Далее. Мною получены из трех независимых источников списки наемных живок, обученных проклинать, причинять иной ущерб здоровью и делам. Пока совершенно нет понимания, с какой целью и кто именно собирался использовать их. Списки изъяты у слуг домов Дюбо, Найзер и, по косвенным данным, Эббарт, хотя они-то уж конечно посредники, а не приобретатели выгоды.

В связи со сказанным настаиваю на еженедельном контроле личного состава на предмет вредоносных плетений. Особенно важно выявлять узоры слежки. Живкам сыска быть бдительными. Старшим по округам — быть бдительными дважды.

Клим Ершов, тайный советник"

— Сволота! Всех со свету сживу, вот вы где у меня, вот... Еще дай, чего жмёшься? Я ж умер, умер я, сдох, всё! Добили, на костях сплясали... выродки. Мертвому не надобны денежки, а? Во, пусть выкусят! Всё пожгу. Всех по миру. Еще дай. Еще! Что за шум? Курьерский воет? Час до полудня, значит. Пусть заткнется. Всем молчать! У меня ж душа болит, а они...

Страдалец с больной душой зарычал, выгибаясь дугой, заматерился... и паровозный гудок иссяк. Можно было подумать — от испуга. Еще бы: выл и матерился не абы кто, а сам купец второй гильдии Степан Щуров, слепой спьяну и неумный до остервенения. Огромный, грузный, в волчьей шубе не по сезону.

Пока Степан оставался трезв, ему кланялась вся округа, искренне уважая и еще более искренне побаиваясь. Во хмелю его старательно не замечали, тем более специальный поверенный того же Степана щедро платил пострадавшим и прилагал силы, чтобы поскорее доставить купца домой, ограничив его буйство просторами родных стен. Но нынешнее состояние богатейшего человека станции Переборы давало повод к мысли: не зря он тут обосновался. Уж перебрал, так перебрал! Начал еще пятого дня, и вот, дошел до края, взялся крушить и громить дома подряд, как шел по улице. Перепуганные городовые оказались в безвыходном положении. Заманили буяна штофом водки в арестантский сарай — да и заперли дверь. Подумавши толком, подкатили вплотную телегу, груженую дровами. Было это, если верить вокзальным часам, полсуток назад, сразу после полуночи.

Штофа водки Щурову хватило на три глотка. Затем Степан осознал и тесноту сарая, и полное отсутствие новых запасов спиртного — а ведь говорили, здесь склад, пять возов груза, идите да проверьте... "У, прощелыги!"... Первый мощный удар сотряс сарай. А дальше стало вовсе жутко: стены шатались и гудели, бас купца приводил в дрожь и стекла окон, и жильцов за этими стеклами. На прилегающих улицах люди всерьез задумались о бегстве... Городовые беспорядочно метались, но, увы, их премудрое начальство усердно не замечало происходящего и указаний не слало.

Щуров всеми силами рвался из заточения. И не было ответа на вопрос, как же быть: выпускать его — или наоборот, подкатить вторую телегу для надежности? Пьяный купец страшен, не зря дано ему прозвище — Бычий глаз. В гневе сам наливается бурой кровью, а окружающим ставит синяки характерной формы. Да уж, остановить раззадоренного Щурова не проще, чем племенного быка... Но пьяный Степан хотя бы малосознателен. А каков он сделается, протрезвев и обнаружив себя в одном сарае со всевозможным отребьем?

Вот зазвенел разбитый штоф, хрустнули доски дубового, добротного пола, загудели бревна стен... И вдруг стало тихо. То есть Степан орал временами, но недолго и не в полную силу. Стен не атаковал, дверей не выламывал.

Жандармы затаились. Собаки притихли. В домах окрест стали гаснуть огни... Только вблизи сарая горели фонари, шелестели голоса и шаги. На рассвете служивые люди решились заглянуть в слуховое оконце. Увидели в углу плотно сбитую кучу тряпья — арестанты дрожали и вжимались в стену! Все они были — привокзальные нищие и мелкое ворье, таких Степан мог покалечить, даже поубивать, ему бы, вероятно, сошло с рук... Люди знали и старались не привлекать внимания, даже дышать пореже.

Сам Степан лежал навзничь в другом углу, иногда рычал и ругался, но в основном... говорил. После смолкал и — разве такое возможно? — слушал. У купца имелся собеседник. По виду — обычный привокзальный попрошайка, вот только почему-то с ним купец охотно общался, хотя в предшествующие пять дней изукрасил синяками и отправил в больницу с переломами всех, кто пытался вразумить и урезонить или просто не успел убраться с пути Бычьего глаза.

Собеседник Степана оглянулся, едва его окликнули. Попросил передать рассол, свежие полотенца и воду для умывания. Пообещал, что купец скоро сделается разумным существом... В эту сказочку никто не поверил, но запрошенное было немедленно доставлено и протиснуто в слуховое оконце. С тех пор Степан орал все реже и тише. И жители Переборов встречали рассвет с надеждой. Кажется, их не пожгут хотя бы в ближайшее время, их даже не лишат работы: именно склады Щурова, его контора и его пошивные фабрики превратили Переборы из жалкого сельца в процветающую станцию с претензией на звание города.

— Как полагаете, не стоит ли защитить рассол патентом? Магическое средство, — собеседник Степана негромко рассмеялся.

— Рассол есть достояние народа. Нельзя лишать людей средства первой небоб... неходимости. Тьфу, я ж не дурак, могу выговоривавы...

— О, сложные слова несут огорчение. Скажу больше, они не помогают передать главное. Краткость и емкость мата порою делает его незаменимым. Однако же в вас чувствуется воспитание, вы даже во хмелю избегаете сгущать краски.

— Во-во, избегаю, — гордо согласился купец. — Помоги сесть. Голова моя... ой голова, на кой ты такая крепкая? Долбанули меня вот сюда третьего дня, вроде бы верно помню. Не проломили, зато раззадорили. Ну и я и... Н-да. Так говоришь, выход есть. Мошенник ты, но мне приятно слушать. Еще повтори.

— Может, и мошенник. Но выход непременно найдется.

— Имя бы назвал. Я вот преставился... тьфу, так вроде о покойниках говорят. Я назвался.

— Степан, для меня честь общаться с вами. Я был бы рад назвать свое имя, но я не помню его. Собственно, я ничего не помню. Это настораживает и даже обескураживает.

— Я б со страху обделался, — шепотом сообщил купец. — Имя-то что. У меня дети. У меня дело. Я слово давал... и все забыть?

Степан сощурился, с трудом приподнялся на локтях и уставился в свет, бьющий из оконца. Закрыл его вытянутой рукой, выругался. В окошке смущенно засопели.

— Эй, он мошенник?

— Не знаем. Без документов он. Вроде ошивается туточки дня два, а то и три. При станции, то есть. Ну мы и... до выяснения.

— Кабы они еще и выясняли, заперев людей без причины, мир бы стал раем земным, — трезво и грустно сообщил собеседнику Степан. — Но мир, зараза, несовершененен-ный... тьфу.

— Ничего страшного, он и такой неплох. Степан, вас ждут дома. Это уже плюсик в мировом балансе.

— Ну, вроде того. Эй, служба!

— Туточки, Степан Фомич.

— Дверь открой. Меня дома ждут. Мошенник со мной. Документ пришлешь. Имя ему одолжу лично. Первого моего управляющего, он еще при батюшке служил, звали Лексеем Боровым, он тутошный был. Вот так и запиши.

— А...

— Бэээ, — запрокинув голову, басом проблеял купец. — Поспеши и обрадуй меня, пока я в уме. Я ж вечером окончательно решил спалить склады мануфактуры к той самой фене... гм. В горле пересохло.

— Пейте. Зачем же труд людской жечь?

— Лексей, а что делать? — раздумчиво вздохнул купец. — Пожгу, и пеплом станет воровство сыновье. Не пожгу, всё о том воровстве узнаю. Короче, моя душа уже горит, мануфактуру не жалко.

— О, но как же ваше слово? Сами сказали, шелк поставлен вам под честное слово.

— Слово — да, это да... Так вторая гильдия, не первая! И вообще, старомодные правила прошлого века, — неуверенно отговорился Степан. Завозился, сел ровнее. — Хотя конечно... батя мечтал, чтоб я приподнялся. Я пуп рву, вверх лезу, в первой гильдии знакомства завожу, с иноземцами торгую крупно. А родственная вошь грызет мне темечко. Тифозный сынуля, тьфу.

— Степан, есть много способов урегулировать вопрос. Но, покуда вы пьете, никто этим не занимается, им без вас не справиться. И ваша боль не делается меньше.

— Да, выхода нету, — купец уткнулся лицом в ладони. Вскинулся и заговорил трезво, внятно. — Дочь ударилась в святость, муж её — так, одно слово, а не мужик. Пенсне чахоточное. Меня до икоты боится. Ему нищий шляпу подержать не доверит: или обокрадут, или сам уронит. Сын... ну, я тебе порассказал о нем. И что остаётся? Или прожечь, или поджечь. Понимаешь? Дело мое — оно живое, оно мне как рука или нога, отрежу — и что? И стану калекой. Не отрежу, — купец вздохнул совсем тяжело, со всхлипом, — буду жить под пыткой и глядеть, как уродуют мою денежную руку-ногу.

— Степан, вся ваша безвыходность от того, что вы опустили голову и глядите в землю. Вам надо поднять голову. Решение есть. Оно зреет в вас, при вашей деловой хватке невозможно не найти ответ. Вы строили это дело, значит, вам его и защищать.

У двери загрохотало, поленья звонко посыпались вдоль бревенчатой стены, ушибли кого-то, и он тонко, жалобно завизжал. Фыркнула лошадь. Люди загомонили на много голосов... и, наконец, лязгнул засов.

Полный, румяный начальник станционной жандармерии лично вплыл в сарай.

— Степан Фомич, ну как же вы — и вдруг тут, ну что ж мои олухи оплошали, — не особенно усердно изображая недоумение, выговорил он. — Выходите, неловко-то как.

— Лексею документы. Теперь же. Мне рюмку, одну. Хотя это можно и дома. Казенная водка — дрянь.

— Склады, слух был, под угрозою, — морщась и отодвигаясь, уточнил начальник жандармерии.

— Не сегодня. Я в печали, но шелка жаль, да и слово... он прав, я давал слово.

— Алексей, значит, Боров, так и запишем, — пообещал начальственный голос уже из-за порога. — А отчество?

— Фомич. Он мне как брат, — гулко ударив себя кулаком в грудь, сообщил Степан.

В дверь протиснулись два огромных мужика, поддели купца под локти и бережно понесли или повели — это как глянуть — через двор, к просторному экипажу. Следом двинулся собеседник купца. Он выглядел старым, горбился и прикашливал. У экипажа его нагнал жандарм. Не сам начальник, а его расторопный помощник. Придержал за плечо.

— Документы сделаем. Но прежде желаю понять, отчего он стал слушать вас?

— Он не слушал. Он и теперь не слушает, — очень тихо ответил собеседник Щурова. — Он желает быть услышанным. О, полагаю, он давно нуждается в своем колодце... знаете выражение -" кричать в колодец"? Вот, этим он и занят. Двенадцать часов крика улучшили его душевное состояние.

— Если вы все это знаете, отчего не знаете свое имя?

— О, я желал бы найти ответ! Если меня опоили или прокляли, то мне следует спасаться бегством, — задумался новоназванный Алексей. — Сами посудите: я прихожу в сознание посреди привокзальной площади. Утро... совсем незнакомое место, при мне ни денег, ни документов, ни памяти. Я бы заявил о краже своей личности, однако же кто примет такое заявление? Далее: если мою личность украли, мне лучше помолчать и поберечь хотя бы жизнь. Без памяти я беззащитен. Вот до чего я додумался, пока бродил по окрестностям. По совести сказать, я был рад очутиться в этом сарае, меня накормили, над головой появилась крыша... а снаружи шел дождь.

— Звучит не так уж глупо, вдобавок вы не высказываете претензий... особенно при Щурове. У вас будут документы. Но строго под гарантию того, что Бычий глаз не сожжет склады. Он грозится с весны, и ведь не шутит. Если разрешите дело полностью, я прослежу, чтобы в бумагах жандармерии никогда не появилась запись о человеке без имени и прошлого, помещенном в арестантский сарай.

— Вы щедры. О, вероятно, Степан обеспокоил многих.

— Он принес пользу многим, мой брат учился на деньги его отца, а племянник моего начальника и теперь лечится у моря на его средства. Но знаете, вся добрая память станет пеплом в один день, если он... Скажу проще. В пожаре я обвиню вас, и вымещу гнев на вас. Это удобно и необременительно.

— Лексей, забирайся, что ты встал, — купец высунулся из экипажа и почти упал, цепляясь за плечи старика. -Я вспомнил, ты говорил, мой сын не обязательно и вор. Говорил же?

— Я говорил, что боль делает нас опрометчивыми. Не исключено, что некто посторонний и коварный намеренно растравил вашу боль. Вы сильный человек, но семья — это ваша душа, он ударил исключительно подло! Вам надо трезво рассмотреть всю историю так называемого воровства: кто сообщал о нем, когда и в каких выражениях? Что предъявлял для доказательства? О, полагаю, вы не дали себе такой возможности. Хотя вы держались весьма хорошо. В столь тягостных обстоятельствах ваше дело не в упадке, товар движется, и, как я понимаю, жалование выплачивается в срок.

— Я держу слово.

— Степан, вы человек большой души. Отчего-то мне трудно поверить, что ваш сын мог воровать, тем более намеренно губить отцовское дело. Если он унаследовал хотя бы отчасти ваше мировоззрение....

— Слово длинное, — упрекнул купец.

— Учетные книги, — так называемый Алексей сменил тему. — Давайте начнём с общей оценки движения денег и товара. Затем выборочно проверим склады. Поговорим с поверенными вне Переборов. Обязательно сделаем все это вместе с вашим сыном. Степан, если он человек вашего склада, у него тоже горит душа. О, как еще склады уцелели в таком-то семейном пожаре, просто чудо!

— Я тебя уважаю, хоть ты наверняка мошенник. Ох и гладко говоришь. Вся столичная шелупонь ровно так выражается. А ковырни ногтем, ихие умности отстают вроде краски на гнилой доске.

Купца втащили обратно в экипаж, его собеседник начал взбираться по откидным ступенькам, кряхтя и вздыхая... споткнулся, покачнулся — и неловко сел на землю. Некоторое время слепо ощупывал колесо и мелкий щебень, которым был засыпан двор. Помощники Щурова всполошились, подхватили гостя под руки, пока трезвеющий хозяин не показал свой бычий норов, не потребовал снова водки и керосина — с этого и началась гулянка пять дней назад.

— Лексей, тебе что, поплохело? Простыл? — всерьез забеспокоился купец.

— Как ни странно, мне стало лучше. В глазах потемнело, это да. И вроде кто-то кричал... почудилось. И время. Такие часы... бронзовые, напольные, — недоуменно выговорил Алексей и показал форму часов двумя точными жестами. — Одиннадцать пятнадцать. И маятник интересный — солнце-подсолнух в янтарной отделке. Туда-сюда, туда-сюда... О, похожее со мной было вчера, примерно в то же время. Странно.

— Поесть тебе надобно, да чтоб пожирнее-погуще. Сам ты маятник, мотаешься туда-сюда, — проворчал купец. — Лексей, я трезвею. Когда трезвею, делаюсь грустен и груб. Скажу прямо. Выслушал меня пьяного — молодец, словчил. Пьяный я делаюсь падок на лесть. Но теперь тебе пора увидеть меня трезвого! Если ты мошенник, беги сразу. Трезвый я мстителен. Ха! Если ты не мошенник, тем более спасайся. Я жду от людей больше, чем они могут дать. Ох, беда, по совести если рассудить, я всеми недоволен. Дело не любят, душою не болят, жилы не рвут. Я накормлю тебя, а после из тебя же все силы работой выгоню. Понял ли?