Тетрадь 110

— Мам, готово? — спросил "нижний", усаживаясь к окну точно напротив Эркина. — А чай остыл.

— Долго умывались, — спокойно ответила женщина, пододвигая к ним кружки и наделяя бутербродами.

— Так там очередь, — сказал "верхний". — И зря ты, Мишка, не так уж остыл, пить можно.

— Я горячий люблю, — возразил "нижний".

— Кипятком нутро только сожжёшь.

— Ешьте, — сказала женщина. — Потом доспорите.

Эркин чувствовал, что они оба рассматривают его, явно решая, что им делать дальше, но упорно смотрел в окно, не желая заводиться ни на скандал, ни на знакомство.

— Ладно тебе, — вдруг сказал "верхний" и протянул над столом руку к Эркину. — Герман.

Проигнорировать прямое обращение трудно, да и незачем, и Эркин ответил на рукопожатие, назвав себя привычным:

— Эркин Мороз.

И услышал тоже уже привычное:

— Мороз пойдёт.

— Ага, — кивнул "нижний". — А я Михаил.

Эркин и с ним обменялся рукопожатием.

— Из Ижорска ты, значит? — продолжил разговор Герман.

Эркин ещё сдержанно, но улыбнулся.

— Из Загорья. Город такой за Ижорском.

— Далеко тебя занесло, — качнул головой Михаил.

Эркин кивнул, соглашаясь с очевидным. Хоть от одной границы, хоть от другой — далеко.

— Чего так? — спросил Герман.

В их интересе не чувствовалось подвоха, и Эркин ответил серьёзно.

— Искал место поспокойнее.

За разговором их мать совершенно естественным движением пододвинула ближе к Эркину бутерброды, а он столь же естественно выдвинул на середину столика свой свёрток с сэндвичами и пирожками.

— А что, на Равнине неспокойно разве? — удивился Герман.

— Я не с Равнины, — невольно помрачнел Эркин. — С той стороны.

Герман и Михаил переглянулись.

— Вон оно что, -хмыкнул Герман.

А Михаил спросил:

— А туда как попал?

Эркин невесело усмехнулся.

— Родился там. В Алабаме.

Они снова переглянулись, явно решая, какой вопрос задать. Но спросила их мать.

— Не страшно было на чужбину ехать?

Эркин покачал головой.

— Там так было... я уже ничего не боялся. И... и жена у меня русская.

— Там поженились? — живо спросила женщина.

Эркин кивнул.

— Да, — и, решив всё поставить на место, добавил: — Потому и уехали.

— А...? Ну да, — кивнул Михаил.

А Герман спросил:

— А чего так? Уже ж война кончилась, мы ж ту сволочь так придавили, чтоб этого не было.

— А недобитки остались, — жёстко ответил Эркин. — Ну, и стали в обратную крутить втихаря. А на Хэллоуин и прорвало их, такое началось... — он перевёл дыхание и уже внешне спокойно, даже с улыбкой закончил: — Сам не знаю, как живыми выскочили.

— Слышали об этом, — кивнул Герман.

— И в газетах писали, — поддержал брата Михаил и улыбнулся. — Так что, знаешь, как возле уха свистит?

Эркин, глядя ему в глаза, кивнул.

— Слышная пуля уже не твоя, — сказал он по-английски слышанное ещё от Фредди, когда тот готовил их к перегону, и хотел перевести, но его остановил Герман.

— Это мы понимаем.

И, встав, вытянул из-под своей подушки армейскую флягу. Женщина укоризненно покачала головой, но промолчала. Михаил, а за ним и Эркин допили свой чай и подставили кружки. Наливал Герман понемногу, явно сдерживая себя.

— Мать, будешь? — обратился он к женщине, налив Эркину, себе и брату.

Она молча отказалась коротким отталкивающим жестом.

— Ладно тебе, мам, — улыбнулся Михаил. — Ну, глотнём по маленькой, ну...

— Ладно, — оборвал его Герман и потянулся к Эркину. — Давай.

Давай, — согласился Эркин, чокаясь с братьями.

Он уже знал, что пить можно под любое слово. Налито немного, на один хороший глоток, заесть его легко, а от второго он откажется.

Выпили дружно одним глотком и также дружно заели. К облегчению Эркина, Герман сразу убрал флягу под свою подушку. Женщина стала собирать кружки, и легко встал.

— Давайте, схожу.

— Я с тобой, — встал и Герман.

Вагон уже давно проснулся, по всем отсекам и на боковых полках завтракали, чаёвничали, вели нескончаемые дорожные разговоры. У купе проводника толкались жаждущие. Немного: человек пять, не больше.

— И кто с краю? — весело спросил Герман.

— Ты и будешь, — ответила, не оборачиваясь, девушка в лыжных брюках и мужской рубашке навыпуск.

Герман обескураженно посмотрел на Эркина, и тот, невольно улыбнувшись, успокаивающе подмигнул. Помедлив секунду, Герман кивнул: дескать, дура, сама своё счастье упустила.

— Мальчики, — промурлыкал за ними женский голос. — Вы за чаем? Так я за вами.

Эркин по-питомничьи покосился назад. Ну и страшна! А намазана-тог с утра... и туда же... Герман тоже полуобернулся на секунду и, что-то невнятно буркнув, отвернулся.

Двигалась очередь быстро, и вскоре проводник налил им чаю, приговаривая:

— Вот чаехлёбы собрались. Как скажи, все поморские.

— Не, — ответил Герман, забирая кружки. — Мы печерские.

— Поспорили хрен с редькой, кто слаще, — беззлобно хмыкнул проводник.

Обратная дорога прошла вполне благополучно.

— А вот и чай! — весело провозгласил Герман, бережно ставя на стол кружки. — Мишка, весь сахар слопал?

— Ты ж голый всегда пьёшь! — возмутился Михаил.

— А это по настроению, — огрызнулся Герман. — Ишь, малолетка, шнурок...

— А ты лоб дубовый, — сразу ответил Михаил.

Эркин не выдержал и негромко рассмеялся. Михаил и Герман, занятые перепалкой, не обратили на него внимания, а их мать кивнула с такой понимающей улыбкой, что Эркин сказал:

— У меня дочка и брат мой так же... цапаются.

— Большая дочка? — заинтересовалась женщина.

— В первый класс ходит, — гордо ответил Эркин.

— как так? — удивился Михаил, оторвавшись от спора с братом, в котором явно проигрывал. — Когда ж ты женился? Война ж ещё была.

— С ребёнком, что ли, взял? — сразу догадался Герман. — Так это ты...

У Эркина заметно потемнело и отяжелело лицо, сжались кулаки, но ни сказать, ни шевельнуться он не успел. Его опередила женщина.

— А ну, оба заткнулись, раз мозгов нет.

Братья быстро переглянулись и кивнули. Эркин заставил себя разжать кулаки и взять свою кружку.

— Попробуйте пирожки, — обратился он к женщине. — Домашние.

— Ваша жена пекла? — женщина взяла продолговатый, с изюмом, и откусила. — Очень вкусно.

И Эркин не смог не улыбнуться.

Его улыбка сняла возникшее напряжение. Герман и Михаил тоже взяли по пирожку и похвалили. Их похвалы прозвучали достаточно искренно, и Эркин совсем успокоился.

Завтрак грозил плавно перейти в обед, но женщина решительно завернула остатки бутербродов.

— Хватит с вас. На потом оставьте.

Эркин хотел сказать, что скоро... да, Лугино, десять минут стоянка, наверняка можно будет прикупить, но тут же сообразил, что с деньгами у попутчиков может, как у Кольки, впритык, и не ему в это лезть.

— Ладно, — кивнул Герман. — Потерпим до потом.

А Михаил спросил:

— Ну, а курить можно?

— В тамбур идите, — ответила женщина.

— Пошли? — предложил Герман Эркину.

Эркин кивнул и достал из кармана полушубка сигареты.

Многие курили прямо в вагоне, но если просят выйти, то отчего же и нет. Тогда, прошлой зимой он тоже ходил курить в тамбур вместе с Владимиром, интересно, как у него там наладилось? Должно быть всё хорошо и как положено. Как увели тогда с двух сторон под руки, так, надо думать, и оженили сразу. Ну, и удачи ему.

В тамбуре было прохладно, и после вагонной духоты даже приятно. Дружно закурили.

— А работаешь где? — спросил, словно продолжая разговор, Герман.

— На заводе грузчиком, — спокойно ответил Эркин и столь же естественно спросил: — А вы?

— Перебиваемся, — вздохнул Михаил.

— Чего умеем, того не нужно, — хмуро улыбнулся Герман. — А чего нужно, так не умеем. Я-то прямо со школы, добровольцем. И он следом. Вот и остались при пиковом интересе.

Эркин понимающе кивнул. Подобных разговоров он слышал много. И Колька так же объяснял, чего он в грузчики пошёл. Но у Кольки руки-ноги на месте, а у ни х...

— А там ты кем был? — спросил Михаил.

— На мужской подёнке крутился, дрова там попилить-поколоть, забор поставить, — братья кивнули. — А летом бычков пасти и гонять нанимался.

— А до...

— До Свободы? — уточнил по-английски Эркин. — Рабом был, — и смущённо улыбнулся. — Я не знаю, как это по-русски называется.

Вообще-то о рабстве им рассказывала на уроках Всеобщей истории Калерия Витальевна, и в учебнике читал, и в Энциклопедии, так что само слово он знал. Но то Древние Греция и Рим, так, когда это было. Да, ещё холопы и смерды, тоже на истории, но уже России, и крепостные, но ведь совсем другое, даже по названиям.

Герман и Михаил на его слова переглянулись, и Герман кивнул.

— Слышали мы об этом. Было, значит, за что счёты сводить?

— Было, — твёрдо, — ответил Эркин.

— И свёл? — спросил Михаил.

Он улыбался, и Эркин улыбнулся в ответ, но ответил серьёзно.

— До кого смог дотянуться, все мои.

— А до кого не успел? — не отставал Михаил.

Эркин пожал плечами.

— Жизнь велика, может, и встречу. А там видно будет.

— Верно, — кивнул Герман. — Главное, что выжили.

— Значит, и проживём, — закончил за него Эркин.

Они дружно загасили и выкинули в щель под дверью окурки и вернулись в вагон.

Пока они ходили курить, женщина — своего имени она так и не сказала, и Эркин про себя стал её называть, как и Герман с Михаилом, матерью — навела порядок в их отсеке.

— Проводник за бельём заходил, я и ваше сдала, — встретила она Эркина.

— Спасибо, — поблагодарил он, усаживаясь на своё место к окну.

Уже не утро, а день, но серые низкие тучи затянули небо, и то ли туман, то ли изморось, сквозь которую смутно мелькают силуэты деревьев и редких домов, и снег какой-то серый, возле колеи просвечивают лужи.

— А у нас зима уже, — вздохнул гурман.

— У нас тоже, — кивнул Эркин. — Мы... на юг едем, так?

— Точно, — кивнул Михаил. — К теплу, да в сырость. Веришь, я там — он кивком показал куда-то в сторону, — на войне, а о зиме тосковал.

— Верю, — кивнул Эркин. — В Алабаме нет зимы, — и уточнил: — Настоящей.

— Одна гниль, — согласился Герман. — А как тебе наша? Не мёрзнешь?

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Мне нравится. И, когда сыт и одежда хорошая, то и мороз в радость.

— Это ты точно сказал, — оживился Михаил. — А если ещё и тяпнуть...

Мать посмотрела на него, и он, густо покраснев, буркнул:

— Да ладно, мам, я ж к слову только.

— Нельзя нам почасту тяпать, — вздохнул Герман. — Контузии, понимашь. А ты как? — он щёлкнул себя по горлу.

Эркин понял и мягко улыбнулся.

— А я не люблю.

— Это ты зря, — возразил Герман. — В хорошей компании да под нужную закусь...

— Не заводись, — строго сказала Мать.

— Так точно! Есть отставить! — негромко гаркнул Герман и улыбнулся. — Ладно, мать, не будем. Только про баб при тебе нельзя, а больше в дороге и говорить не про что.

— Такие вы тёмные да неграмотные, — насмешливо улыбнулась Мать.

— А ты? — Михаил тоже насмешливо посмотрел на Эркина. — Ну, на заводе работаешь, а ещё?

Эркин твёрдо выдержал его взгляд.

— А ещё я учусь.

— В школе?

— Да. Там, — мотнув головой, он, как до этого Михаил, кивком показал куда-то за окно, не сомневаясь в понимании собеседников, — мне нельзя было, теперь навёрстываю.

— И за какой класс? — продолжал насмешничать Михаил. — За первый? Или второй начал?

— Мишка, не заводись, — остановил его Герман.

Но Эркин чувствовал себя уверенно и ответил с плохо скрытой гордостью.

— Ну, за начальную я ещё весной сдал. Сейчас в средней.

— А потом? — спросила мать.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Ещё не думал.

— И зачем тебе эта морока? — спросил Михаил. — Надеешься, зарплату прибавят?

Эркин рассмеялся.

— Ну, этого нет. А зачем? Тебе учиться запрещали? — и, не дожидаясь ответа, уверенный в нём, продолжил, всё чаще пересыпая речь английскими словами: — А за то, что на книгу посмотрел, не били? А за песню не пороли? Ну так...

-За какую песню? — глухо спросил Герман.

— А за любую, — отмахнулся Эркин. — Если без хозяйского приказа...— и замолчал, оборвав себя.

— А по приказу песня не та, — кивнул, соглашаясь, Герман. — Только песня-то чем мешала?

Эркин пожал плечами, заставляя себя успокоиться. Он сам не ждал, что это, потаённое, так вырвется наружу.

— Ну... ну, так мы и воевали за это, — как-то неуверенно, словно спрашивая, сказал Михаил.

Эркин удивлённо посмотрел на него и переспросил:

— За что за это?

— Ну, чтоб всего такого не было.

— А, — Эркин на мгновение сдвинул брови, соображая. — Чтоб не было, значит... значит, против, так?

— Угу, — кивнул Герман. — За, чтоб было, а против, чтоб не было. Ты, Мишка, в словах не путайся, по черепушке мне заехало, так мне и можно, а тебе ни фига. Понял?

Он говорил шутливо, явно сбивая назревавший накал.

— Отстань, — отгрызнулся Михаил. — За что, из-за чего... Словоблудие одно. Вот за что? За что я без ноги, а ты с мозгами набекрень остался? Что ты с войны этой грёбаной, ладно, мать, её и не так обозвать надо, что мы с неё получили? Ордена с медалями? Пенсию грошовую и за пивом, если с орденами придёшь, без очереди...

Он говорил тихо, но с нарастающей яростью, и Мать уже подалась вперёд, чтобы остановить его, но её опередил Эркин.

— Стоп! — тоже тихо, но внушительно сказал он. — За что ты воевал, я не знаю, а вот против чего, я тебе сейчас объясню. А то я год скоро здесь и понял. Ни хрена вы про рабство не знаете. Хоть и воевали... ладно. Вот раб... откуда рабы берутся, знаешь?

— А как все, — попытался пошутить Герман. — Или их по-другому рожают?

— Рожают, рабыни, может, и обычно, а зачинают, — он быстро покосился на застывшее лицо Матери и сказал иначе, чем рвалось наружу. — Зачинают по приказу. По хозяйскому приказу. От кого он прикажет. И до года младенец при ней, пока грудью кормит. А потом ребёнка отбирают, клеймят, — он сдвинул рукав рубашки, показывая номер, — и продают.

— Почему?

— А затем. Чтоб ни матери... никого у раба чтоб не было, только хозяин и слово его.

— И... и ты...?— невнятно спросил Михаил.

Но Эркин понял и зло, оскалом, усмехнулся.

— Номер видишь? Так я питомничный, — он давно уже говорил по-английски, не заботясь о том, насколько его понимают, но видимо понимали, потому что слушали, уже не перебивая и не переспрашивая.

— А в питомнике сразу отбирают. Я мать свою не видел, ни разу, понятно? Может, она ещё рожала, до меня, после меня, так я этого не знаю, и узнать мне об этом негде и не у кого. Пожгли питомники перед самой капитуляцией, вместе со всеми, кто там был, и с документами. Нет ничего, будто и не было. А об отце и речи нет. Ни один раб отца своего в жизни не видел. И вся жизнь по хозяйскому слову. Делай что велено, ешь что кинули, носи что бросили. Ни жены, ни детей, ни друзей, ничего тебе не положено. И благодари за всё, руки и сапоги хозяйские целуй, на коленях ползай. А состаришься или заболеешь, так на пустырь отвезут. Место такое. За забором. Бросят там голого, ни воды, ни еды, и лежи, смерти жди. Хорошо, если зимой, замёрзнешь быстро, такая смерть тихая, говорят. А летом долго умирали. А помрёшь, в Овраг свалят и извёсткой присыплют. Видел Овраги?