Небесное Притяжение

К искреннему удивлению, меня тоже хотели отправить. Я побывал на собеседовании у политрука Лукашевича.

— Вызывали, товарищ старший лейтенант? — спросил я, заглядывая в кабинет.

— Заходи Максим.

Лукашевич поднялся из-за стола, пожал руку.

— Присаживайся.

Я сел за стол заваленный блокнотами, тетрадями и газетами. Ожидал, что разговор коснется неуставных взаимоотношений с Аникиным.

— Как служба? — Лукашевич доверительно улыбнулся, покрутил светлые усики.

— Нормально.

— Жалоб нет? — глазки замполита хитро заблестели.

— Нет.

— Смотри, Максим, если что-то беспокоит, в этом кабинете, можешь поведать любые тайны и проблемы, — старлей подмигнул. — Я всегда защищал и защищаю интересы солдат.

— Спасибо, — я улыбнулся в ответ.

— Так как насчет жалоб?

— У солдата жалоб не бывает, тяготы службы он должен сносить молча и достойно, — по-уставному ответил я.

— Молодец, — глаза Лукашевича стали колючими.

— Случаев неуставщины не замечал?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. — Подумалось, не вербуют ли меня в стукачи? Этот усатый, инцидент с Аникиным может раздуть и до губы.

Лукашевич поправил на лбу редкие волосики.

— Кормят хорошо?

— Сырбу — лучший повар на свете.

— Ясно, — старлей подобрал со стола карандаш, задумчиво покатал, зажав ладонями.

— Есть предложение, товарищ Клон, направить вас в школу сержантов.

— Меня?

— Вас. — Лукашевич улыбнулся, — не думайте Пол, что мы ничего о вас не знаем.

— Никогда так не думал, — медленно ответил я вглядываясь в безмятежное лицо замполита.

— Мы решили доверить вам командование взводом, товарищ Клон. Из вас может получиться отличный сержант, как Маркулис. Нам нужны сильные и волевые младшие командиры, пользующиеся среди солдат авторитетом. Вы обладаете такими качествами.

— А Маркулис что, тоже клон?

Лукашевич поперхнулся.

— Откуда вы это взяли?

— Вы сами сказали: такой же, как Маркулис, — усмехнулся я.

— Аааа, — протянул политрук, — это так, к слову. Он подкрутил тараканьи усики.

— Спасибо, я не хочу быть сержантом, тем более таким, как Маркулис.

— Что значит не хочу? Не дури, Пол-Клон, от таких предложений не отказываются. Сержант — это не солдат.

— Не хочу, — упрямо повторил я.

— После службы можешь остаться на сверхсрочную службу. Мы можем помочь поступить в военное училище. Закончишь, станешь офицером. В Специальных Военных Войсках офицеры быстро растут в званиях.

— Не просветите, чем занимаются эти войска?

— Станешь сержантом — узнаешь, — усмехнулся Лукашевич.

Я покачал головой:

— Не люблю отдавать команды.

Лукашевич снисходительно рассмеялся.

— К этому быстро привыкаешь, в армии самое легкое — отдавать команды, — карандашик выбил на столе дробь.

— Вот поэтому, ещё больше мне не нравится их выполнять.

— Придется Клон. Закон жизни: кто-то отдает команды, кто-то их выполняет.

— А мне не нравится, — вызывающе ответил я.

— Ну и дурак, — объявил Лукашевич. Он покопался на столе, нашел тетрадный листок.

— Вот, — Лукашевич помахал листком, — старшина Аникин написал донесение.

— Донос.

Лукашевич сдвинул брови, усики воинственно встопорщились:

— Донесение, — ледяным тоном повторил он, — в котором указывает, что вы являетесь злостным нарушителем воинской дисциплины, не выполняете приказы отданными старшими по званию, дерзите и вступаете в пререкания.

— И такого нарушителя хотите отправить в школу сержантов?

Лукашевич пропустил слова мимо ушей.

— Здесь есть подписи свидетелей.

— Можно взглянуть?

— Нет. — Светлые глазки злорадно вспыхнули. — Итак, вы согласны отправиться в школу сержантов?

— Не согласен.

Лукашевич спрятал донесение под стопкой бумаг, не глядя на меня, сухо обронил:

— Можете идти.

Я поднялся, открывая дверь, услышал брошенное в след:

— Идиот.

— Сам такой, — пробормотал я.

В чем-то Лукашевич оказался прав, потому что с того дня начались репрессии. Из нарядов я практически не выходил. Через день получал новые взыскания: стоял на тумбочке дневальным, маршировал в гордом одиночестве часами по плацу, чистил картошку, убирал туалеты.

Разумеется, строевой подготовкой занимался Аникин, он не мог отказать себе в таком удовольствии.

— Раз-два! Раз-два! Выше ножку, боец! Ножку выше держать!

Он стоял в тени, падающей от штаба, лыбился и масляные глазки довольно блестели.

— Подожди, ты у меня и на губе посидишь, салага.

Встречи с замполитом, также не приносили особой радости.

— Товарищ солдат, почему расстегнута верхняя пуговица? Ремень болтается. Вы похожи не на солдата, а на разгильдяя. Покажите подворотничок. Грязный. Товарищ Клон, объявляю вам два наряда вне очереди. Доложите старшему сержанту Маркулису.

— Есть, товарищ старший лейтенант, — отвечал я, с ненавистью глядя в лицо Лукашевича.

Единственной отдушиной было ЧК. Там я отдыхал. В комнату для чистки овощей заглядывал Сырбу, скептически хмыкал и молча кивал, показывая направление в сторону офицерской комнаты. Там, на столе, меня дожидалась сковородка с жареной картошкой, тарелка с нарезанными ломтиками сала.

— Ешь солдат. Когда ешь — служба идет. — Сырбу был немногословен и не навязчив.

— Спасибо, товарищ сержант.

— Меня Иваном зовут, — пробурчал Сырбу.

Наши диалоги были лаконичны. Сырбу предпочитал занимать рот бутербродами, а не разговорами.

Он оставлял меня в офицерской комнате, освобождая от чистки картофеля. Не знаю, почему моя победа над Аникиным и его друзьями произвела на него такое впечатление.

Алычу кавказа — командира роты, мои частые наряды не удивляли. Во время ночных дежурств, мы играли, в нарды, смотрели маленький, переносной телевизор. Я научил его играть в "тысячу".

Однажды он прочитал на "тумбочке" надпись, вырезанную штык-ножом. Цитату услышал от Хвалея и мне понравилась.

— Жизнь умных людей полна тревог, — процитировал Оганесян, — это что такое?

— Это не я, это Дидро.

— Ты вырезал?

— Так точно. — " Сейчас объявит очередной внеочередной наряд", — с тоской подумал я.

— У тебя...Как тебя звать, вечно забываю?

— Максим.

— У тебя, Максим, каллиграфический подчерк. — Дидро нас сблизил.

Мы стали реже играли в нарды и "тысячу": теперь я писал конспекты и переписывал курсовые работы для жены ротного. Она училась на заочном отделении педагогического университета — кафедра истории. Переписка мне понравилась: из конспектов и курсовых узнал много нового и любопытного, касательно древней истории Руси и ее средних веков.

Пролетел месяц. Из сержантской школы вернулись оперившиеся младшие командиры. Кирилла не узнали, парня как будто подменили. Был человек, а стал...

— Кирюха! Поздравляем с лычками! — Губа кинулся обнимать друга.

— Кирилл, буду рад, если назначат нашим взводным. Наряды достали выше крыши. — Я протянул руку. Подержал несколько секунд и медленно опустил — обошелся без рукопожатия.

Гнеденок отстранил Сергея в сторону и холодно произнес:

— Согласно устава к старшему по званию обращаются называя звание.

Губа расхохотался.

— Как всегда, ерничаешь? Младший сержант! — он хохоча толкнул Гнеденка.

— Вы читали устав, товарищ солдат?

Я с любопытством посмотрел на Кирилла — до плоских шуток он раньше не опускался. Его тон не нравился — копия Аникина и Маркулиса. Кирилл взглянул на меня и я понял, что он действительно стал другим человеком. В глазах не было и тени юмора: смотрели холодно и строго.

— Что с тобой сделали? — И до Губы начало доходить, что Кирилл не шутит.

— Чуял я, — пробормотал Сергей, садясь на кровать.

Гнеденок прошел меж нами в кубрик, молча стал собирать вещи.

— Его как заколдовали, — Димка спрыгнул со второго яруса, сел рядом с Сергеем, с интересом стал смотреть, как Кирилл пакуется.

— Переселяешься? — спросил Губа и растерянно посмотрел на меня.

Я схватил Кирилла за плечо, заставил обернуться.

— Послушай, новоиспеченный сержантик, ничего не хочешь объяснить друзьям?

— Товарищ рядовой, уберите руку.

Я гадливо одернул руку.

— Каким друзьям? — Лицо Гнеденка порозовело. — Оставьте меня в покое! Вы ничего не понимаете.

— Что мы должны понять? — Спросил Димка.

— В какое дерьмо попали, — выпалил Кирилл подхватил вещички и ушел, заставив нас раскрыть рты и проводить его изумленными глазами.

Молодые сержанты организовали кубрик рядом с кабинетами начальства.

Не только Кирилл все, кто побывал в сержантской школе, вернулись изменившимися. Рожи остались прежними, а вот характер — новые Маркулисы: без сантиментов, уставные. С бывшими друзьями-товарищами никто из сержантов не общался. Димка сказал, что даже маленькая власть меняет людей. Взгляды младших командиров превратились в пули: шаг влево от устава — расстрел. Подбородки выдвинулись вперед, лбы назад, словно не обошлось без пластической операции. Голоса стали ровными, бесцветными, лишенными эмоций.

— Внедряется кастовость, — сказал Хвалей. — Мы шудры, под их начищенными сапогами.

— Какие такие шудры? — спросил я.

— В древней Индии шудрами называли слуг. Создатель мира бог Брахма создал людей из разных частей тела. Из рук Брахма создал воинов-кшатриев, из бедер — крестьян и ремесленников, а из запачканных в грязи ног — шудр, — пояснил Хвалей.

— Значит мы шудры и ниже некуда?

— Еще были неприкасаемые. Считалось, что даже прикосновение к ним оскверняет другого человека.

— До этого пока не дошло, — усмехнулся я.

— Между прочим, шудра ударивший рукой или палкой брахмана заслуживал отрезания руки, а за словесное оскорбление в рот втыкали раскаленный железный стержень. Тем кто спорил, вливали в рот и уши кипящее масло.

— Страсти какие, хорошо, что мы не в древней Индии, иначе меня давно превратили бы в инвалида.

— Власть убивает, — сказал Сергей.

— Возносит, — смеялся я, не подозревая, что ближе всех к истине был Губа.

С уходом Гнеденка он как-то сник, редко вступал в разговоры. Еще бы, место Кирюхи занял ноющий и любопытный Дылдин.

— Степан Саввович, — гордо объявил полное имя.

О Кирилле больше не разговаривали, для нас он стал товарищем сержантом. Подумаешь, скурвился человек, и Земля меняет полюса. Да и раздумывать, о причинах и следствиях в поведении товарища Гнеденка, времени не было, оно уходило на отбытие наказаний. Младшие сержанты получили взвода и стали полновластными командирами. Нам достался Рыжков Леонид, гнида еще та. Он принял эстафету моего воспитания. Компанию мне составлял Хвалей. Мы постоянно убирали туалеты, мыли полы, подметали плац.

Как-то поручили вымыть в казарме окна. Хвалей кинул тряпку на пол, снял протереть очки.

— Помнишь, я про свою девушку рассказывал? — спросил он тусклым голосом.

Мы научились чувствовать настроение друг друга по интонациям.

— Это которая подарила трусы с китами? — улыбнулся я, чувствуя, что Димке не до шуток.

— Ага, — он кивнул головой, надел очки, уставился в окно.

— Я письмо от неё получил.

— Пишет, что выходит замуж? — в лоб спросил я, если что-то болит, лечить надо сразу, без сантиментов.

— Ага, послезавтра.

— Переживаешь?

— Не знаю. Обидно.

— Димка, значит, это была не любовь, а ложь. Пусть выходит, тебе повезло, что не дождалась. Скатертью дорога. Дай срок, я тебя познакомлю с такими девушками — закачаешься.

— Значит ложь? — Он оглянулся, поймал мой взгляд. — После армии, не хочу возвращаться в Черный город.

— А кто хочет? Придется. Нам некуда деваться.

— Хочу жить на море. Поедешь со мной? Ты не представляешь, какой там воздух. А волны? Раскинешь руки, лежишь, качаешься, они такие теплые, ласковые и смотришь в небо, а оно синее-синее...— Он снова вперся в окно, словно видел там море.

— С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься

со скалы,

В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,

Иль в темнице стать свободным, как свободны

одни орлы,

Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!

Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит

слова,

И не воин с твердым сердцем, не работник,

ведущий плуг,

С иронической усмешкой царь-ребенок на

шкуре льва,

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

— Ты что бормочешь?

— Стихи Николая Гумилева — "Жизнь".

— Я думал, свои.

— Так ты поедешь со мной?

— Долго ждать придется. Конечно, поеду я никогда не видел моря.

— Не видел море? Максим, поехали, не пожалеешь, его стоит увидеть.

— Сейчас и поедем, домоем окна и вперед, на пляж...

— Я бывал на море дважды, со своими приемными родителями...

— Эй, бойцы, — окликнул Маркулис, — замерзли? Не вижу движений.

Про море, закончился разговор о неверной любви, то есть концы в воду. Молодец парень, нюни не распускал, воспринял неприятную весть, как настоящий мужчина.

Однажды, на утренней поверке Рыжков допустил ошибку.

— Уборку санузлов, поручим, сладкой парочке: Клону и Хвалею. Не слышу?

Взвод, стоял перед кубриком. Рыжков, самовлюбленным павлином, расхаживал перед строем.

— Не слышу? — он и остановился напротив меня.

— Уши мыть надо, — я ухмыльнулся.

— Согласно устава, солдат выслушав команду должен ответить: "так точно".

— Какую команду? — спросил Хвалей. Нам не понравилось сравнение со сладкой парочкой.

— Невыполнение уставных положений несет за собой наказание...

— Мы идем, — прервал я, от уставных сентенций тошнило.

— Надеюсь, по ночам, не занимаетесь лишь бы чем? — хихикнул Рыжков.

Ох, напрасно он так шутил и хихикал, иногда с моим чувством юмора что-то случается и я воспринимаю шутки не адекватно. Я шагнул к сержанту и провел прекрасный хук, стараясь выправить выдающуюся челюсть.

Рыжков влетел в проход между кроватей. Приподнялся на локти, ошалело потряс головой. Его глаза бессмысленно смотрели на начищенные, блестящие носки сапог.

Подбежал Маркулис.

— Что произошло?

— Это я ударил, — Хвалей вышел из строя.

— Что? — Маркулис обвел взглядом Хвалея и медленно поднимающегося, держащегося за кровати, Рыжкова. Наконец, взводный выпрямился, встряхнул головой и осторожно дотронулся до челюсти.

— Рядовой Хвалей врет — ударил я. — Схватив Димку за ремень, попытался втащить в строй, но он упирался.

— Я спрашиваю, что здесь происходит? — Холодные глазки Маркулиса застыли на мне.

— Я ударил младшего сержанта Рыжкова! — выкрикнул Димка.

Дурачок! Он все еще наделся защитить меня. Кто ему поверит? Разве он способен кого-нибудь ударить?

— Кто тебя ударил? — Маркулис повернулся к Рыжкову.

Комвзвода кивнул на меня.

Некстати объявился Лукашевич и выслушал объяснения Маркулиса.