-Ты сказала тогда — о, если бы я могла сделать так, чтобы ты стал чуть счастливее, — промолвил он, поглаживая бинты. — А когда я спросил, не пожалеешь ли ты, то пообещала, что сделаешь что угодно, если это принесет мне хоть немного радости. Пришло время сдержать обещание. Ты останешься со мной и не попытаешься себе как-то навредить, не будешь искать смерти. Впереди так много крови и зла, что эту малость я требую у судьбы... и у тебя. Можешь меня ненавидеть, но будь со мной столько, сколько я захочу.

От безысходности я только качала головой, все быстрее и быстрее, не желая слышать, не желая верить в то, что слышу, не желая понимать. Преодолевая мое сопротивление, Хорвек притянул меня к себе, обнял и прошептал:

-Ты будешь со мной, Йель. Всегда. В любви и в ненависти, в горе, в боли и в смерти. Счастья не будет никогда, оно невозможно для меня, но я хочу видеть тебя и помнить, как ты любила меня когда-то.

Последний выход из ловушки, в которую я угодила, захлопнулся передо мной. Отныне я не могла ни распоряжаться своей жизнью, ни отказаться от нее. Разумеется, я могла солгать и нарушить обещание, но... так поступал сам Хорвек, прямо говоря, что клятвы для него пустой звук и свершившаяся месть стоит любого бесчестья. Мне следовало внимательнее отнестись к этим словам — возможно, тогда бы я сумела подготовиться к тому, что однажды увижу, как демон целует руку той, которая его предала. Хорвек выбирал лишь цель, а средства для ее достижения могли оказаться какими угодно. Он знал, что я возненавижу его, однако решил оставить при себе — просто потому, что ему этого хотелось, и одного этого было достаточно для того, чтобы понять, как устроен его ум.

С той самой ночи я узнала о себе новое: можно жить, не сохранив ни капли воли к жизни, и продолжать дышать только из ненависти. Я желала, чтобы сама память о Хорвеке исчезла, как будто его никогда и не было, ведь никто еще не причинял мне такой боли и не унижал так безжалостно, отобрав право, которое сохраняется даже у самых презренных и недостойных людей — право на смерть. Даже Рыжую Уну я ненавидела не так сильно, ведь она не разбивала мое сердце и не забирала его осколки себе на потеху. Я мечтала уничтожить ведьму за то, как она обошлась со мной, но демон... нет, его смерть не принесла бы мне радости — и здесь я была лишена надежды на избавление от мук!..

Наутро мы покинули пустой постоялый двор, оставив за собой распахнутыми двери и ворота. Мне так и не пришлось узнать, остался ли в живых хоть кто-то из его прежних обитателей. Рыжая Уна посчитала, что именно здесь мы должны с ней повстречаться — и этого хватило, чтобы место это до скончания веков считалось проклятым. Торжествующее, победившее зло провело здесь ночь — такую скверну нипочем не вывести.

При чародейке были шестеро наемников и Мике, но для меня и Хорвека подали лошадей, словно ведьма знала наперед, что они понадобятся. Досталось мне и новое платье — черное, с глухим воротом, вполне годное для того, чтобы соблюсти траур или отправиться на собственную казнь. От заклятий, которые до самого утра нашептывал на забинтованную руку Хорвек, меня мутило, и я пошатывалась, от души надеясь, что свалюсь под копыта лошади и та милосердно размозжит мне голову копытом.

Сама Рыжая Уна держалась в седле ловко, сидела по-мужски, и управляла конем с силой, неожиданной для столь хрупкого и нежного создания. При свете дня ее кожа казалась еще белее, а блестящие волосы — краснее, но лицо, черты которого не смог бы забыть до конца жизни ни один смертный, она не прятала под капюшоном и не прикрывала изумрудным шелковым шарфом, свободно развевающимся на ветру. Ведьма ничуть не таилась — напротив, дерзко показывала миру свою красоту, которая сама по себе выдавала в ней существо колдовской природы, и я увидела в этом дурной знак: Уна ничего и никого не боялась. Рыжая ведьма получила все, чего желала, и теперь открыто сообщала миру смертных: взгляните на меня, поверьте глазам своим и склонитесь! Колдовство вскоре будет вновь править этими землями!..

По правую руку от нее ехал Хорвек, по левую — Мике. Мою лошадь демон придерживал за повод, не рассчитывая на то, что я смогу с ней управиться. Уна поначалу бросала на меня косые взгляды, усмехалась, но затем я ей наскучила и она, отвернувшись, принялась негромко петь на незнакомом мне языке, запрокидывая лицо к пасмурному небу. Глаза ее сияли нездешним светом, и я поняла, что не могу разобрать — бешенство это или радость. Кто знает, различала ли она вообще эти чувства?

До того я не видела других чародеев, кроме Хорвека, который, по большому счету, человеком никогда не был, и не могла знать, насколько легко люди, отмеченные магией, переходят от одного состояния ума к другому. Колдовство неизбежно меняет людской разум, превращая его в чистое безумие — только безумцы могут стать его достойными слугами, не останавливающимися ни перед чем в своем стремлении доказать свою верность. Уна в этом отношении не стала исключением. Она не могла — да и не желала! — вести себя так, как положено это обычным людям. Приступы ярости сменялись у нее полнейшей апатией, от каких-то своих тайных мыслей она могла расхохотаться громко и звонко, а затем смех резко смолкал и вновь ведьма мурлыкала одну и ту же строчку одной и той же песни. Иногда из-за ее пустого взгляда, направленного куда-то вдаль, мне казалось, что она вообще позабыла, где находится и куда направляется. Но это впечатление было обманчиво: стоило ей захотеть, как пугающая безумная отстраненность в мановение ока сменялась сосредоточенностью — столь же безумной.

Впрочем, было кое-что, свидетельствующее об опаске и осторожности, въевшихся намертво в повадки Уны за те долгие годы, когда она была вынуждена скрывать свою сущность. Я наблюдала за ней неотрывно, повторяя себе, что узнаю все ее тайны и когда-нибудь передам тому, кто не будет так бессилен и слаб. Не сразу у меня вышло разгадать, отчего она не любит, когда солнце показывается из-за туч, но я заметила, как брови ее едва заметно хмурятся, едва только лучи коснутся верхушек деревьев и вскоре получила ответ на свои молчаливые вопросы. Тень — вот о чем она привыкла беспокоиться!

Я помнила рассказы Хорвека о том, как продляют свою жизнь колдовством чародеи — отрезают тень и остаются вовсе без нее, как самая распоследняя нежить. Вот и нынешняя тень Уны была всего лишь фальшивкой, слепленной из заклятий, чтобы обмануть людей — но любой внимательный наблюдатель мог заметить странности в том, как она ведет себя. Иногда тень становилась почти прозрачной и колебалась на ветру, а в другой раз, вместо того, чтобы повторять движения Уны, принималась своевольничать, невпопад взмахивая руками или качая головой. Отчего-то эта мелочь пугала больше, чем неожиданный хохот чародейки или ее пение.

Спутники ее были равнодушны ко всему — их существование свелось к ожиданию приказов своей госпожи. Только в Мике иногда мелькало что-то человеческое — когда ведьма пела, он печально опускал взгляд к земле и плечи его поникали, как будто один только звук ее голоса лишал его воли к сопротивлению. Если Уна замечала что-то неладное, то трепала его темные волосы, и в движениях юноши тут же проявлялось звериное, хищное.

-Скоро! Скоро! — восклицала тогда Уна, довольно улыбаясь. — Осталось совсем немного и я разрешу тебе охотиться, где пожелаешь!

Если бы у меня остались какие-то силы, то я, услышав это, зарычала бы от злости и беспомощности, но я едва дышала от боли и слабости. Прежний Мике был честен и добр, как бывают добры люди, не имеющие по своей природе склонности ко тьме — а ведьма намеренно изломала его душу, отравила заклятиями и ядовитыми зельями, насильно превратив в существо кровожадное и безжалостное. Я отчего-то была уверена, что Мике обречен — зло не могло прижиться в его душе, как бы ни хотелось этого Уне, и вскоре его ждало такое же саморазрушительное безумие, которое было уготовано демону Рекхе, вселившемуся в человеческое тело.

Что до самого Хорвека — его болезнь становилась все заметнее: иногда мне казалось, что он слабее меня самой. Я не знала, о чем именно они условились с Уной, и не желала признаваться себе самой, что все еще беспокоюсь о демоне, но про себя то и дело думала: "Она ему все-таки не доверяет и ждет, пока он растратит все свои силы, прежде чем выполнять свою часть уговора".

После первого дня пути мы остановились на ночлег в лесу и меня поразила неприхотливость Рыжей Уны: как заправский бродяга она улеглась на наспех порубленном лапнике перед костром и едва ли не замурлыкала, свернувшись калачиком. На первый взгляд чародейка была созданием утонченным и нежным, но в дороге ничуть себя не жалела, под тяжелым бархатным плащом носила мужское платье, и не боялась лесных теней и шорохов, холода, сырости и грязи. Запоздало я вспомнила, с чего начиналась ее история: "...в северном заснеженном лесу... долгие годы видели следы босых ног... детей пугали тем, что они увидят красные волосы за деревьями..." Слабости и изнеженности — да и брезгливости! — в Уне было не более, чем в диком хищнике. Блеск мягкой шерстки иной раз заставляет нас обманываться и думать, что зверь не так уж страшен. Но разве есть в лесу хоть один зверь, который сравнится в кровожадности с маленькой изящной лаской?

Слуги чародейки не чувствовали холода, да и сон им был не нужен — безмолвными мертвыми тенями они сторожили сон своей госпожи. И только бедный Мике улегся рядом с ней, как это и положено верному злому псу. Мне так и не довелось услышать от него ни слова — казалось, он был наказан тем же проклятием немоты, что и я.

Хорвек, сменив повязку на моей руке, лег чуть поодаль, по другую сторону костра. На меня он бросил лишь один взгляд, но я опустила голову. Мы понимали друг друга без слов: "Лучше я буду терпеть боль, не заглушенную твоими заклятиями, но я больше никогда не приближусь к тебе по доброй воле" — вот что я мысленно ответила ему, и мой ответ был понят, поскольку ничего иного он ждать не мог.

Поутру он был бледен так, что я испытала что-то похожее на угрызения совести — если она осталась у Йель, состоящей из боли и ненависти. Если бы я легла рядом, и позволила ему накрыть нас одним плащом, то эта ночь, возможно, далась бы ему легче. Сама я почти не спала из-за боли в руке, но исступление, охватившее меня, придавало сил, как это бывает с беснующимися сумасшедшими.

Ведьма же смотрела на него с любопытством и сомнением, жадно улыбаясь каждый раз, когда он оступался. Ее губы беззвучно шевелились — я уже знала, что у нее есть привычка говорить с самой собой, неизбежно возникающая у тех, кто проводит долгие дни и ночи в одиночестве. Пока мне не удавалось читать по ее губам, но, казалось, одно слово я угадала: "Рано! Рано!" — повторяла Уна.

"Что если она обманула, — думала я, не сводя взгляда с Хорвека, — и на самом деле не может продлить его жизнь? Нарушение ли это клятвы перемирия? Что если Хорвек умрет и она погибнет вместе с ним, едва только сердце успеет отсчитать десять ударов?.." Этой мысли полагалось быть равнодушной и даже злорадной, но чувствовала я совсем иное.

К полудню Хорвек едва не валился из седла, а ведьма все выжидала.

-Что же, Уна, — едва слышно сказал он, поравнявшись с ее лошадью. — Ты все еще думаешь, что я притворяюсь и вынашиваю тайный план, как погубить тебя?

-Кто знает, — ответила она, пожимая плечами. — Ты должен понять меня, мертвец: не один год я складывала камешек к камешку, секрет к секрету, косточку к косточке, чтобы вернуться в Астолано не жалкой просительницей, а повелительницей. И кое-что ты все-таки успел разрушить. Король Астолано, как я слышала от своих воронов, уже мертв, а я даже не успела плюнуть ему в лицо. Что до ублюдка Эдарро...

-Он тоже мертв, — сказал Хорвек.

-Проклятье! — лицо ведьмы исказилось. — Ты отобрал у меня такие сладкие мгновения, мертвец!

-У меня тоже имелось право на эти... мгновения, — ответил демон.

-Они хотя бы страдали? — Уна облизывала губы, словно пытаясь почувствовать какой-то неуловимый вкус. — Ты убил их медленно?

-Нет, вполне милосердно — на каждого пришлось по одному удару. Впрочем, Эдарро успел узнать, как ты его одурачила, и был весьма расстроен.

-О, я бы душила его семь дней и семь ночей! — прошипела ведьма, оскалив зубы. — Чтобы каждый раз он надеялся, что я его прикончу, а потом понимал, что мучения будут длиться столько, сколько я пожелаю. Увести у меня из-под носа такую месть!.. Союзник из тебя пока что не самый лучший, Хорвек!..

-Зато ты можешь быть уверена, что этот союзник не пошевелит и пальцем, чтобы спасти Лодо, — заметил демон. — Ведь ты боишься именно этого? Не желаешь подпускать меня к своему сокровищу — едва живому и c напрочь выжженными мозгами. Тронь его, скажи хоть слово — и чары осыплются, а вместе с ними и твоему плану конец. Не так уж много у тебя сил и золота, чтобы взять Астолано приступом. Тебе нужен наследный принц — и его ты хранишь, как зеницу ока, да еще и собираешь ему приданое, чтоб он вернулся на родину не безвестным бродягой. Скажи-ка, ведь ты торопишься отправить его к тестю, в Лирмусс? Что он там должен получить — облезлую корону Лаэгрии и ее потрепанные войска?

В усталом и слабом голосе его послышалось что-то вроде насмешки, и ведьма вспыхнула.

-Не смей!..

-До сих пор поверить не могу, что ради фантика побогаче для своей пустышки ты решилась связаться с Темным Двором, — покачал Хорвек головой. — Да еще пошла на обман. Что гнев людской в сравнении с гневом высших существ? Если один крестьянин, задолжав другому три медяка, решается на грабеж и убивает... допустим, королевского советника — его все назовут отчаянным глупцом. И никто не усомнится в том, что глупца вскоре ждет четвертование... Разве что найдется другой вельможа, которому смерть советника на руку...

-Что ты хочешь сказать? — медленно процедила Уна, вскинув голову и резко дернув поводья. — Уж не намекаешь ли ты, что я стану пешкой в игре высших существ?

-Лучше быть живой пешкой, чем мертвым предателем, — отозвался Хорвек, точно так же останавливая коня. — А ты обречена, едва только мое сердце перестанет биться и черное зеркало в покоях владыки Темного Двора помутнеет. Звон похоронных колоколов нашего мира не будет слышен людям, но в твоих ушах он будет звучать и день, и ночь. Я не извлеку никакой пользы от того, что твои планы расстроятся, Уна. А ты встанешь на край своей могилы, едва только мой план окажется под угрозой. Так что не тяни время и сделай так, чтобы я не подох прямо сейчас. К тому же... с пешками не обмениваются клятвами вечного перемирия, не так ли?

И он, видимо, растратив последние силы на эту речь, начал заваливаться вбок. Я, спрыгнув с коня, попыталась его подхватить, но он утянул меня за собой и я разве что смягчила удар. Уна, в мановение ока оказавшаяся рядом, отшвырнула меня в сторону с нечеловеческой силой.

-Прочь! — пронзительно выкрикнула она, и я поняла, что ведьма по-настоящему испугана. В словах Хорвека была заключена жестокая правда, которую даже она не могла отрицать. Но не один лишь страх был причиной ее волнения — я ревниво читала это в каждом ее прерывистом вздохе, в горящих глазах, в едва заметном румянце. Последние слова Хорвека... мы обе поняли их одинаково: Рыжая Уна по сей день оставалась для него чем-то особенным и важным. А поклонение требуется чародеям столь же сильно, как и самой магии. "Я предала и погубила его, а он все равно мой, мой!" — тревога на ее лице сменялась торжеством, а руки торопливо разрывали рубашку, чтобы добраться до сердца, превращающегося в пепел.

1234567

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓