— Стреляй, — как ни в чем не бывало велел ему поручик.
Щербатов приладился и потянул пальцем крючок; кремень исправно высек искру, но выстрела не последовало. Растерянно оглянувшись, он недоуменно посмотрел на Панина.
— Пороху на полку подсыпь, — посоветовал ему тот.
Княжич обрадованно схватился за пороховницу и щедро насыпал на полку зелья. Курок снова щелкнул, порох воспламенился, но выстрела опять не последовало. Щербатов снова взялся за пороховницу и сыпанул еще больше.
— Господин поручик, — шепнул капрал командиру, — эдак он или глаза себе выжжет, или ружье испортит.
— Отставить! — крикнул Панин, но в этот момент случилось невероятное.
Новик не забил пыж между пулей и зарядом, и какое-то количество пороха таки просыпалось внутрь во время очередной манипуляции. Новая попытка выстрела увенчалась успехом, и неподатливое оружие все же бабахнуло. Не полностью подожженное зелье смогло лишь выплюнуть из ствола пыж, упавший в нескольких шагах от незадачливого стрелка. Оставшийся заряд воспламенился уже за пределами ствола, до смерти перепугав княжича, уронившего от испуга ружье. Наблюдавшие за этим драгуны зашлись в смехе, а Панин, подобрав ружье, укоризненно сказал:
— Почто врал, будто стрелять умеешь?
— Я умею, это самопал негодный, — насупился княжич.
— Теперь негодный, — согласился поручик, — вечером отнесешь его к мастеру, пусть починит, да за работу заплати ему. А теперь поступаешь в капральство Лопухина и с этого времени он тебе начальник. За всякий твой промах с него спрошу, так и знай.
— А какого он рода?.. — пробубнил Щербатов.
— Капральского! — отрезал Панин. — А если ты службе радеть не будешь, то так простым драгуном и останешься.
— Не пойду под холопа...
Но поручик уже развернулся и, не слушая его, ушел прочь, а капрал, проводив взглядом командира, сочувственно похлопал новика по плечу и вдруг без замаха ударил кулаком под дых.
— Еще раз холопом меня назовешь — не возрадуешься.
— А кто ты?.. — задохнувшись от удара, спросил княжич.
— Капрал я твой, дурашка!
Ох и тяжкая жизнь настала у княжича с той поры! Маршировка, вольтижировка, джигитовка, учения ружейные да сабельные... Капрал, ставший ему полным господином, спуску ни в чем не давал и за всякую провинность примерно наказывал. Сечь его, правда, покуда не секли, а вот под ружьем и в караулах настоялся вдоволь. Хуже всего было то, что почти все теперь новику приходилось делать самому. Поверстанных вместе с ним двух боевых холопов определили в другое капральство, где они также постигали военную науку. Разве что вечером иной раз тайком чистили коня своему господину да по воскресеньям — платье. Как потом выяснилось, капральства для черного люда и благородного сословия были разные, так что Лопухин и сам был из боярских детей, а потому за "холопа" осерчал недаром. К тому же нрава он был злого и всегда находил повод наказать княжича и нагрузить через это службой. Немного полегче было, когда их назначали в караул, и они, переодевшись в парадные кафтаны, дозором объезжали город, красуясь при этом на лошадях, или охраняли кремль.
Над белокаменной Москвой плыл малиновый звон колоколов. Много в стольном граде разных храмов, больших и малых. Есть и величественные златоглавые соборы, и маленькие церквушки, но во всяком храме божием непременно есть хоть малый, но колокол, пусть это даже простой кампан[8]. А у главных соборов стоят огромные звонницы с различными колоколами, звучащими каждый на свой лад. И искусные звонари, ценящиеся ничуть не менее грамотных переписчиков, исправно трезвонят, благовестят и клеплют на них.
А еще вокруг Москвы много монастырей, в которых иноки молятся за святую Русь и ее царя. И в каждой из этих обителей я хотя бы раз в год вынужден бывать на богомолье. Это не говоря уж о дальних поездках по святым местам. Впрочем, за время царствования я приучил честных отцов[9], что мой приезд — это не только щедрые пожертвования, но и очередная нагрузка на монастырскую братию. Монахи, надо сказать, вовсе не бездельники, как я себе это раньше представлял. Помимо молитв и богослужений всякий монастырь — это целое предприятие, где его обитатели не покладая рук трудятся. Разводят скотину и птицу, огородничают, бортничают, пилят лес, треплют пеньку, льют колокола и куют все — от железных сошников до сабель и бердышей. Помимо этого именно в монастырях пишут иконы, изготавливают нательные кресты и свечи и прочую утварь.
Однако их неугомонному царю всего этого мало, и он так и норовит нагрузить святые обители государственными повинностями. Собственно, перед смоленским походом именно монастырские мастера изготовили для моих войск легкую полевую артиллерию, в значительной степени обеспечив его успех. Но поход закончился, и после него мне недвусмысленно заявили, что изготовление смертоносного оружия не слишком подходит для братии. Вот молиться за тебя, государь, и за твое войско, либо деньгами или еще каким припасом пожертвовать на войну — это пожалуйста, а прочее — уволь. Грех. Правда, есть у монастырей еще одна обязанность: помогать мирянам во время стихийных бедствий, кормить вдов, сирот и увечных. А тут в стране последние двадцать лет — одно сплошное стихийное бедствие.... Что же, так — значит, так. Увечных, вдов и особенно сирот у нас много, а потому извольте завести там, где до сих пор нет, монастырские школы. Сначала для лишившихся родителей, а там видно будет. Ну а чтобы воспитанники, выйдя из монастырей в мир, могли себя прокормить, учить их надо еще и ремеслу.
Отдельный разговор с Новодевичьей обителью. Великий князь Василий, отец Ивана Грозного, когда-то поставил ее в ознаменование возвращения Смоленска. Однако он ничего просто так не делал, а потому первым делом сослал в него свою жену Соломонию Сабурову и женился на Елене Глинской. Впрочем, несчастная женщина умерла прежде чем монастырь достроили, но ему, как видно, суждено было превратиться в последний приют для жен царей, царевичей и других высокопоставленных особ. Именно здесь до сих пор живет вдова Василия Шуйского — Мария Буйносова, а также мать Миши Романова — инокиня Марфа и многие другие знатные боярыни. И именно сюда я и направляюсь сегодня.
Вообще, для царя положено открывать ворота, но я человек скромный и потому, пока мой верный Корнилий тарабанит по воротам рукоятью надзака[10], спешиваюсь и подхожу к калитке. Та со скрипом открывается, и показывается лицо привратника. Обычно их называют "безмолвными", но это оттого, что они, в отличие от мирян, больше молчат. Монах меня знает и смотрит немного недоуменно, но я, отстегнув шпагу от пояса, сую ее своему телохранителю и решительно шагаю внутрь. Похоже, меня ждали немного позже, и потому не готовы к встрече, но я люблю сюрпризы. Навстречу быстрым шагом идут два монаха, сопровождаемые несколькими насельницами. Монахини не успевают за рослыми мужиками и почти бегут.
— Благословите, честные отцы, ибо грешен!
Первый из подошедших, довольно старый уже священник — здешний духовник отец Назарий, торжественно воздевает руку и осеняет своего царя двуперстием. Быть духовником в придворном монастыре — непростое служение, но и Назарий человек непростой. Пока мы приветствуем друг друга, второй монах — отец Мелентий смотрит на меня со строгим видом и помалкивает. В отличие от прочих, мой духовник меня неплохо знает и потому постоянно находится настороже. Постное лицо царя-батюшки его нисколько не обманывает, но пока я ничего не отчебучил, иеромонах сохраняет спокойствие. Я тем временем интересуюсь монастырскими делами, спрашиваю, всего ли довольно насельницам. Инокини, исправляющие послушание келаря и казначея, естественно, отвечают, что всего у них вдоволь. Во время Смуты обитель была не единожды разграблена. Особенно постарались, как это ни странно, не поляки-католики, а вполне себе православные казаки Заруцкого. Впрочем, с той поры прошло немало времени, монастырь отстроился заново и окреп, тем паче что высокопоставленные обитательницы, скажем так, имеют немалые возможности.
— А где досточтимая матушка игуменья?
— Али не признал, Иван Федорович? — раздается за моей спиной певучий голос.
Обернувшись, я выразительно смотрю на присутствующих. Монашки тут же вспоминают о недоделанных ими делах. Отец Назарий также находит благовидный предлог и отступает в сторону, а вот Мелентий, похоже, никуда не собирается. Ну и пусть, он наши сложные взаимоотношения знает, наверное, лучше всех. Я же внимательно смотрю на строгое и вместе с тем прекрасное лицо монахини.
— Здравствуй, Ксения Борисовна, — приветствую я дочь Годунова.
— Сколь раз тебе говорено... — вздыхает женщина, — Ольга меня теперь зовут! Инокиня Ольга.
— Как скажешь... досточтимая матушка.
— Спросить чего хотел, Иван Федорович?
— Да вот заехал узнать, каково поживаешь.
— Слава Господу, все благополучно у нас.
— Уже хорошо.
— Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?
— Можно подумать, ты дочь видеть не рада...
— Эх, Иоанн-Иоанн, ничего-то ты не понимаешь. Инокиня я теперь — Христова невеста, а ты мне мир да грехи мои забыть не даешь!
— Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.
— Знаю. Ты что свои грехи, что чужие — таковыми не считаешь. Да только Господь-то все видит!
— Пусть смотрит.
— Не говори так!
— Не буду. С Марьей-то говорила?
— Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!
— Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь да на путь истинный наставишь.
— Случилось чего? — встревоженно спросила Ксения.
— Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая, это забавно, а вот заневестится — хлебнет горя.
— Отчего это? — закручинилась игуменья.
— Разбаловали... ну ладно, я и разбаловал тоже. Сама знаешь, мои дети далеко, а Машка — рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук...
— Ты обещал ее за море увезти.
— Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна — женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.
— А от меня чего хочешь?
— Не знаю, Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.
— Жалеешь, поди, что искать ее взялся?
— Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.
— Странный ты.
— Разве?
— Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его будто и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание, другой престол дала.
— В наказание?
— А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь если что, так сразу смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость[11] какую заводишь, так для того, чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти... а был бы поумнее он, так сидел бы дома да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!
— Эко ты...
— Подожди, царь православный, не закончила я еще! Молод ты, и собой хорош, и женщины тебя любят, и ты их. Да только ни одну из них ты счастливой сделать не сможешь, и не потому, что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь — оставь ее в покое! Пусть растет как растет, пусть не знает, кто ее родители, лучше ей так будет.
— Отчего же лучше?
— Да оттого, что близ престола — близ смерти! Я через то сколько горя приняла... и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Оттого и видеться с ней не хочу, и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыни своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся, герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез, и детей, и в купель их волоком затащил!..
Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила как ни в чем не бывало:
— Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?
— Да посмотрел уж на все, — вздохнул я, — разве что спросить хотел — прочие насельницы как поживают?
— Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?
— Да пишут, наверное, только сама знаешь — до Бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.
— Так пойди сам спроси, раз уж пришел.
Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но... "не по понятиям", короче. Тем более что большинство из них в монастырь попали насильно. Так что их "слезницы" читаются и по возможности незамедлительно выполняются. Впрочем, ничего сверхординарного женщины не просят: пищу, одежду, разрешение иметь служанок. Вопросы в принципе житейские и требующие вмешательства высшей власти лишь в связи с высоким статусом и монашеским положением просительниц. Моя бы воля, я бы их по вотчинам разогнал, чтобы глаза не мозолили. Решить этот вопрос мог бы патриарх, но вот его-то у нас и нет. Есть томящийся в плену у поляков рязанский митрополит Филарет, которого еще при живом Гермогене нарек патриархом Тушинский вор. Надо сказать, что отец Миши Романова в ту пору всячески подчеркивал, что принял этот сан, лишь будучи не в силах противостоять насилию самозванца. Но с тех времен утекло немало воды, и узник короля Сигизмунда рассылает по Руси грамотки, в которых жалуется на притеснения безбожных латинян и именует себя главой Русской церкви, претерпевшим за веру.
Надо сказать, что сразу после взятия Смоленска я предлагал королю Сигизмунду заключить мир и обменять пленных по принципу "всех на всех", но король и сейм отказались наотрез. Впрочем, по Филарету я нисколько не скучаю, а вот, скажем, Шеина видеть был бы рад. Но глава церкви действительно нужен, ибо дел в ней невпроворот, а мне лично вмешиваться не очень удобно по многим причинам. Я уже несколько раз заводил речь о выборах нового патриарха, но и тут ничего не выгорело. Боярская верхушка и церковные иерархи встали насмерть: "Патриарх у нас есть, и другого не надо!" Среди служилого дворянства также немало бывших тушинцев, и для них Романов — свой. Но что хуже всего, Филарет отчего-то очень популярен в народе. Любят у нас страдальцев, а он и от самозванца потерпел, и от поляков, и вообще кругом пострадавший. Ну как такого не пожалеть!
Размышляя над этим, я иду и едва не натыкаюсь на инокиню Марфу. Старуха сверлит меня недобрым взглядом и нехотя склоняет голову. Мы с ней стали смертельными врагами после того, как ее драгоценный Мишенька побывал на свадьбе у Федора Панина. И ведь не со зла все получилось! Там молодому человеку приглянулась сестра невесты, о чем он имел неосторожность сказать мне. Я, наверное, тоже не от большого ума, сразу сказал, что женитьба дело хорошее и даже буду посаженым отцом на свадьбе. После чего Мишка кинулся в ноги матери просить благословления... и получил полный отлуп. Дескать, не пара она тебе, и все тут! Тут выяснился любопытный момент. Несостоявшийся царь оказался, с одной стороны, послушным сыном, а с другой — ужасно упрямым человеком, заявившим родной матушке, что в таком случае останется на всю жизнь холостяком. И вот тут я снова влез, куда меня никто не просил. Вместо того чтобы передать дело в руки Ивана Никитича Романова, который наверняка придумал бы, как решить эту проблему, мое величество приперлось к инокине Марфе и наломало там дров. Короче, устав уговаривать взбеленившуюся бабу, почему-то решившую, что этой женитьбой я пытаюсь принизить род потомков Андрея Кобылы, я заявил ей, что она тоже не от царицы Савской ведется, а потому ее дело помалкивать да внуков, коли бог пошлет, нянчить. И вообще, царь я или не царь? Потому свадьбе быть, а вы, женщина, определитесь — мирянка вы или инокиня. В общем, все кончилось тем, что Мишка женился, а его мама переехала в монастырь. И тут случилась еще одна напасть: преставилась прежняя игуменья, и я тонко намекнул местоблюстителю патриаршего престола, что желаю на ее месте видеть Ксению Годунову. Меньше всего я тогда думал о том, чтобы кому-то досадить, но именно так все это и восприняли!
