Технические аспекты бытовой магии

— В одна тысяча девятьсот двадцатом? — Переспросил я, когда он прервался чтобы перевести дух. — Вы меня разыгрываете? Я похож на идиота?

Прибытков молча достал с заднего сиденья бутылку минералки, хлебнул пару глотков и невозмутимо сообщил:

— Ну да, чуть меньше сотни лет назад. — Он улыбнулся. — Тебя не удивила способность Агриппы к телекинезу, но приводит в изумление всего лишь несоответствие моего внешнего вида и возраста? Странные мы существа — люди. Думаем штампами и легко принимаем на веру навязанное чужое мнение. Ничего не изменилось за сто лет. Ладно, начну, тогда, пожалуй, еще с более ранних времен.

— Не с той самой сингулярности, с которой началась Вселенная?

— Нет, Антоша, что ты! — Мне показалось, что он искренне удивился моему предположению. — Начну с рождения. Родился я несколько раньше тех лет, от которых собирался начать свое объяснение. В шестьдесят шестом году. Одна тысяча восемьсот шестьдесят шестом. В Киеве. И при рождении нарекли меня славным в нашем народе именем Иегуда. Иегуда Лейб Шварцман — таково мое настоящее имя. Я рос, учился, жил, путешествовал. Ничего особенного не происходило почти сорок лет. Только что женитьба на Аннушке. Да, и еще я обзавелся вторым именем, ставшим мне дороже первого. Я стал Львом Исааковичем Шестовым. Не слышал?

Я покопался в памяти, одновременно соображая, что может быть замечательного в произнесенном имени? Ничего не обнаружив, я честно сознался:

— Первый раз слышу. Лев Шестов. Еврей. Нет, ничего нет на вас в моей картотеке. Писатель какой-нибудь вроде Якова Фихмана?

— Писатель? Ну да, Антон. И писатель тоже. Только я всегда был достаточно далек от сионизма. Поэтому и женился вопреки воле отца на православной и жил с фамилией Шестов. Я больший русский, чем иные Ивановы, Антон. Но мне не стоит, наверное, оправдываться?

— За что?

— Вот и я думаю, что не за что. Итак, определенная известность пришла ко мне по выходу моего первого труда. "Шекспир и его критик Брандес". К тому времени я считался уже серьезным ученым. Философия, мать всех наук. Она оказалась настолько интересной и захватывающей, что я работал сутками, неделями, не отвлекаясь на всякие мелочи вроде собственного здоровья. И когда мне казалось, что я вот-вот уже готов ухватить за хвост то самое главное, ради чего не сплю и не ем, как приходилось прерываться — то расшатанная нервная система не позволяла сделать последний шаг, а иной раз приходилось возвращаться в семью, чтобы поправить дела в отцовском предприятии. Он стремительно старел, а передать дело никому не мог: на моих младших братьях природа отдохнула, оставив им способность говорить и лишив их здравого смысла.

— Это все чертовски трогательно, — я опять влез в короткую паузу, — но какое отношение ко всему этому имею я? И как мне все-таки вас называть?

— Называй, как привык. Я и сам уже привык. Аристарх Семенович... Есть в этом что-то эпохальное, что ли... А до тебя сейчас доберемся.

Он еще раз глотнул теплой минералки и продолжил:

— Постепенно в моем сознании складывалась стройная система. Я начинал понимать, что и для чего нужно в этом мире. При этом я старался поменьше опираться на опыт своих учителей, чтобы не стать жертвой тех же ошибок и заблуждений, который настигли их. Конечно, я читал, знал и помнил их труды — ведь незачем изобретать велосипед, но овладев ремеслом изобретателя, стоит задуматься о чем-то новом! Я шел вперед. Я размышлял, думал, сопоставлял, придумывал вопросы и находил ответы. Я издал несколько книг и обо мне заговорили. Сначала как о забавной диковине, потом как о чем-то достойном всеобщего внимания. Обычная суета. Но сам я понимал, что направление, в котором движутся мои размышления, куда-то ведет меня. Уже не я придумываю вопросы, а они сами находят меня, заставляют думать и совершать открытия. И вот мы подошли к тем самым двадцатым годам и Парижу.

— Все равно не понимаю.

— Терпение, мой друг, терпение. Так уж получилось, что в поисках истины мысль моя дошла до самых-самых основ — до философских учений Парменида, Ксенофана, Плотина...

— Кто это? — В любом практически институте или университете философия — наука сопутствующая основным и редко кто задумывается о ней иначе чем через призму "сдать или не сдать? — вот в чем вопрос". Не удивительно, что называемые Прибытковым имена были мне неизвестны.

— Вот они, суровые реалии действительности, — показушный удрученный вздох его был удивительно натурален. Или не был показушным. — Мы знаем многое ни о чем и не знаем ничего о многом.

— Что? Какая-то запутанная формула.

— Забей! Так сейчас говорят?

— Ну да.

— Вместе с трудами этих достойных мужей, открывших для людей инструментарий познания и логики на заре времен, — мне показалось, что он читает лекцию, но останавливать его я не стал, — я добрался до целой плеяды мыслителей из разных эпох, народов и религий. Святой Бернар, Бонавентура, Иоганн Экхарт, оба Фомы — Аквинский и Кемпийский, Лютер, Паскаль, Спиноза, Кьеркегор, их было много. Все писали об одном и том же, разными языками, спорили друг с другом, критиковали, ругались. Придумывали классификации, которые лишь еще больше запутывали дело, пытались найти тонкости, упущенные предшественниками, и попадали в те же сети заблуждений, что и многие до них. Я шел к своей истине, все меньше и меньше доверяя им. И однажды я дозрел до нее.

— До истины?

— В тридцать пятом году. Осенью. Вернее, поздним летом. Мои лекции в Сорбонне еще не начались, но я уже готовился к ним. Возвращаясь домой из Национальной библиотеки, я наткнулся на человека, назойливо предлагавшего всем вокруг купить у него чудо-перстень с камнем, который мог зажечь сигару.

— Оптика какая-то сложная?

— Оптика? Нет, Антон. Никакой оптики. Оптика не позволит ничего зажечь в отсутствии света. Просто магия. Я купил у него этот перстень. И изучал его до полуночи. И вот здесь на меня обрушилось понимание всего, к чему я так долго шел. А на следующее утро я стал... волшебником.

— Чего?

Ни за чтобы не поверил, что столь серьезный дядька может так — без малейшего намека на розыгрыш — рассуждать о какой-то магии.

Но Прибытков постарался быть убедительным — он вытянул перед собой руку и достал из воздуха дымящуюся чашку с растворимым кофе.

— Здорово, — я даже пару раз вяло хлопнул в ладоши. — А Копперфильд сквозь стены ходит.

— Молодец. Талантливый парень, — одобрил своего соплеменника Семеныч. — Однако вот так не может.

Он вышел из машины, обошел ее кругом и, остановившись у края леса, на оглянулся. Я опустил стекло.

— Чего сидишь, выходи, иди ко мне.

Я не успел ничего сделать, как закрытая дверь распахнулась, а я, мягко подхваченный неведомой силой, почти мгновенно — даже немного закружилась голова — оказался перед Шестовым-Прибытковым.

— Полетаем? — Он улыбнулся мне и воспарил к вершинам сосен.

И я недолго удивлялся этому — вослед ему я вознесся туда же, выпучив глаза и боязливо озираясь вокруг.

Я уже упоминал, что боюсь высоты? Нет? Ну так я ее боюсь. Не так, как боятся жеманные барышни: картинно закатывая глазки, радостно повизгивают, ожидая одобрения со стороны романтично настроенных юношей, втащивших красоток на крышу четырехэтажки полюбоваться закатом. Нет, не так. Я боюсь высоты до остановки дыхания и прекращения сердцебиения. Так уже бывало многократно — стоит мне влезть куда-нибудь выше десятка метров над землей и начинается мое страшное горе: я быстро зеленею, мне не хватает воздуха, я начинаю хлопать губами как рыба на берегу, а потом теряю сознание. Если к этому моменту я ни на чем не лежу, то дело может кончиться совсем плохо. Как-то раз довелось упасть с нефтеналивной цистерны, куда занесла меня проклятущая алчность в поисках способа быстрого обогащения. Предполагалось, что я с бригадой неведомых мне дотоле алкоголиков проведу антикоррозийную обработку металла. Мне потом рассказали, что я летел беззвучно и красиво: без ненужных судорожных подергиваний конечностями — четко и отработанно, будто выполняя привычное упражнение. Спасло меня лишь то, что следом за мной по лестнице поднимались еще два таких же жадных до денег "маляра". Я упал на них — последовательно — сначала на одного, потом мы уже вместе на другого. И вместо предполагаемых заработков мы втроем провели все лето на соседних койках в районной больнице.

Поэтому, если Семеныч и хотел показать мне нечто удивительное — он явно ошибся с первым ходом. Не знаю, насколько художественно я падал в этот раз. Оценить мои таланты я сам не могу по известным причинам. Но, думаю, все обошлось, потому что, хоть из глаз моих и пропали серые стволы сосен, и их место заняла туманная темнота с сотнями мелких блесток, она быстро развеялась, а боль так и не пришла. Видимо, Прибытков все-таки сообразил что-то и мягко опустил меня на исходящую теплым паром землю.

— Антон, Антон, Антон... — он пошлепывал ладонью по моим щекам и я не мог произнести ничего внятного, пока не сообразил открыть глаза. — Ну, слава Богу!

Это уже становится какой-то неприличной традицией: всего за несколько часов я дважды потерял сознание! И оба раза после применения ... необычных способностей Семеныча и его коллеги.

Я уже совсем пришел в себя, успел даже ощупать ребра, и с языка немедленно сорвался заготовленный вопрос:

— Семеныч, а Агриппа твой — это кто?

Поднимая меня, он громко сопел и ответил только убедившись, что я прочно стою на своих ногах и его помощь больше не требуется. Он сказал:

— Агриппа? Агриппа гений. Агриппа может все.

— Информативно, — я оценил полноту предоставленных мне сведений.

— Агриппа Неттисгеймский, урожденный Генрих Корнелиус, великий гуманист, пересмешник, философ, алхимик, врач, богослов и прочая, прочая, прочая. Современники считали его чернокнижником, и все ошибались. Было время, он вообще отрицал магию. Да и сейчас отрицает, называя наши... э... способности как угодно, но только не магией. Он даже подвел под это своеобразную платформу, но, признаться, пытаясь ознакомиться с основными постулатами, я сломал себе несколько любимых извилин в мозгу, стараясь запомнить всех этих "дев златых под красной тинктурой, альбедо-негредо-рубедо...". Бесполезное занятие. Но вернемся к нашим баранам. И вот, когда я понял, в тридцать пятом году, какими силами вдруг овладел — появился Агриппа. Он сказал, что "Великое Делание" не остается незамеченным посвященными. И именно ему поручено провести новичка по всем открывшимся путям. Мне кажется, он единственный из стариков, кому еще как-то интересна жизнь. Остальные уже много лет не показываются миру. Один только вечный Агриппа всегда готов следовать вслед за временем, принимая его вызовы.

— Он старый?

— Лет пятьсот есть. А то и больше. Хороший, на самом деле, человек. Но всегда сам по себе. Как и я. Как все мы.

Я хмыкнул мысленно — чтоб не обидеть Прибыткова сомнением. Но он все равно как-то странно на меня покосился. Я так считаю, что рассказывать-то можно все, что угодно. Паспорт у Агриппы я почему-то забыл спросить. И хотя после сегодняшнего вечера кое-что стало выглядеть по-новому, поверить в пятисотлетнего человека я еще не был готов.

— И что ему нужно, этому хорошему человеку?

Аристарх Семенович открыл передо мной дверцу джипа и помог умоститься в кресле.

-Пустяки, сущая безделица. Какая-то тетрадь. Вернее, вполне конкретная тетрадь, но ты о ней ничего не знаешь и мои пояснения только еще больше тебя запутают.

Он обошел машину сзади и уселся на водительское место, завел двигатель и машина мягко тронулась с обочины.

— Хорошенькое дело, — я счел момент удачным, чтобы выразить недоумение. — А я-то здесь при чем?

— А тебя, Антон, уважаемый Генрих Корнелиус Агриппа назначил быть посредником при передаче ему этой тетради. Вернее даже посредником-хранителем.

-Чего-о? — Вот совсем не хотелось мне быть никаким посредником, а тем более хранителем.

— Сейчас попытаюсь объяснить в понятных тебе терминах. Представь себе огромный алмаз.

— Как "Орлов"?

Прибытков усмехнулся:

— Больше, много больше. Но насколько больше — никто не знает. И о его существовании извещены только ювелиры. Всего лишь несколько ювелиров, которые могут понять его ценность, отколоть кусок перед тем как показать остальным — ведь никто не знает, каким он был изначально, спрятать, в конце концов. Понимаешь?

— Пока да, — и в самом деле, чего здесь было не понять?

— Замечательно, Антон! Тогда продолжаем. И вот такой ювелир, единственный, точно знавший, где этот камень лежит, берегущий его на черный день, узнает, что один из его предполагаемых конкурентов — это я — алмаз все-таки добыл. Однако прямых улик нет. Только старый рваный ботинок того самого размера и фасона, что носил конкурент, был найден рядом с тайником.

— Да понятно. Не нужно было прибегать к столь сложным аллегориям, не совсем уж я дурной.

Аристарх Семенович эдак добро скосил глаза в мою сторону — прямо дедушка родной, да и только!

— Агриппа считает эту тетрадь своей. Хотя не он ее написал. Он даже никогда не владел ею! Но он первым добрался до тайника, в котором она лежала. И не стал ее брать. Поставил что-то вроде тревожной кнопки, которая и сработала пару недель назад.

— Но вас там не было?

— Нет, конечно!

— И теперь он хочет пропажу вернуть?

— Совершенно верно. Но не только. Он хочет вернуть пропажу целиком.

— И что же это значит?

— Никто из посвященных не должен видеть ее содержимое. А тот, кто уже увидел — должен умереть. Это его настоятельное требование и поэтому нужен ты. Для того, чтобы моя или еще чья-нибудь злая воля не пожелала завладеть знанием. Когда мы ее найдем, ты будешь ее хранить, и ты передашь ее Агриппе.

— Несложно. А почему никто не должен видеть?

— Какая-то тайна. — Прибытков ответил мне не сразу. — Генрих вещал мне что-то про хаос и конец света. Я ничего толком не понял. Словом, как сейчас говорят — спасти мир и бла-бла-бла...все вот такое.

Мне показалось, что бывший минуту назад совершенно искренним, Прибытков в этот раз не захотел говорить правду.

— Спасать мир — это занятие для настоящих американских героев из комиксов. Вряд ли у меня что-то выйдет.

— Хорошо сказал, — Аристарх Семенович повеселел. — Но и мы не лыком шиты. К тому же, в этот раз роль Человека-Летучей Мыши я возьму на себя. А ты будешь всего лишь билетным кассиром на спектакле.

— А почему Агриппа сам этим не займется?

Он не ответил.

Мы ехали уже довольно долго и небо сзади — на востоке — начало потихоньку алеть. И лес остался далеко позади, теперь наша дорога петляла между невысоких холмов, поросших густой травой. Я смотрел в окно на мелькающие тени, а думал почему-то о своем несчастном коте Шарике, оставшемся в полном одиночестве в закрытой квартире.

— Сколько времени займут наши поиски?

Семеныч сделал в воздухе неопределенный жест кистью руки.

— Замечательно. — Я вздохнул. — Сдохнет Шарик.

— Собака?

— Кот.

— Имя придумал, чтоб другие коты боялись?