Вошь на гребешке

— Ну, откупилась я? — понадеялась Черна, распихивая мелюзгу и пробираясь к угольщику, уже явившемуся на шум — встречать уважаемую гостью.

Дети рассматривали подарки, делили, охали. Самые сообразительные и взрослые догадались поблагодарить. Хитрые торопливо жаловались на нехватку красных лент — таких на сей раз нет среди принесенных — как и мелких перстеньков, пусть даже самодельных.

— Как жизнь? — Черна свела широкие прямые брови на переносье.

— Милостью серебряной матери (28), — угольщик пощупал оберег, солидно поклонился. — Отобедаешь?

— Когда это я отказывалась? Значит, неладно.

— Все ты в лоб, нет бы поговорить о том, о сем, дождаться стариков, — помялся угольщик, провожая в дом и усаживая на почетное место. — Наша славная дама Тэра, да продлятся её дни, хозяйка толковая. Но лес мрачнеет. Руннар ночью кого-то рвал у ворот.

— Сегодня?

— Позавчера, — быстро откликнулся хозяин лачуги, вросшей в землю до самых окон.

Его жена уже расставила миски, добыла из печи кашу, вздыхая и не смея сказать вслух дурного. Выскользнула из комнаты, по звуку понятно: полезла в погреб.

— Позавчера не в счет, — нехотя сообщила Черна. — Чужие в замке были, явились наскоком, да такие гости, что и не отказать... Поставь в обычное место две корзинки угля, будь добр.

— Знаешь подробно. Неужто и ты шныряла? — едва слышно шепнул угольщик. Охрип окончательно: — Ночью?

— Днем у тебя была, забрала уголь да и поперла эдакую тяжесть, — назидательно пояснила Черна. — Все понял? Перла-перла, притомилась и ночевала в дупле(29).

— В дупле, ага, — с разгону повторил угольщик. Прикусил язык и замолчал надолго. — Оно, конечно, бывает всяко... Случается.

— Именно. Ловушки какой дурень ставил? Все криво, сети и вовсе негодно устроены, твой малой заступит — так и его веса хватит. А я что, проверять за вами должна? Я никому и ничего не должна, понял? Передай ловчим, всё наново переделать, пацанье шастает по лесу. Поубиваются.

— Корни в подвалы лезут, — посетовал угольщик чуть погодя, когда Черна сама нарезала копченое мясо, толсто, не жалеючи, и принялась есть, похваливая острые приправы и кашу с дымком. — Шибко лезут.

— Так осень на носу, самое время забыть о скупости и отнести вальзу, что полагается.

— А ты бы нам бы, вот ежели, значит, мы с пониманием и все что след — не помним, а что не след, так и не видим...

— Уймись, я не вальз. — Черна доела мясо, вытерла крупные ладони о полотенце. — Спалить вас проще, чем ублажить.

— Да ну тебя, — не испугался угольщик. — Я ведь о деле. Жизненном.

— Шкурном. Ладно, потолкую с хозяйкой. — Черна искоса глянула на угольщика и пожаловалась просто потому, что больше некому: — Так и так тихо зимую в Файене последний год. Срок мне вышел, чую. Что Тэра решит, никто не ведает, она ж не от мира сего, то прорицания высмеивает, то сама берется верить в свои придумки. Был бы у неё наследник, не металась бы так.

— В наше время дети не радость, а боль, — неожиданно строго выговорил угольщик. Встрепенулся, запоздало сообразив, что ему только что было сказано. — Погоди... Это что же, испытание вам будет? Или что иное?

— Да чего нас испытывать, разве хозяйку тешить зрелищем, — поморщилась Черна. — Весь подбор взрослых учеников внятный, без подсказок и проверок о силе и даре читается дело, до донышка. Светл в бою неплох, но по главной силе никуда не годен — разиня он. Ружана так-сяк сойдет в охоту, но исключительно по одному делу, травному. Белёк — мелковат, пусть и не трус.

— А ты? — пискнули из-за печки.

— А я — это я, — отмахнулась Черна. — Чего хоронишься, я не буга(30), рвать без причины не рву... пока что.

Из-за печки, сопя и прижимаясь щекой к теплым оштукатуренным камням, выбрался младший сын угольщика. Существо совершенно солнечное, с глазами небесной синевы и наивности воистину бездонной, способной припрятать любую хитрость. Встряхнувшись и поправив рыжие волосы, пацан стал осторожно, по шажку, подбираться к столу, хотя недорослей к важной беседе не допускают. Черна следила из-под век, пряча усмешку. Было тепло на душе, словно пацан — настоящее солнышко, и греет душу уже тем, что живет. Сам сунулся под локоть, засопел, заглянул в глаза.

— Совсем пропадешь по весне? И нас не вспомнишь?

— Мне почем знать, что вспомню, — виновато отмахнулась гостья. — Эх ты, все встретили меня, подарочки разделили, а ты отсиделся за печкой.

— Я сам припас подарок, — заморгал светлыми пушистыми ресницами пацан. Полез за пазуху и добыл деревянную дудочку, совсем простенькую, короткую и едва ли способную дать хороший звук. — Вот.

— Спасибо, — улыбнулась Черна, приняла вещицу. — Пора мне.

Почему ушло тепло, сказать было невозможно. Даже виноватость в душе шевельнулась: старался синеглазый, вырезал дудку, а радости от подарка — нет. Впрочем, какая тут радость, если год последний и что впереди, даже прорицательница Тэра едва ли знает. Время темное, зима(31) грядет такая, что и думать не хочется о ней. Черна встала, поклонилась посеребренной фигурке в углу. Шепнула пожелание дому и заспешила на выход. Подхватила тяжелую корзину, уже приготовленную старшим сыном угольщика — и пошла к малой двери в воротах, заранее открытой дозорными.

Полдень остался в прошлом, а затем погасла и сама улыбка солнца. Тени удлинились, в лес вползла настороженная предвечерняя тишина. Черна шла быстро, огибая знакомые ловушки и хмурясь. Велика людская наивность! Ну, кому страшны самострелы и сети? Уж всяко не врагам, от каких стоит отгородиться по-настоящему. Впрочем, им, худшим, и ров с частоколом — так, забава. Куда страшнее запах Руннара, свежий и постоянно поддерживаемый. Вдобавок, как известно, за всякую землю отвечает хозяин и всерьез беспокоить тех, кто под его рукой, не угасив живое пламя замка — немыслимо.

— Жизнь или уголь? — вкрадчиво спросили из-за необъятного ствола, который Черна обогнула по дальней дуге, заранее приметив неладное.

— Уголь.

— Неинтересно, всегда — уголь, — посетовали из-за ствола.

Черна сделала еще несколько шагов вглубь чащи, бережно установила корзинку меж сонных древесных корней. Подергала за ручку: не опрокинется. Со спины уже подкрался злодей и ловко обнял, ощупывая пояс и норовя его расстегнуть.

— Ох, и быстрый ты, — поморщилась Черна.

— Соскучился, — выдохнул в ухо знакомый голос. — Жизнь моя, никогда не знал большого страха, пока не попался в твою ловушку. Королева тут была, я как выведал, что засобиралась к вам, сразу погнал буга. Едва не подох он, а только при любой спешке было бы поздно, если бы она...

— Она не королева(32), всего-то таскает на шее снятый с трупа знак, — сухо напомнила Черна. — Падальщица. Стервь.

Обернулась, заранее радуясь возможности увидеть первого анга южного(33) луча. Рослого, широкого, без единой жиринки на сухих мышцах. Даже лицо у него — из одних жил, тренированно хранящих покой. Ни возраста не угадать, ни настроения. Кожа гладкая, смугловатая, скулы высокие, щеки запали, лишь губы борются, норовя перемочь улыбку.

— Моя радость, — тихо молвил анг, шагнул ближе и поддел под спину, придвигая к себе. — Сегодня и украду. Что я, сумасшедший рогач(34), рыть по три логова в сезон?

— Меня? Украдешь? — нахмурилась Черна. — Глупости. Прежде всего, силой мы не мерялись и не стоит пробовать, следы останутся. Хотя важнее иное: твоя хозяйка противна мне до крайности, простота ее южная хуже обмана. Куда увезешь? Или решил, что я готова сменить нынешний замок любой ценой?

Анг грустно улыбнулся, подхватил нелегкую ношу на руки и понес прочь от тропы и корзины, в чащу — туда, где и самострелов не настораживают. Взрослые ловчие(35) в уме не лезут в тень, которую и полуденному солнцу прорезать не по силам.

— Мне не попадались женщины, коих могу обнимать, не опасаясь изломать до смерти, — шепнул в ухо анг. — Клинков среди вас не осталось, вот беда. Думал, так и помру несчастливым.

— В том году думал или все лето сомневаешься? — уточнила Черна. — Уж вроде всяко мы проверили, что ломается, а что не особенно. Я гадаю: как Тэра не вызнала? Она прорицательница, и самую малость пророчица. Ну — иногда. Когда в уме. Или наоборот, когда в духе(36)?

— Не узнала и не выведает, — безмятежно улыбнулся анг, ныряя под свод свежесрезанных ветвей. — Я тебе нижний пояс с шарховой нитью добыл? Добыл. Он всякую тайну скроет. Одна беда: годен лишь тем, кто не врет.

— Я вру с тех пор, как ты первый раз поймал в лесу, злодей, — рассмеялась Черна. — Одного не соображу: Тэра умна, отчего она верит, будто мне в тягость засветло дотащить корзину?

— Она знает, что тебя манит лес, — поморщился анг, опуская свою ношу на расстеленный заранее плащ с подбоем из рыжего пухового чера(37). — Всех нас манит... и меня тянул, покуда я не миновал худший возраст. Не ночуй без меня в лесу, упрямая.

— Без тебя — зачем ворочаться на корнях? — лениво потянулась Черна. — А ведь я не красивая, Тох. Меня вечером от мужика с трех шагов не отличить, особенно по походке да плечам. Ты в уме, ясномогучий(38) анг? Зачем честью рисковать и клятву переступать ради забавы длиною в один летний сезон? Может, я по весне и не вспомню тебя.

— Не надо так.

— Как?

— Будто мир перевернулся и свет сошелся в луч, — тревожно отозвался Тох, зажигая по кругу огоньки в масляных плошках. — Черна, ты такая одна, я увидел тебя и пропал. Ты мой лес, я ночевал в зарослях твоих кудрей и душа моя приросла. Никому не отдам. Украду, увезу. Я все учел, давно думаю. Двух бугов привел. Мы успеем добраться в нижнюю долину у корневой складки(39) до того, как тебя хватятся и сама Тэра станет вершить поиск.

— Ты потеряешь все, — предупредила Черна, хотя это и не требовалось.

— Не ребенок, сам знаю.

— Ведешь себя, как мальчишка, — усмехнулась Черна, двигаясь ближе и гладя изнанку плаща. — Давно хотела спросить, как добыл чера? Удивительный мех. Греет и завораживает.

— Ты моя жизнь, — совсем тихо шепнул Тох, снова нащупывая пояс и уверенно его расстегивая. — Утром ты уедешь со мною.

Черна промолчала. Она слышала не раз о загадочном мехе чера, пробуждающем нежность и в каменных сердцах. Сейчас ощущала чудо всей спиной. Мурашки ползли, дыхание сбивалось, слова анга казались особенными, а всякое обещание согревало душу. Вынуждало уронить слезинку — хотя прежде Черна не замечала за собой склонности к чему-то подобному. Анг дышал в ухо. Ночь на рыжем пуху кажется, стоила всех прежних, проведенных с Тохом...

— Шум, — вздрогнула Черна, резко вскидываясь.

— Да хоть шархопад(40), — прорычал анг.

Но радость сгинула, как унесенный ветром запах ночного цветка. Черна гибко перекатилась на колени, опираясь левой ладонью о мех и правой нащупывая оружие. Любое. За пологом листвы, в густеющих поздних сумерках, кто-то плакал и стонал. Он был слаб и его настигали. Даже, пожалуй, пару раз задели, взбудоражив округу запахом крови. Корни под плащом дрогнули, захрустели, наполняя пещерку пылью и чуть заметно смещаясь. Они знали жажду неслучайного, а то и хуже — предрешенного.

Черна зарычала, встряхнулась, обнимая ладонью рукоять клинка. Короткие волосы при первом движении полезли в левый глаз, при втором осекли ознобом правую щеку.

— Ум растеряла, стой! — рявкнул анг, норовя подмять и удержать.

Черна утекла из-под его руки, бережно провела клинок по плащу, не срезая нежный ворс, по слухам способный заточить сталь лучше любого мастера — если такова прихоть мертвой твари. Или затупить, почему бы нет? Потому что — не важно!

Широко раздувая ноздри и слизывая из ветра чужую жажду, Черна скользила в тенях. Густых, как сметана и прозрачных, как пар ранней осенней прохлады. Тяжелых, как удар кузнечного молота — и наделяющих крыльями подобно загадочному дракону полудня...

— Не лезь!

Голос анга казался едва слышным и ничуть не существенным. Ночь резала душу темным клинком, норовя выжать хоть каплю чистого страха. По коже тек холодный влажный воздух. Чужая боль железным цветком раскрылась в горле, удушала. Рукоять клинка сжигала ладонь гневом без примеси рассудка или жалости.

Глухие листья на сажево-черных ветвях вдруг стали ажурным кружевом: далеко впереди обозначился перламутр лунного серебра. Он прыгал бликами и мчался сплошным ручейком сияния, звенел копытами по мелким камням.

В мелькании бликов Черна заметила тень впереди, прыгнула, ощущая клинок продолжением тела. Языком, готовым коснуться пищи нынешней ночи. Тварь — сгусток мрака, выбросила клинки когтей. Тварь проскребла траву брюхом, поделилась с лесом трепетом голодного рычания. Черна ненавидела и свой спрятанный под кожей страх, и чужую жажду, и ночь, сомкнувшую над головой капкан вороненого мрака.

Серебро(41) близкого света делало лес загадочным и, как казалось Черне, ничуть не мрачным, оно манило — и оно же было обречено... Тварь обозначала себя движением, бросающим на шкуру лоснящиеся блики. Злоба бугрилась под мехом. Черна кралась, босыми ступнями ощущала прохладу и напряжение верткого корня, следовала его изгибам — и своей судьбе, ветвистой, как этот корень. Шарховый пояс жег тело. Тварь, наконец, распознала врага и отвернула морду от серебра, ненавистного ночи. Слюна увлажнила длинные клыки, когти со скрипом освежевали древесную шкуру.

Черна возмущенно зашипела, когда чужой клинок попытался предать, хотя ладонь по-прежнему вела рукоять, не ослабляя хвата. Уверенность надежнее насилия удушила сопротивление стали. Черная шкура твари лопнула на спине, от загривка и до подреберья. Остро запахло кровью, корни под ногами отчетливее шевельнулись, норовя дотянуться до поживы. Еще дышащей, но так даже вкуснее... Разрубленная вторым ударом левая лапа зверя повисла на остатках шкуры. Черна зарычала, чувствуя себя — ночью, беспросветной и сбывшейся, как конус тьмы, раскрытый в ровный полог. Серебряный перебор копыт затих, блики остыли, делаясь слабее с каждым мгновением. Случайный, чуждый глухой чаще осколок светлой луны растворился в безмерном, каком-то окончательном удалении.

Черна споткнулась и остановилась. С отвращением разжала пальцы и выпустила на волю чужой клинок, до мяса ободравший, сжегший ладонь. Показалось едва посильным снова быть в уме и опознавать окружающее привычно, обыденно. За спиной рос шум торопливых шагов. Анг ругался на редкость грязно, грозился бросить глупости и забыть их причину, а сам бежал со всех ног, продирался сквозь непроглядность ночи, спешил на помощь то ли своей женщине, то ли своему клинку. Сперва он обнял Черну, прижал, провел ладонями от плеч и до колен, убеждаясь: цела, и все еще остается собою. Затем оттолкнул и склонился к клинку, зашептал на суетливо-быстром южном диалекте, извиняясь и предлагая вернуться в покой ножен, чтобы снова смотреть сны о битвах и победах. Завершив важное и неотложное, выпрямился, стряхнул плащ с плеча на сгиб локтя.

— Ты хоть теперь в уме? Говорить можешь?

— Д-да, — Черна с трудом разжала зубы.

Мягчайший пух изнанки плаща обнял голую кожу и, как обещано самыми недостоверными сплетнями, выпил и впитал кровь, пот и грязь, а с ними заодно — мучительно зудящее раздражение ночи и боя. Мех прильнул к ранам, умаляя боль. Сделалось тепло и спокойно, знакомые руки гладили плащ, взволнованный голос анга отчитывал тихо и без нажима.