Под знаком Святой Софии - 2

В общем, обладая острым умом и кое-какой информацией, Иона давно уже предполагал наличие неких трудностей, как внутри Ганзы — влыдыка был сведущ, что Ганза — это не один город, а целый союз торговых городов — так и в ее отношениях с другими государствами. Что только подтверждали доходившие до Ионы слухи о событиях в германских землях и католических королевствах, расположенных вокруг балтийского моря... Иона даже предполагал закрытие Ганзы в Новгороде...как и то, что многим ганзейским купцам это невыгодно. Невыгодно, несмотря на то, что у ганзейцев, периодически, возникали нешуточные проблемы с жителями Новгорода — об этих проблемах, Иона знал точно. Ибо невозможно, живя в городе, благосостояние которого во многом зиждится на торговле, и являясь, фактически, одним из управителей этого города, не знать о столкновениях его жителей с иноземными "гостями"... Посему и давил владыка на больную "мозоль" немцев, рассчитывая, что обещание помощи-не помощи, но определенного покровительства самого новгородского иерарха "прольется бальзамом" на души тех немецких купцов, кто заинтересован в торговле с Новгородом — в первую очередь богатых немецких купцов, имевших в городе собственные усадьбы. И что это обещание станет "увесистым булыжником" на весах сторонников сохранения новгородской Ганзы. А, понимая кое-что в искусстве интриги и имея опыт жизни, то есть будучи уверен в определенном "подсиживании" ганзейцев друг другом, Иона пообещал и особо чуткое отношение лично к ганзейскому старосте Якобу Барендорпу, управляющему-секретарю Ганзейского двора Густаву Брокке и казначею Люциусу Каллю — но только, как к казначею, а не как к пастору кирхи Святого Петра — что значительно повышало персональные шансы последних в подковерной борьбе за "место под солнцем" среди ганзейцев... На этом, собственно, аудиенция у владыки для ганзейских старосты, секретаря и пастора и закончилась. На прощание, еще минут 10-15 они поговорили ни о чем, неторопливо выпили еще один кувшинчик хмельного медового кваса — владыка пить не стал, он был довольно аскетичен в еде и питье, а, вот, германцы не отказались. Им, смешанный с легкой медовухой, бесплатный квас понравился — после чего ганзейцев проводили за ворота подворья Святой Софии. Уходя, Якоб Барендорп, Густав Брокке и Люциус Калль сказали, что подумают над словами владыки...

Иона даже и не подозревал, сколь сильное влияние окажут на ганзейцев его, столь незначительные, обещания...э-э, некой благосклонности. Он и помыслить не мог, что оброненные им расплывчатые фразы будут истолкованы, как серьезная гарантия поддержки ганзейцев со стороны новгородской церкви в будущем. И какую, можно сказать — общественную работу, проведут после этого среди немцев, работу по правильному пониманию политики парти...текущего момента ганзейский староста, ганзейский секретарь и пастор кирхи Святого Петра...

Однако, как уже говорилось, Дан об этой, состоявшейся "в верхах" встрече не знал и потому был слегка поражен тем, что обсуждение его "выступления" не затянулось. И тем, что пастор немецкой церкви, он же по совместительству — ганзейский казначей, которого Дан инстинктивно опасался, не стал задавать ему никаких "трудных" вопросов и не прицепился к его вероисповеданию, ведь, по легенде, Дан бывший католик — не зря же, боярыня Борецкая еще на самой первой встрече сказала, что он себя в православной церкви вел так, словно лишь 3 дня назад туда попал...

Немцы даже не стали, "для приличия", брать время на размышления и откладывать решение — давать Новгороду деньги или не давать — на следующий день... Что так сильно повлияло на германских купцов — ни Дану, ни воеводе новгородскому было неизвестно. Точно было неизвестно. Сам Дан склонялся к выводу, что это целиком и полностью его заслуга, поскольку, как уже упоминалось, абсолютно не ведал о состоявшейся "в верхах" встрече архиепископа Ионы с ганзейскими старостой, секретарем и казначеем. "В гордыне своей", он полагал, что это, именно, его речь, которую он столь талантливо "задвинул", так как был "на подъеме"... — нет, в глубине души, червячок сомнения, конечно, копошился... — настолько повлияла на немцев...что, вкупе с серебряным рудником, убедила их.

— Ну, а что? — думал Дан. — Внешние данные у меня нормальные. Харизма тоже есть, то бишь и фанатичный блеск в моих глазах, скорее всего, тоже был. Говорить я, гхм, умею. А, искусство убеждать во многом сродни умению приказывать, которое является моим природным талантом. А тут еще и месторождение серебра...если не задаром, то близко к этому. Плюс, к тому же, новгородцы для ганзейцев, "известное зло" — ежели так можно сказать, а князь Иван III чужой и, оттого, непонятный... Да, и слухи о московских порядках, что гуляют по Новгороду с моей подачи, заставляют немцев, стопроцентно, заранее боятся Москвы...

К какому же выводу склонялся воевода и что он полагал, осталось тайной "за семью печатями". Собственно, мнение Василия, как и самооценка Дана, "слегка завышенная", сейчас были неважны, самое главное — немцы готовы были дать Новгороду запрашиваемую тысячу... — Ну, вот, — мелькнуло в голове у Дана, — что я обещал, то и сделал. И ровно столько, сколько и обещал...и даже не в долг, как планировала боярыня, а без возврата и торговых послаблений. Осталось только составить, как я понимаю, соответствующий договор, чтобы все было, как положено и никто не мог, в дальнейшем, оспорить его, указать месторасположение рудника и поставить печати, новгородскую вечевую и ганзейскую... Но это уже, слава богу, без меня...

Составить договор требовалось время. Поэтому тысяцкий и ганзейский староста договорились о передаче "злата и серебра" на следующей седмице во вторник, в третий час после рассвета, то есть в 9 утра.

Лично же Дан, исполнив свой "долг", еще и заработал на этом. Нет, не потому что Дан, предварительно потребовал у Марфы Борецкой — как это было принято в прошлом-будущем 21 веке во многих странах, возникших на развалинах Советского Союза, странах, где у власти оказались полукриминальные элементы — "откат" за выбитую у ганзейцев сумму... Сие было немыслимо в Новгороде. Просто сами немцы решили, что рудник предложенный им Даном, все же, каким-то боком — ни купцы, ни ганзейский староста не забыли, как Дан запросто назвал шведского короля — относится к наследству Дана и надо за него, по-честному, заплатить. По-честному, исходя из разумения купцов и по мерке 15 века. Поэтому персонально Дану они еще доплатили 200 рублей сверх оговоренной тысячи. Правда, тоже с соответствующим договором на пергаменте, в который осторожные торговцы, видимо на всякий случай, как и в договор на 1000 рублей с Новгородом, вписали пункт о полном отказе — в том договоре, что на тысячу рублей, Новгорода, а в этом, что на двести — лично Дана, от каких-либо прав на этот рудник в будущем.

— Умные, — хмыкнул, мысленно, Дан, когда секретарь новгородского веча огласил дополнительный договор с Даном, — боятся, что я, таки, имею отношение к этому месторождению и, когда-нибудь, потребую его назад. Впрочем... С другой стороны, не думай они, что этот рудник не бесхозный и я, каким-либо образом, касаюсь его...могли бы и не дать денег. "Просто так" не дать, предоставить, как заем с процентами в виде соляных копей, запрета на торговлю с голландцами и торговых послаблений...

Глава 4

Как Дан и предполагал, сразу после получения "злата и серебра" от Ганзы, его постарались "отпихнуть подальше" от мошны с этими деньгами. Дан не знал, на что, именно, рассчитывала Марфа Борецкая, как глава "комитета" по вооруженной встрече Москвы, и куда или в кого она хотела вложить данные деньги... Дану об этом не докладывали. Слишком "мелкая сошка" он был для таких сведений, пусть уже кое-чем и знаменит. Но догадываясь о подобном исходе грядущего "денежного" дела, Дан, заранее, предусмотрел некоторые шаги. И в преддверии будущей встречи, еще задолго до того, как денюжка попала в "закрома" державы, то бишь, в новгородскую казну, а еще вернее — в руки Марфы Семеновны Борецкой и иже с нею, он начал "капать на мозги" тысяцкому Василию, с которым был наиболее близок из всей правящей новгородской верхушки — посадника, воеводы, архиепископа и главы, теневой, боярской "осподы" — Марфы Борецкой. А уж, когда дело приблизилось к развязке и оставалось лишь поставить печати на договор, Дан свои усилия активизировал по самое не могу. Суть же этих усилий состояла в том, чтобы любые разговоры с тысяцким сводить к рассуждениям о будущей войне с Москвой и о том, как правильно Новгороду потратить полученные деньги. И что городу, в преддверии войны с Москвой, на службе у которой много наемных татар, просто непременно надо сделать — заиметь собственные отряды лучников или арбалетчиков. А лучше и то, и другое. И хорошо, если бы эти отряды, вместе с полком боевых монахов владыки новгородского, стали бы в будущем постоянным войском города, но не как новгородские воины-профессионалы, раскиданные по гарнизонам новгородских градов и крепостей, а как дружины московского князя или личные отряды европейских герцогов и графов. А еще хорошо, чтобы находились эти отряды всегда "под рукой" тысяцкого и содержались на деньги города. И набирались из рядовых новгородцев. Так и черному люду новгородскому подмога будет, ведь в эти отряды, в первую очередь, пойдут отроки из тех семей, где едоков "мноха", а еды мало, и у города верный и нужный полк появится... И что важно — в ходе этих разговоров, у Дана всегда выходило, что, ежели тупо набирать — на полученное от ганзейцев серебро — "солдат удачи", то результат будет хуже, чем организовывать собственные отряды...

Через два дня после подписания договора, на двор к Дану, то есть, не в мастерскую, находившуюся в усадьбе Домаша, а, конкретно, сначала на двор к Дану, где хозяйничала Ждана вместе с помогавшим ей Хотевом... Дан понимал, что это не дело телохранителю быть подсобным рабочим у его жены — правда, из-за того, что Дан считался аристократом и обязан был соответствовать неким нормам поведения бояр, временно, до подходящего случая, жены неофициальной — однако Дан и Ждана жили, как бы, на два дома и иначе сейчас не получалось. А, жили они так, потому что Ждана числилась, пока числилась, за неимением другого статуса, все-таки, вдовой и должна была, коль не вышла вновь замуж, жить, во избежание сплетен и "общественного порицания" — отдельно, а еще лучше в своем доме; а, во-вторых, на тесном семейном совете, то бишь — ночью, в постели, Дан и Ждана решили не трогать до поры, до времени дом и усадьбу Жданы. Ибо, накануне войны с Иваном III, они могли пригодиться для хранения, за стенами Новгорода, казны Домаша и Дана, и укрытия в доме женщин и детей на период будущих военных действий вблизи Новгорода. А, пока Дан думал и решал, как и бояр не обидеть и к Ждане посвататься, чтобы все было честь по чести, бывшая вдова полностью перебралась к нему. Узнав о ночном нападении татей на мастерскую Дана и Домаша и изрядно переволновавшись за Дана, Ждана, наплевав на все возможные разговоры, прихватив дочку, моментально отбыла в толком еще неустроенный и неуютный дом Дана. Усадьбу же свою...вернее, в усадьбе же своей, оставив необычного чудина Ульмига и его внуков — то, что парень и девушка, встреченные Даном на подворье Жданы в Людином конце внук и внучка белоглазого чудина, не заметить было сложно. И Веетар-ветер — как, по словам Жданы переводилось имя парня, и девушка Весанта, что означало — весна, являлись, может, и не точной копией деда, но родная кровь у всех троих чувствовалась отменно. И, да, теперь у Дана появилась приемная дочь — Ярослава, родная кровинушка Жданы...

Дочке Жданы новое место жительства понравилось, а новый муж мамы и ее новый "папа", ей уже давно нравился. Вероятно, потому что она видела, как с появлением Дана ее мама стала часто улыбаться и, теперь почти всегда, была в хорошем настроении. А еще ей нравилось, что в новом доме живет, кроме них с мамой, много разных людей, и на новое подворье приходит тоже много разных людей и все они улыбаются девочке. И мама всегда берет ее с собой, когда идет в мастерскую к Дану и дяде Домашу. А, уж, там, в мастерской столько всякого...и необычного.

И, опять возвращаясь к теме дома... Дану было ясно, что усадьбу Жданы, все равно, нужно будет продавать. Слишком мал для планов Дана ее двор и от мастерской далеко. Только что, если сам дом, занимающий треть усадьбы, снести и на всей территории подворья организовать какое-нибудь производство, например, художественную лепку из глины или, ту же, резьбу по кости, хорошо получающуюся у белоглазого Ульмига — та фигурка Святого Пантелеймона из моржовой кости, что получил Дан, когда отлеживался после нападения на них с Домашем на окольном рву, фигурка святого, помогающего больным, была вырезана Ульмигом, одновременно и работником, и слугой Жданы. Впрочем, внук и внучка Ульмига — тоже умели резать фигурки из кости...

Короче, сейчас Дан со своей дамой сердца жил на два дома и кому-то нужно было охранять новую усадьбу Дана. А заодно и помогать его неофициальной, но от этого не менее настоящей, жене. И этот кто-то был Хотев, поскольку Рудый и Клевец имели строгий наказ от владыки новгородского не отходить от Дана и беречь его пуще собственного глаза...

В общем, когда в новую усадьбу Дана, ровно через два дня после подписания договора и передачи денег, пожаловал бирич с наказом — от новгородского посадника — пригласить Дана на следующий день пополудни на совет осподы, который состоится в Грановитой палате во дворе Софийского собора, то хозяйничающая в усадьбе Дана Ждана отправила бирича через дорогу к Домашу. Посыльный от новгородского посадника нашел Дана, пробующим очередное "чудное" творение мастера-зельевара, он же — бывшего медовара, а ныне "чесноГо" самогонщика, Федора. Пробующим, в присутствии самого зельевара, ибо никем иным, этот тощий, с худым лицом и длинным носом, мужичок, стоящий рядом с Даном и державший в руках маленькую, невиданную ранее биричом, корчажку, быть не мог — Дан еще тогда, когда уговорил Домаша на открытие нового "медицинского" направления в их деятельности, изготовил самостоятельно с десяток экспериментальных корчажек с "бутылочным" горлом и сравнительно широким "телом". Изобретать что-то более оригинальное — закругленное, квадратное или прямоугольное, Дан не стал. Не счел нужным. Для будущих медицинских препаратов на основе самогона и этого вполне хватало. В процессе обжига, естественно, часть посуды треснула, а часть... ну, так, на то Дан и рассчитывал. Тем паче, что оставшегося было с лихвой. И все это являлось лишь небольшим заделом на будущее. Буквально так Дан и ответил ну, очень любопытствующим Вавуле и Семену на их вопрос: — "...и чо он сотворил?" — а они уж, как могли, по своему разумению, пересказали его ответ всем остальным, интересующимся работникам мастерской.

На изготовленных опытных образцах, Дан также, собственноручно, нарисовал, на одной стороне змею с высунутым раздвоенным языком... — сначала хотел нарисовать череп, но потом сообразил, что подобные символы для Новгорода будут чреваты обвинением в колдовстве. Как-никак, Новгород, все же христианская земля, пусть и с пережитками язычества. Да, и череп слишком "авангарден" и может отпугнуть покупателей. После чего, Дан решил ограничиться змеей... — и объяснил, сидевшему неподалеку от него в сарае-мастерской и продолжавшему любопытствовать Вавуле, а также всем прочим, тянувшим шеи в его сторону или становившимся на цыпочки, что это знак того, что, мол: — "Опасно. Употреблять с осторожностью". На другой же стороне экспериментальных корчажек, Дан изобразил "фирменное" клеймо-подпись их мастерской — три сплетенные вместе буквицы МДД, выполнены алфавитом-кириллицей с соединяющей их средней "добро" — Д, выполненной глаголицей. Половину готовых глиняных бутылок, Дан передал Федору...