Вероятно, какой-то кипчак гнал впереди себя урусутских рабов, а чтобы они не замедляли шага, он приказал им бежать. Но где он с ними находился, вряд ли можно было разгадать, скорее всего, воины аллаха разнюхали дорогу, параллельную этой, или сбились с пути и теперь плутали по лесу в поисках выхода. Саин-хан скосил глаза на черную гриву коня с вплетенной в нее пестрой нитью преданности и пожелания великой победы над всеми врагами. Ее вплела своими руками юная его жена, дочь хорезмского шаха, к которой он не входил в шатер уже несколько дней. Остальные шесть жен тоже ждали его прихода, особенно монголки, которые отличались заносчивостью, граничащей с дерзостью. Но соплеменниц надо было терпеть, какую бы пакость те не придумывали, потому что они имели право пожаловаться на господина старшей жене кагана всех монгол. А верховный правитель мог выразить свое неудовольствие, которое было способно обернуться любыми неприятностями, ведь некоторые из монгольских жен имели происхождение из знатных родов. Всех жен у саин-хана было сорок, но в поход он взял с собой только семерых, остальные остались дожидаться его в богатых каракорумских шатрах.

Сбоку лесной тропы возник неожиданный порыв сильного ветра, заставив голые деревья сплестись вершинами, на некоторых из них с треском обломились тяжелые сучья, они с шумом упали в снег. Саин-хан скосил узкие глаза на духовного учителя и главного стратега всего войска, приставленного к нему курултаем, ему было интересно наблюдать, как ведет себя старый воин в таких ситуациях. И ни разу он не заметил на сухом, будто изможденном болезнями, скуластом лице никаких эмоций, словно его, как и все поджарое тело, вырубили из цельного куска камня, из того камня, из которого древние народы вырубали онгонов, каменных идолов, охраняющих в степи высокие курганы. Лишь рука, высохшая до размеров собачьей лапы, начинала подергиваться чаще, да единственный глаз принимался источать живое пламя. Непобедимый получил увечья еще в молодости, во время похода в Нанкиясу, в царства Цзинь и Сун, когда китайский воин замахнулся тяжелым мечом, чтобы рассечь его надвое. Но тогда бог Сульдэ отвел от него клинок, решив по каким-то своим соображениям сохранить ему жизнь, взамен он отобрал у него руку и глаз. Вот и сейчас одноглазый и однорукий шайтан лишь крепче поджал морщинистые губы с редкими седыми волосами вокруг них, его лицо выразило презрительную усмешку на проделки дыбджитов и сабдыков — лесных и других природных духов.

— Внимание и повиновение! — донеслось от передних рядов телохранителей.

И сразу тургауды пустили коней быстрым шагом, длинные квадратные тела с короткими кривыми ногами, крепко обхватившими крутые бока монгольских лошадок, даже не шелохнулись, словно не трогались с места. За воинами дневной стражи со знаменосцем посередине тронулись остальные. Саин-хан поднял глаза к бездонной выси, перечеркнутой множеством ветвей, и вознес хвалу Тэнгре, богу Вечного Синего Неба. Он так и не перемолвился словом со своим главным советником, отставшим от него на вежливое расстояние. Субудай тоже решил не нарушать течение мыслей молодого господина, которого начал уважать с тех пор, как тот стал занимать первые места на турнирах по борьбе и стрельбе из лука с другими видами военных искусств. И хотя Бату-хан доводился Священному Воителю всего лишь внуком, к тому же с примесью меркитской крови — он был сыном Джучи, старшего сына Великого Потрясателя Вселенной, убитого стрелой с наконечником, намазанным змеиным ядом, несколько лет назад во время очередных разборок между наследниками престола — а своей очереди занять трон и стать каганом всех монгол дожидались одиннадцать царевичей, ведущих родословную от главы династии чингизидов, выбор курултая пал на него единогласно. Субудай самолично скрепил это решение своим одобрением, потому что не видел во главе войска лучшей кандидатуры для похода к последнему морю, как завещал Учитель.

Бату-хан был облачен в металлическую кольчугу с золотыми пластинами на ней, на груди качалась на массивной золотой цепи золотая пайцза с головой тигра, стальной китайский шлем с высоким шишаком, украшенный золотыми узорами ввиде драконов, венчал его голову, сбоку у него висел китайский меч, расширявшийся книзу, в широких ножнах с золотыми китайскими иероглифами, обещавшими владельцу удачу в бою и усиление власти. Ноги в красных кипчакских сапогах с загнутыми носами были вдеты в золотые стремена, достававшие до середины туловища коня, в руке он держал повод, отделанный серебром и золотыми бляхами. Его фигура к концу похода не постройнела, как должно было быть при ведении постоянных боевых действий, а начала полнеть от жирной пищи, которую так любили монголы. Ведь одежды в степной юрте не спасали от сильных ветров и жестоких морозов, а спасал только подкожный жир. Скуластое лицо саин-хана покруглело, глаза почти заплыли, на загривке вырос небольшой бугор, как у верблюда, отъевшегося на весеннем пастбище. Когда Ослепительный находился в своем шатре без доспехов, шелковый халат на раздавшихся плечах стал топорщиться на нем капюшоном за спиной. Он уверенно входил в пору мужества и одновременно во власть, и теперь всякий мог убедиться, что это растет на глазах новый каган монгольской империи. Вот почему его боялись и ненавидели одиннадцать царевичей-чингизидов, прямых потомков Чингизхана, не имеющих примесей меркитской крови, и имеющих право быть избранными на высший пост первыми. Вот почему не прекращались на него нападки, порой доходившие не только до угроз, но и до действий, из которых внук Священного Воителя всегда выходил победителем.

Но сейчас настроение у Бату-хана было не безоблачным, во первых, из-за добычи, оказавшейся в стране урусутов не столь великой, как предполагалось, а во вторых, из-за бесконечной этой дороги между огромными стволами деревьев, навевавшими беспрерывным шевелением ветвей необъяснимое чувство тревоги. В степи могло шевелиться только живое, здесь же двигалось и трещало все, на что падал взгляд, даже ветка, лежащая посреди дороги, отчего лошади поначалу дико ржали и шарахались в стороны. Теперь же они лишь косились вокруг глазами с застывшим в них страхом, и громко прядали ушами, припадая при каждом треске на все ноги сразу, не в состоянии привыкнуть к новым условиям. Лошади тоже, как их хозяева, тосковали по степным просторам, где каждая кочка была им знакома. Не радовал саин-хана и груз, навьюченный на заводных-запасных коней, состоящий больше из шкур, отдающих звериными запахами. В кипчакских странах добыча была весомее, там было много драгоценных камней — изумрудов, рубинов и алмазов, огромных кусков бархата, шелка и парчи, в которые любили закутываться с головы до ног жены джихангира, золотых и серебряных монет с другими изделиями из драгоценных металлов. И главное, оружия из стали, могущей перерубить любой клинок, если он был выкован в другой стране.

Урусуты ничего этого не имели, кроме ханов, которых они называли князьями и боярами, даже деньги у них были рублеными из серебряных кусочков, на которых ничего не было изображено. Зато дети учились грамоте, ходили в шубах, сшитых из пушистых шкурок редких зверей, а на голове они носили высокие медвежьи шапки. И если бы не дань, которой саин-хан обложил побежденных им урусутов на вечные времена, то назвать поход удачным было бы не совсем правильно. Душу джихангира согревала только слава монгольского оружия, не знающего поражений, ему не терпелось вернуться в родные степи, чтобы почувствовать себя орлом, взлететь над бескрайними просторами и спеть песнь победителя. Ведь он, являясь всего лишь внуком Священного Воителя, не дал возможности одиннадцати прямым его наследникам опозорить себя хоть чем нибудь и выпустить из рук победу над урусутами. Он возвращался со щитом, как говорили урусуты, но не на щите. Но и здесь саин-хана тревожили сомнения, ведь курултай мог задать неприятный вопрос, почему он решил повернуть назад, не разорив Новгорода и не вторгнувшись в страны заходящего солнца, чтобы продолжить путь к последнему морю, ответ на который мог не удовлетворить влиятельных его членов. И тогда вместо песни победителя прозвучало бы заунывное завывание джихангира-неудачника, не исключавшее тяжелых дальнейших последствий.

Впереди Бату-хана ехали три всадника-тургауда, в руках у среднего полоскалось на ветру пятиугольное знамя белого цвета с девятью широкими лентами, на котором был обметан золотыми нитками шонхор — серый степной кречет, сжимающий в когтях черного ворона. Под золотой маковкой копья качался рыжий хвост жеребца, принадлежавшего когда-то Великому Потрясателю Вселенной. Знаменосцам прокладывала дорогу половина из тысячной охраны саин-хана на лошадях рыжей масти, вторая половина из этой тысячи на конях гнедой масти замыкала поезд Ослепительного. Перед телохранителями рыскала по сторонам в поисках врага сотня разведчиков, состоящая из отборных воинов. Эти враги были везде, что снаружи войска, что внутри его, вот почему джихангир не снимал кольчугу даже в своем шатре, когда он в нем отдыхал или принимал пищу. А иногда он ложился в ней спать. И только когда к нему приводили одну из жен — чаще всего это была хурхэ охтан-хатун, милая юная дочь кипчакского хана, он утраивал вокруг шатра охрану, снимал с себя все и предавался любовным утехам до тех пор, пока не чувствовал, что его немытое с рождения тело не становилось легким как пушинка. После этого он подсаживался к низкому столу с едой, насыщал себя до глубокой отрыжки, запивая жирные куски мяса хорзой или орзой— хмельными напитками, сброженными из молока кобылицы, затем вскакивал из-за стола тарпаном — дикой лошадью — облачался в доспехи и бросался в вечный бой с врагами, которых находил для себя сам. Так вел себя каждый монгол, достигший четырнадцати лет. В этом возрасте монгольский юноша женился на избраннице, которой было от восьми до двенадцати лет, оставлял после себя потомство и вскакивал на степного коня, быстрого как ветер и выносливого как верблюд, который уносил его в царство живых и мертвых, в пространство, окрашенное кровью и оглашенное стонами воинов от их вечных мук. Это была жизнь настоящего нукера, мечтающего стать темником.

Саин-хан оторвал взгляд от пестрой нити, вплетенной в иссиня черную гриву коня, подумал о том, что сегодня надо обязательно посетить свою юлдуз — яркую звездочку, чтобы она не успела надуть на него пухленькие губки, и постараться сбросить груз нелегких дум, накопившихся за несколько дней похода. Он вспомнил, что Гуюк-хан, этот заносчивый царевич, сын Угедэя, кагана всех монгол, давно не присылал к нему с докладом вестового, и нахмурил полукруглые надбровные дуги с редкими пучками темных волос. Каждое крыло войска имело связь со ставкой через конные группы, состоящие из нескольких разведчиков, которые обязаны были поддерживать ее в течении всего дня, так-же сообщались между собой и отдельные отряды, вплоть до сотни. Джихангир, не оборачиваясь назад, сделал знак рукой и снова посмотрел на хмурое небо, по прежнему загороженное ветвями. Это обстоятельство вызвало у прирожденного степняка новое чувство неприязни ко всему вокруг, ставшее привычным, но сейчас оно быстро угасло, потому что небо начало проясняться. Сзади послышался дробный топот копыт, который перешел в размеренную полурысь рядом. В воздухе, пропитанном влагой, разлился знакомый кислый запах от шубы Субудая, сшитой из плохо выделанной медвежьей шкуры.

— Я весь внимание, саин-хан, — сипло прокаркал непобедимый полководец, умеряя прыть своего коня все той же саврасой масти. После того, как его любимца, который прослужил верой и правдой без малого три года, поглотило болото под Великим Новгородом, старому воину было трудно справляться с новым жеребцом, норовящим пуститься вскачь. Он был еще молод, этот жеребец, принесенный, как и его предшественник, той же кобылицей.

Джихангир прислушался к голосу наставника, стараясь уловить в нем нотки, по которым можно было бы сделать вывод о его отношении к нему, но тот прозвучал как обычно.

— От Гуюк-хана, этого чулуна, каменного недоноска, второй день нет вестей, хотя нас разделяет расстояние в восемь полетов стрелы. Что с ним могло случиться? — вопросительно проговорил он. — Батыров, подобных воинам Евпата Калывырата, мы давно не встречали, если не считать одиночек, жалящих наше войско комариными укусами.

— Ты прав, саин-хан, время Кудейара и Евпата Калывырата, могущих собрать под своим началом тысячи храбрых батыров, прошло. Страна урусутов поставлена на колени, мы предоставили этим харакунам право платить нам дань, чтобы они могли жить спокойно и продолжать свой род для того, чтобы новые поколения урусутов работали на поколения монголов, грядущих нам на смену, избранных на вселенский престол богом Сульдэ, — Непобедимый высморкался в рукав шубы, затем перевел дыхание и сообщил. — Я послал к Гуюк-хану десять кешиктенов-гвардейцев, чтобы они разведали обстановку вокруг его отрядов и привезли от него объяснения за задержку сведений о их продвижении.

Джихангир молча выслушал речь великого стратега, которому доверял больше всех, он подумал о том, что время не властно над израненным, изможденном болезнями и возрастом, старым полководцем, который даже в мелочах остается верным принципам — опережать события на один конский переход. Затем едва заметно наклонил шлем вперед. Этого было достаточно, чтобы Субудай укоротил повод коня и стал быстро отставать от молодого повелителя. 'Дзе, дзе', — одобрительно ворчал он про себя, соглашаясь с поведением саин-хана, достойным поведения кагана всех монгол. Точно так-же он говорил 'да', когда курултай назначал его джихангиром.

Огромное войско Бату-хана, числом более двухсот тысяч воинов, шло по землям урусутов с северо-запада на юго-восток наподобие растопыренных пальцев одной руки. Таким-же порядком оно надвинулось на их страну в начале похода. Сосчитать все войско было невозможно, потому что многочисленные отряды кипчаков, присоединившихся к походу, никто не учитывал, к тому же, воины теперь гнали перед собой толпы хашаров — пленных, предоставляя им право самим добывать корм. Или поедать трупы соплеменников, павших от ран и от голода. Разделение на отряды применялось монголами со времен Священного Воителя, оно позволяло во первых, охватывать большие пространства, нежели когда войско двигалось одной дорогой, во вторых, грабить не тронутые еще поселения, встречающиеся орде на обратном пути, а в третьих, доставать корм воинам и коням, не мешая друг другу. А кормов снова не хватало даже при таком раздроблении войска, и воины стали прибегать к испытанному способу насыщения, они надрезали у заводного коня яремную жилу на ноге и пили теплую кровь до тех пор, пока голод не отступал, стараясь не взять лишнего, чтобы животное могло двигаться и исполнять какую-то работу. Монгольские же неприхотливые лошади сами разрывали копытами снег и поедали зубами, росшими вперед, прошлогоднюю траву. К тому же, за отрядами тащились обозы с награбленным за время войны добром, замедляя продвижение. Всех воинов в начале похода было около трехсот тысяч, они представляли из себя разноплеменных представителей кочевых народов. Кипчаки сразу откликнулись на призыв, брошенный им завоевателями, ободравшими их до нитки, но обещавшими в стране урусутов золотые горы. Они приехали на лошадях и пришли пешком со всех концов огромной империи чингизидов, и стали лагерем вокруг Сыгнака, столицы Джучиева улуса на реке Сейхун — Сыр-Дарье, огромной вотчины отца Бату-хана, охватывавшей территорию до реки Джейхун — Аму-Дарьи, и даже дальше, до великой сибирской реки Улуг-Кем. Люди мечтали разбогатеть, чтобы по возвращении домой стать баями и ханами, и повелевать харакунами так-же, как баи всю жизнь погоняли ими. Только тогда курултай, собравшийся в столице империи Каракоруме, принял решение дойти многим полкам до последнего моря и осуществить мечту Великого Потрясателя Вселенной, имя которого после его смерти нельзя было произносить. Несметные орды разделились на части, одна во главе с Шейбани-ханом пошла на северо-запад, а вторая, большая, строго на запад через 'Ворота народов' между южных отрогов Уральских гор и побережьем Каспийского моря, путем, известным с незапамятных времен. Но многие из кипчаков погибли при взятии урусутских городов, ни один из которых не сдался добровольно на милость победителя, а многие умерли от болезней. Теперь же путь стал свободным, потому что северо-западная Русь была покорена, она была разграблена и поставлена на колени с невиданной до нашествия орды жестокостью, которую не применяли к мирному населению во время набегов даже хазары и половцы. Города были сровняны с землей, жители, оказавшие сопротивление завоевателям, перебиты, мастеровые люди и молодые женщины угнаны в плен, детей, достающих макушкой до оси колеса степной повозки, монголы брали за ноги и били головой о стены домов, о бревна и о камни. Это делалось для того, чтобы новая поросль поднялась не так быстро и не стала мстить за поруганную честь родителей, а дети, только оторвавшиеся от материнской груди, были бы воспитаны в монгольском духе и выросли в отменных воинов, которых монголы послали бы против соплеменников. Беременных женщин они насиловали, а потом вспарывали им животы ножами. Это была продуманная жестокость, нацеленная на то, чтобы запугать урусутов на века и заставить их платить дань за свою жизнь на этой земле без понуждения. Она достигла цели, за сто сорок три года татаро-монгольского ига Русь не смогла оказать захватчикам достойного сопротивления до той поры, пока Дмитрий Донской не объединил разрозненные уделы под свое единоначалие и не разбил орды хана Мамая сначала на реке Вожа, а потом на Дону. Но русский народ и после великих побед князя продолжал корчиться от страха перед узкоглазыми жестокими нахлебниками еще целый век, платя им дань по прежнему.