Игра на выживание

— Ну что вы, Мэйдзин-сама, — в голосе главаря теперь явственно ощущалась неприятная усмешка. — Что вы, как можно! Однако...

— Однако думаю, что на этом нашу партию следует закончить, — голос Хикару был тверд и решителен, и Тойя в очередной раз некстати совсем залюбовался другом. — Речь действительно шла об одной игре. Если вы желаете убить меня, сделайте это. И давайте заканчивать этот балаган.

— Речь не мальчика, но мужа. Что ж, хорошо, если вы настаиваете. Уведите его, — главарь кивнул на Синдо, и перед глазами Акиры все потемнело. Остался только теплый и нежный взгляд зеленых глаз из-под растрепанной челки, да мягкая, немного грустная и виноватая улыбка в уголках губ. Синдо ушел, не пытаясь сопротивляться, и мир Тойи медленно и неотвратимо начала заполнять темнота.

* * *

— Боишься? — Ирония в голосе мужчины и издевательский смех вокруг.

— Нет, — твердый и прямой взгляд. Он действительно не боится за себя, не боится ни боли, ни смерти. Потому что там его ждут, и он знает, что там его встретит тепло таких родных глаз и, быть может, наконец, Хикару сможет почувствовать крепкие объятия того, кого он так долго любил. Любил — и любит. Иногда Хикару думал, что любить двоих сразу — это не нормально совсем, но Сай был призраком и ушел раньше, чем Хикару окончательно повзрослел. У него остался Акира. И го. То, что подарил ему Сай, и за что Хикару был ему бесконечно благодарен. Но так и не поблагодарил.

Акиру оставлять не хотелось, но Синдо был уверен, что тот сумеет прекрасно прожить и без него.

Нет, Синдо не боялся. Разве что не хотел испытывать ненужную боль, но это уже зависело совсем не от него. Просить ни о чем он тоже не станет, и будь что будет.

— Ты храбрый парень, только безрассудный очень, — мужчина покачал головой. — Слушай, сегодня вечером нам передадут деньги за вас обоих. Если бы ты играл со мной до этого времени и не проиграл, вы оба могли остаться целыми и невредимыми.

— Я не собираюсь вымаливать жизнь, если ты об этом. Собрался убивать — убивай. У тебя же не так много времени до вечера, я прав?

— Прав. Что ж, тогда прощай, Хонимбо-сама.

Мгновенная боль где-то в затылке, и Хикару проглотила темнота. Последней мыслью была мысль об Акре. И безумное облегчение, что хотя бы для него все закончится хорошо.

А главарь аккуратно опустил тело на пол и, вздохнув, стянул маску. В ней больше не было нужды. Карие глаза взглянули на лежащего с грустной теплотой и бесконечной печалью. А затем мужчина поднял тело на руки и поудобнее устроил на небольшой походной раскладушке, явно принадлежащей ему самому.

— Босс, у нас все готово.

— Тогда валим отсюда к чертям.

— Вы уверены, босс?

— Мы получили деньги, так что пора сваливать. Или хочешь, чтобы нас тут повязали?

— Понял. Тогда все готово.

— Сейчас буду.

Ладонь осторожно скользит по волосам, и на ней остаются кровавые следы. Удар действительно был сильным и, может быть, у Хикару будет сотрясение. Когда он очнется. Скорее всего, ему придется провести в больнице довольно долгое время. На губах сама собой возникает горькая усмешка, и, склонившись, мужчина тихо шепчет в эти волосы:

— Никогда не торопись умирать, Хикару Синдо, мой светлячок. Ты вырос таким красивым и сильным без меня. Так что живи и будь, наконец, счастлив.

* * *

Когда приезжает полиция, в здании небольшого заброшенного склада на окраине Токио остаются только два человека: Хонимбо-сама, без сознания лежащий на кушетке, и смотрящий в пустоту Мэйдзин-сама, по щекам которого неостановимо катятся слезы.

* * *

Потом был полицейский участок, встревоженный отец и плачущая мать, были вопросы и охи, а Акира ничего не видел, кроме той самой, прощальной улыбки и грусти в зеленых глазах. Этот цвет, этот сумасшедший зеленый цвет остался единственным цветом, все остальное стало серым и тусклым, пустым. Бессмысленным.

Наверное, именно так чувствовал себя сам Синдо, потеряв Сая.

Акира злился: зная эту боль, как Хикару мог позволить испытать ее другому?

Акира молился: пусть хоть призрак, хоть как, только бы рядом, только бы видеть...

А еще Акира говорил: о Синдо, о том, что произошло, об играх и разговорах, о поведении похитивших их людей — все, все, что может хоть как-то помочь найти этих тварей, отнявших единственный свет. Только о Сае он не сказал ни слова — но он помнил, он знал, что никогда не забудет. Ведь Синдо хотел, чтобы хоть кто-то помнил...

Когда удивленный детектив мягко сказал ему, что его друг жив, Акира не поверил. Точнее, не так: он не услышал. Он видел, как шевелятся губы, произнося слова, он слышал сами слова, но смысл он не услышал. Лишь когда озабоченный мужчина предложил ему воды и еще прерваться до завтра, и съездить к Хонимбо-сама — вот тогда Тойю-младшего затрясло. Да так, что стакан разбился. Надежда, отчаянная, почти обреченная надежда — и плевать на светофоры, перекрестки и полицию, и вообще на все плевать, кроме одного храброго до сумасшествия придурка, вечно лезущего не в свое дело и заставляющего сердце Акиры каждый раз замирать над бездонной пропастью пустоты.

В палату Синдо он ворвался, несмотря на медсестру, лопотавшую что-то о не приемных часах и о том, что пациенту нужно отдыхать, потому что у пациента сотрясение мозга средней тяжести, признаки нервного истощения и много чего еще. Акира слушал, но в палату все равно прошел.

И замер.

Потому что Синдо действительно был живой. Дышал. Улыбался. Сверкал весело своими зелеными глазищами, хотя взгляд и был несколько затуманенным. И вообще, он был таким бледным, почти в цвет простыней, и круги темные под глазами оставались, и голова забинтована... Акира просто подошел и опустился рядом, и за руку взял. Ту самую, от которой проводки шли и капельница. И держал — не отпустить, не разжать пальцев. И смотрел, смотрел, смотрел на него, и не мог насмотреться. И Синдо больше не улыбался, только тревожно сжимал его ладонь своей, такой удивительно теплой, такой настоящей. Он даже приподнялся, хотя голова кружилась немилосердно, а перед глазами все плыло. Но то, что происходило сейчас, Хикару нормальным не казалось. Акира был бледным, и казался таким хрупким и уязвимым — словно марионетка с обрезанными ниточками, пытающаяся стоять самостоятельно. И лицо, застывшее восковой маской. И только глаза на этом лице — огромные, живые, и в них — столько всего, что не разобрать даже. И молчит, а губы тоже почти белые, и сжаты так плотно, что их и не видно почти. И Синдо тянется, и осторожно проводит пальцем по полосочке этих губ, и мягко говорит:

— Ну что ты... Все хорошо. Успокойся...

И словно плотину прорывает, и Акира опускает голову, утыкаясь лбом куда-то в живот Синдо, и плачет. Отчаянно, по-детски совсем, а Хикару гладит его волосы и молчит. Не потому, что сказать нечего, а просто потому, что понимает. И думает о том, почему же все-таки выжил. О том, как был изумлен, очнувшись в машине скорой помощи, как суетились вокруг врачи, как проводили всякие процедуры и обклеивали его всякими датчиками и проводками. Как его тошнило, и до сих пор тошнит... Синдо был уверен, что умрет, и он не боялся этой смерти, но почему-то выжил. И теперь его друг и любимый отчаянно плакал у него на руках, словно был тем двенадцатилетним мальчишкой, каким его впервые узнал Синдо. А еще Синдо думает, что потом всегда пытающийся быть сильным и бесстрастным Акира будет отчаянно стыдиться этих вот слез, и вообще своего поведения будет стыдиться, а Синдо будет его подкалывать тем, что Тойя ревел, как девчонка. Или не будет, потому что сейчас у его друга просто сдали нервы. Никто из них не был железным, а напряжение этих нескольких дней начинало отпускать. И Хикару самому хотелось разреветься от облегчения.

Выкрутились. Выбрались. Выжили.

Оба.

— Прости, я снова веду себя как сопливая девчонка.

— Не страшно. Я ничего не видел.

— Дурак ты, Синдо.

— Почему?

— Зачем ты полез? Тебя чуть не убили... Я чуть тебя не потерял...

— Акира...

— Нет, я больше не собираюсь ждать. Не могу, Синдо. Больше не могу. Не отпущу тебя, никогда, никуда, ни с кем. Никому не отдам. Ни Саю твоему, ни смерти — никому и никогда. — Несколько бессвязная речь, редкие всхлипы остаточным явлением после истерики, и побелевшие пальцы, до синяков вцепившиеся в родную ладонь. И абсолютно круглые от изумления глаза Синдо. Акира усмехается, но в усмешке этой сквозит горечь. — Плевать, что ты любишь Сая. Он мертв, давно мертв, я жив, я рядом. И я тебя не отпущу. И не оставлю никогда, никогда одного не оставлю. У нас го — одно на двоих, жизнь — одна на двоих. Мы живы, живы, а Сай мертв. Он не вернется, никогда не вернется...

— Акира, я...

— Ты его любишь, я знаю. Это невозможно не понять. Но он ушел, он оставил тебя, он — призрак, дурной сон. А я здесь, я могу целовать тебя, держать за руку, быть рядом. Могу обнимать, могу играть с тобой в го столько, сколько ты захочешь и когда захочешь. Ты чувствуешь мое тепло? Разве твой призрак может тебе дать такое же?!

— Акира! — Синдо пришлось повысить голос. Не то, чтобы он не понимал... просто у него отчаянно кружилась голова, а слова друга были важными и такими долгожданными, что в них невозможно было поверить сразу. С другой стороны, кажется, Тойе требовалась водичка, поскольку у того явно начинался новый виток нервного срыва. Хикару думал, что в каком-то смысле ему самому пришлось гораздо легче. Не ему же нужно было смотреть на то, как мучается друг — и любимый, как выяснилось, и не иметь возможности помочь. Выслушивать исповедь и смотреть, как уходит умирать близкий человек. И не так уж и важно, что все закончилось хорошо, и что никто не умер и даже не особо пострадал. Синдо слишком хорошо знал, каково сейчас может приходиться Тойе. Если бы тогда, годы назад, Сай все-таки вернулся, Хикару тоже никогда и никуда не отпустил бы его больше. Никогда. Никуда. Ни с кем. И также боялся бы.

Все получилось так странно...

— Акира, послушай меня, ладно? — Хикару отчаянно старался, чтобы голос звучал мягко и ровно, а не прерывисто из-за ухудшающегося самочувствия. — Акира, я тоже тебя люблю. Правда. Сай — это прошлое, не забытое, но ушедшее. Да, я его любил, но больше как учителя и друга, нежели как любимого. Я — жив, и я с тобой. Я люблю тебя, давно люблю. И никуда я больше не денусь. Обещаю тебе.

И все-таки поцеловаться им не дали. Злая дежурная медсестра едва ли не метлой выставила Акиру из палаты, потому что пациенту было явно плохо, и начинали тревожно попискивать некоторые датчики. И Тойя сидел в коридоре перед закрытой дверью палаты, и смотрел на эту дверь, не отрываясь. Словно сторожил. Словно Синдо мог просто исчезнуть из этой вот самой палаты, если Акира на минуту хоть отвернется. И пока все та же сестра не принесла ему воды с явно намешанным успокоительным или еще какой-то хренью, и не объяснила, что пациенту требуется покой, что с ним все будет хорошо, что грозы для жизни пациента нет никакой — это просто сотрясение и переутомление, и все — Акира так и не смог уйти.

Его увел приехавший отец. Домой — чиститься, отсыпаться и отъедаться. И певать ему было, что Акире уже двадцать три, что у него давно есть свой собственный дом и на все остальное тоже. Для Тойи Койо Акира был единственным ребенком, и ребенком останется для него навсегда. Как и для матери. Но Акира был сейчас даже рад этому, ведь оставаться одному было невозможно. Еще хотелось быть с Синдо, и бесконечно слушать эти простые слова, слетающие с его губ.

"Я люблю тебя". "я ЛЮБЛЮ тебя". "я люблю ТЕБЯ".

И так хотелось в них поверить.

И они с отцом пили чай на веранде дома, и молчали. Тойя-старший ни о чем не спрашивал, предоставляя сыну самому решать, говорить и о случившемся или нет. А Акира просто молчал, и тянул обжигающе горячий чай. И думал о Синдо. Только уже перед самым рассветом, когда закрывались глаза и тянуло в сон, Акира тихо спросил:

— Ты знал? О Сае?

И отец кивнул, мягко сжав ладонью плечо сына.

Акира не сказал ничего. Он просто пошел спать.

* * *

С того дня, а точнее, ночи, Акира буквально поселился в палате Синдо, покидая ее разве что для того, чтобы съездить домой и привести себя в божеский вид. Он даже спал там. Хикару посмеивался и подкалывал друга, а Акира улыбался каждой шутке в своей совершенно сводящей Синдо с ума манере и молчал. Они вообще больше не говорили о том, что так давно возникло между ними и так долго нарастало, набираясь сил и дожидаясь нужного времени. И все равно случилось не вовремя. А может, в самое время как раз и случилось.

Они не знали ответа, они просто были вместе — каждую возможную минуту. Акира таскал любимому яблоки, и Хикару кричал, что ненавидит их, и они спорили до хрипоты о полезности и важности железа, содержащегося в этих фруктах, а потом снова спорили, потому что Синдо хотел играть, а Акира, повинуясь настоятельным пожеланиям врачей, которых давно припер к стенке и выпытал всю имеющуюся информацию, отказывал другу в этом развлечении. Потому что тому нельзя было нервничать, нельзя было напрягаться и уж точно нельзя было играть. Какое-то время, несколько недель, быть может, пока не станет получше. А пока у Хикару часто кружилась голова, и тошнило его нередко — все еще. Последствия сотрясения, последствия раны на затылке и последствия того самого жуткого марафона, той игры на выживание.

Они выжили, но Акира знал, что только он сам виноват в случившемся с любимым. Потому что так и не научился держать язык за зубами. Потому что этого его Синдо полез спасать. Потому что именно за него готов был умереть.

Нужно ли большее, чтобы понять всю глубину чувства?

Акира ненавидел себя за то, что этого ему было недостаточно. Тень Сая все равно стояла рядом, и парень ничего не мог поделать со своей ревностью. Разве что упрятать ее так глубоко, чтобы не слишком проницательный в обычной жизни Хикару никогда до нее не докопался. Для Акиры существовал только Синдо, но в отношении самого Хикару это было не так, а Акире отчаянно хотелось иного. И от невозможности добиться этого, от недостижимости цели он сходил с ума.

Впрочем, это не мешало ему наслаждаться каждым мгновением, проведенным с любимым человеком. С человеком, с которым он теперь будет рядом, не смотря ни на что.

Хикару приходил в себя быстро, но все равно к моменту выписки у него еще иногда кружилась голова. Хотя в этом, возможно, были виноваты бессонные ночи, проведенные за контрабандой протащенным Вайей в больницу ноутбуком. Виртуальное го было интересным, но теперь Хикару понимал Тойю Койю, который так его не любил. Синдо отчаянно хотелось ощутить в пальцах гладкость и тяжесть камней, услышать тот легкий стук, с которым эти камни занимают свои месса на игровом поле. У каждого из них — свое, особое, уникальное место. Каждый из них драгоценен по-своему, а вместе они создают причудливую, но логически выверенную связь. Потрясающая красота переплетения фигур. Черно-белое полотно.

Черное.

Белое.

Белое — не обязательно добро, а черное — не обязательно зло. Они переплетаются и дополняют друг друга. И на гобане они никогда не смешаются, но в конечном итоге все зависит лишь от игрока, который вводит в игру все новые и новые камни. Только он, этот игрок, может выиграть или проиграть в игре. Камни же сами по себе не могут ничего.