнулся.

— Извините, мне два молока...

— Спасибо, — сказал он, и сгреб продукты в пакет, когда ему принесли заказанное. Тут ему в голову, как будто стукнуло.

— Ой, а дайте еще вон тех конфет.

Продавец, молодая девушка немного неодобрительно посмотрела на меня. Конфеты были довольно далеко. Но я был уже последний в очереди, и она ничего не сказала. Что меня подвигло на этот шаг, сам не знаю, но когда она принесла их, и деньги были уплачены, я протянул конфеты ей обратно.

— А это вам, — веселье в душе разыгралось не на шутку.

Девушка, удивленно на меня посмотрела, но конфеты взяла.

— Спасибо.

— Пожалуйста! — меня реально перло.

Я повернулся и пошел на выход. Блин, надо было и Аньке купить — подосадовал я. Так я вроде изначально, ей и хотел купить. Зачем тогда я их подарил?

На улице я увидел, как тот парень — зайчик, садится в черную затонированную машину. Он тоже увидел меня, и досада на его лице сменилась высокомерием. Вот надулся, сейчас лопнет!

Улыбка вновь раздвинула губы. Уже не сильно торопясь, я пошел обратно.

* * *

— Ну что, сегодня пьем? — Анька потянулась, доставая до дальнего конца рамы тряпкой.

Работали мы, не торопясь, так как остались только эти окна, а время еще обед.

Я задумался. Анька тем временем открыла раму и стал мыть стекло с той стороны. Блин, на деньги эти, он надеялся одежды к осени прикупить.

— Что молчишь то!? — она требовательно глядела на меня сквозь мыльные разводы на стекле.

— Я это..., — потянул, я было.

— Я это, — передразнила она меня — да или нет?

— Да, — выдохнул я.

— У тебя?

— Я не знаю, — она немного ошарашила меня. — У меня мама дома.

— Ну, так и что. Я что такая страшная?

Она смыла со стекла пену, и стала четко видна ее фигура в мокрой майке, обтянувшей грудь. Я судорожно выдохнул.

— Ну это... ну нет конечно. Просто...

— Просто ты боишься, что скажет мама, — ехидно улыбнулась Анька.

Я вздохнул.

Всю эту неделю мы, в отличие от предыдущих двух, не ходили в парк. Целовались прямо здесь, на рабочем месте. А если честно, я был все это время немного не в себе. Все боялся проснуться, наверно.

Анька могла запихнуть меня, когда мы шли вечером с работы, в кусты какие-нибудь и ткнуться горячими губами в мои. Я в эти мгновения вообще плохо понимал, где я и кто. А ее забавляло это. Только ощущал под руками теплое, упругое тело, ее грудь, прижатую ко мне, ее руки на своей шее. Да, и это я понимал время от времени. А она смеялась под моим остолбенением и тащила дальше по тропинке.

А здесь она могла подкрасться сзади, когда я на корточках мусор сгребал и поцеловать в шею, а то и слегка укусить. По причине жары, она надевала тонкие, вытянутые, старые футболки, которые, намокая, пока она моет, прилипали к телу, напрочь лишая меня всякого самообладания. Я просто стоял и пялился на нее. Она взглянет на меня хитро, да еще и развернется, нагнувшись, или наклонится вперед, сверкая в разрезе грудью.

Лично для меня неделя пролетела, как молния — ярко и быстро. На работу я бежал вприпрыжку. Никогда не думал, что уборка может быть такой интересной.

ГРАНЬ ТРЕТЬЯ

"Дама сердца".

С детства нам всем внушают штамп. Штамп о том, что человеком Чести быть... ... не выгодно. Человек Чести — это неудачник, тот, кого выбрасывает на обочину жизни, из-за его глупых предрассудков. Совесть, честь. Рыцарство сплошное какое-то. В современной жизни такое можно применять, да и то лишь частично, только к очень близким родственникам. Или вынужденно.

Так отчего всех тянет именно к этим людям? Почему когда плохо, никто не бежит к прожженным, многое, как они думают понявшим, в жизни, циникам? Почему именно у людей Чести просят помощи в трудные моменты?

Потому что не предадут, не воспользуются слабостью, чтоб подмять под себя. А уж потом, можно, со спокойной совестью, снова отбросить этих людей от себя. Ибо они, в общем-то обуза в "современной" жизни. Слишком честные, слишком правильные...

Настоящие рыцари, в век торжества техники, они остались такими, какими и были.

Это они стояли на шканцах Варяга, в его последнем бою.

Это они шли в атаку впереди пехотных цепей под Верденом.

Это они до последнего сдерживали натиск озверевшей матросни в Петербурге, в диком семнадцатом году.

Это они бросались под танк со связкой гранат; расстреляв боезапас, таранили вражеские самолеты, закрывали собой амбразуры.

Это они остановили и погнали назад коричневые орды.

Это они забрасывали пацанов в вертушки, а сами оставались и погибали в тех проклятых афганских горах.

Это от них огребали уверенные в том, что всех купят "чехи".

Они всегда есть, рыцари, люди Чести. Они рядом с тобой, одиночки, странные люди. Они и есть стержень нашего подленького людского мирка, неудобные, слишком правильные, гонимые. Но упрямые в том, что делают все по совести, по ненаписанному кодексу, что живет в их сердцах. Не желающие славы, почестей, абсолютной власти, считающие самовосхваление недостойным себя.

Творцы, воины, поэты, художники... Они есть и будут, как их не высмеивают и не травят...

(неизвестный автор)

* * *

Картины прошлого

Аня стояла на балконе, задумчиво глядя вдаль. На столе стояла, бутылка. С вином. Аня сказала, что сегодня подходит только вино. Я замер на пороге комнаты, держа в руке бокалы. Заходящее солнце очерчивало ее фигуру, казалось, что она такая... Неземная...

Дух захватывало... По телу пробежала дрожь, я, чуть дыша, смотрел на это чудо, не в силах сдвинутся с места, завороженный и изумленный. В груди сладко заныло и голова пошла кругом. На деревянных ногах, я зашел в комнату и слова сами слетели с губ:

Ты сон, ты краткое мгновенье

Ты серой жизни, яркий миг

Ты мне дана, за что, творенье?

За что я заслужил, твой лик?

Мои уста, грязны, убоги

Чтоб твое имя говорить!

За что, скажите же мне боги!

Я заслужил, с богиней быть!

Я брошу все, цветы, сонеты...

Я брошу меч, к ее ногам!

Лишь за одно мгновенье это.

Улыбку... Я и жизнь отдам!

Это что, я что-ли?! Вслух?! Лицо загорелось, наливаясь кровью. Аня, удивленная обернулась. Лицо ее было растерянным.

— Это чьи? — тихо сказала она.

— Мои, — как в бреду, тихо, сипло, ответил я.

Она подошла, положила руки на плечи. Ее лицо было так близко, а глаза... в них была такая теплота. Она молча смотрела на меня, а по ее щекам вдруг покатились слезы.

— Хорошие стихи, — прошептала она. — И ты хороший. Мне еще никогда такого не говорили.

Наши губы встретились, мои веки сами поползли вниз. Ее тело близко-близко прижалось к моему.

— Почитай еще? — попросила она оторвавшись.

— Я не ... могу..., — с трудом ответил я. Оказывается, все это время я не дышал.

Она лишь улыбнулась, сверкая своими черными глазами. Они как провалы, куда-то утягивали меня, я не мог оторваться.

— Можешь, — ее голос, казалось, входил прямо в мозг. — Ты можешь. Ради прекрасной дамы, рыцарь может все.

Когда она погасила свет? Когда налила вино? Тот вечер остался в моей памяти какими-то урывками. Помню, как она смотрит на меня, сквозь алое вино, а ее губы шепчут: "еще".

Я читал ей свои стихи. Они были многие корявы, многие не до конца. Не знаю, почему я это делал, я никому, никогда бы не признался, что пишу стихи, это просто была моя отдушина, когда мне было плохо. Они были лишь для меня и только для меня. Но она просила, а я не в силах был ей отказать. Как мы оказались на диване? Я очнулся оттого, что она целует мой живот, а рубашка уже расстегнута. На улице уже стояла ночь, ее глаза блестели в лунном свете. Она вновь прижалась к моим губам, лежа сверху.