Вечное возвращение "Семи самураев"

Отпрысками фамилии Минамото или состоящими с ними в родстве являлось большинство киотской знати — кугэ, потому знаки на кимоно Окамото можно расценивать как обращение к теме кугэ.

В образе этого юноши сквозит еле уловимая ирония Куросавы. Молодой Кацусиро порой ведет себя словно ребенок: то позволяет себе забыться и собрать букет весенних цветов, то влюбляется. Из всей семерки у него наиболее роскошная одежда, он носит ее с изяществом, следит за прической. Сюжетом и развитием действия это оправдано: все-таки юноша. Хотя все-таки юноша из благородного семейства, впервые в жизни из любопытства попробовавший просо.

Подобным же образом вела себя киотская аристократия той эпохи. Собравшись вокруг императора обладавшего лишь символической властью, кугэ проводили время следуя тысячелетней традиции: играли спектакль придворной жизни, писали стихи, соревновались в каллиграфии и иных светских искусствах пока страна погружалась в смуту. Иногда реальная жизнь напоминала о себе. Киото не раз становился ареной борьбы. Тогда вступившего в столицу очередного диктатора окружала пышная толпа перепуганных аристократов, желавших вовлечь реальную власть в интриги двора.

На дзинбаори Кацусиро ка-мон очень похожий на геральдическую павлонию знак плюща-ханю (36), что с одной стороны подчеркивает поэтичность юношеского образа (37), с другой — продолжает ироничную линию. Ханю использовался в основном худородными самурайскими кланами, что подчеркнуто в кадре: мон плюща оттиснут нарочито грубо, контрастируя с изысканным тиснением павлонии на кимоно (38). Нанимателю Окамото лестно иметь в услужении аристократа, который вынужден прислуживать хозяевам более низкого происхождения. Как кугэ, как сам император.

36 — Иное название — цута.

37 — В японской поэзии плющ традиционно связан с темой молодости и любви, а в Дзен символ упорного восхождения к Солнцу, т.е. к озарению.

38 — Даже на кимоно простолюдинки — матери взятого в заложники ребенка такой же знак плюща.

Юноша на службе, при деньгах, которые спасают крестьян когда похищен рис и все предприятие грозит сорваться. Чувствительной натуре Кацусиро конечно жалко несчастных, но швыряет монеты он с долей призрения — у аристократа здесь иные интересы. Полосы на его дзинбаори свидетельствуют об офицерском звании, но самураи не воспринимает их всерьез: от не нюхавшего пороха юнца на войне мало проку. Звание лишь декорация прикрывающая факт, что его обладатель на побегушках у хозяина. Как мог аристократ очутиться у крестьянского подворья, где засел похититель младенца? Не иначе как следуя мимо по какому-то поручению.

Юноша понимает двусмысленность своего положения. Встреча с Симадой сулит ему возможность поучаствовав в войне превратиться в настоящего воина, испытать приключения, возможно сделать карьеру воина-самурая. Через войну Кацусиро пройдет заплатив столь высокую моральную цену, что потом и крестьянская жизнь покажется удивительно привлекательной.

Окамото на службе, значит, недалеко расположен замок его господина. Можно попытаться определить место действия, но эта загадка без ответа... поскольку количество самурайских родов, имевших гербом ханю, перечисление мест их проживания займет немало страниц. Возможно аллюзия означает: "где-то в Японии". Хотя можно пойти по этому скользкому пути, назвав хотя бы два клана: Матсунага и Сибуя возвысившихся из рядовых самурайских родов.

Образ юноши завершает космогоническое описание Куросавой японской истории ХVI века. Словно светилами на небосводе знаками — мон обрисованы исторические контексты и подтексты смутного времени, столь напоминавшего современность.

В кино подобные "мелочи" дорогого стоят. Чем больше вмещает в себя трактовка сюжета, тем привлекательней он для зрителя, чувствующего скрытую тайну и стремящего осознано или нет к ее раскрытию.

Время — 1952 год.

Ко времени создания фильма надежды конца 40-х, когда унижение оккупации стушевалось, когда начали проводиться в жизнь положения новой демократической конституции, когда страна начала вновь обретать независимость, все эти радужные чувства с началом нового десятилетия подобно недолгой радуге погасли.

Виной тому была война в Корее. Япония превратилась в огромный перевалочный пункт, "непотопляемый авианосец", склад, госпиталь и место отдыха янки. Всюду шатались пьяные ватаги американцев готовых растратить шальные военные деньги. Страна стала тыловой мастерской войны, где все стремились быстрей разбогатеть на войне и сделать бизнес на американцах. Занималась заря "японского экономического чуда", произошла рзкая меркантилизация нравов. Традиционные ценности конфуцианской иерархии и почтения семейных устоев, японской общинности, идеи национального единения сменялись моралью "общества потребления". Самоотречение и готовность всеобщей смерти "за страну Ямато" — состояние конца войны, смененное шоком поражения и оккупации — эти чувства словно в мгновение ока ушли в прошлое. Лозунги нового дня: "Обогащайтесь! Каждый за себя!". Национальный дух улетучивался, словно утренний туман, общество распадались на эгоистические атомы.

Моральный крах, гибель японской цивилизации — так восприняла новое общественное настроение японская интеллигенция, поддавшаяся страху и унынию. Декларируя демократические лозунги, на деле правительство отвернулось от народа, отстранилось от решения внутренних проблем связанных с "новой оккупацией", всецело потакая произволу американских военных и собственных концернов-дзайбацу. Возрождение национального духа на демократических принципах оказалось иллюзией. Единственным видом сопротивления стала борьба на местах с каждой конкретной проблемой, так или иначе оказывавшейся борьбой за экономические интересы. Общеяпонского демократического движения не сложилось.

Корейская война не просто разъедала, подобно ржавчине, японское общество, она сеяла семена вселенского краха, грозя разрастись в апокалипсис. Ужас бомбардировок еще недавно сметавших с леща земли японские города, лишения войны, голод могли повториться вновь. То, что основная база американцев на Дальнем Востоке окажется главной мишенью для СССР, мало у кого вызывало сомнение. Единственная страна испытавшая ужас атомного холокоста, в 48-м узнавшая о страшных его последствиях, не хотела и не могла вообразить, что будет, если атомные бомбы упадут вновь.

"25 июня началась война в Корее. Мое предчувствие надвигающегося конца света оказалось верным. Надо было спешить" (39). Эту фразу Юкио Мисима вывел в дневнике своего героя — герострата, воспроизводя в романе "Золотой храм" умонастроения тех лет. Безумный послушник дзенского монастыря сжег Кинкакудзи — "Золотой Храм" сияющий памятник ХV столетья, чудом уцелевший в войнах и бомбежках. Страна впала в шок от этого символического сожжения.

39 — Храм Кинкакудзи сгорел 1-го июля 1950 года.

В следующем, 51-м году японское общество потрясло самоубийство поэта Хара Тамики. Автор популярнейшей повести "Летние цветы" повествующей о пережитых ужасах апокалипсиса, жертва атомной бомбежки Хиросимы в предсмертном послании Тамики написал, что началась новая война, мир неудержимо катится к катастрофе и вновь стать свидетелем безумия человечества он не в силах.

Общее смятение не миновало Куросаву: он снимает "Идиота" по Достоевскому, а позже фильм "Жить" ("Икиру") где главный герой узнает, что смертельно болен. Потрясенный новостью мечется он от унылой конторы напоминающий кафкианский бюрократический кошмар по стремительно катящемуся "в бездну порока и разложения миру", ища и не находя нигде духовной опоры. Только одно мечта заставляет его жить: оставить после себя маленький цветущий сад (детскую площадку). Трудно вообразить, что актер Такаси Симура, столь тонко передавший психологические нюансы раздавленного жизнью старика Ватанабэ, через год превратится в Камбея Симаду, которого ничто в мире не может ни поколебать, ни сломить.

Дело здесь не в банальности: "художник отражает эпоху". Художник своей эпохой болеет, особенно если это "эпоха перемен". Болеет то как гриппом, то серьезно, бывает — смертельно. Мастер должен лично пережить настроение пресловутой эпохи, ощутить ее нерв и показать его. Показать, прежде всего, самому себе. Поставить над собой психологический эксперимент, дать себе и обществу сеанс психоанализа, пытаясь сказать, что завтра неминуемая гибель грозит всем, как вот этому маленькому человеку.

Поставив диагноз следует "выписать рецепт излечения": переломить психологическую ситуацию, сменить пессимизм и уныние на оптимизм, воззвав к национальному духу. Японский же дух традиционно воплощался в самураях. Потому метаморфоза превращения "маленького человека" в самурая, подобно превращению личинки в стрекозу, вполне органична воплощена одним и тем же актером — Такаси Симура.

"Семь самураев" вышли на экран. Уже в самом названии японцев фильма потрясала поэтическая реминисценция, отсылающая к известной танка:

"Враг не разбит, я погибну в бою,

я буду рожден семь раз,

чтобы взять в руки алебарду".

Танка принадлежит перу генерал-лейтенанта Курибаяси Тадамити, написавшему ее перед последней безнадежной атакой на американцев на острове Иводзима (40). Как всякое трехстишье, стих не закончен (41), поскольку требует пары ответных строк. И ответ таков:

И семь раз погибнуть,

Сражаясь за императора".

Строки знакомые каждому японцу были общенациональным лозунгом времен войны: "Семь жизней за императора" — писали камикадзэ на головных повязках-хасимаки перед вылетом. С момента смерти генерала Курибаяси прошло всего семь лет, его танка не выветрилась из памяти японцев, потрясенных в конце войны падением Иводзимы.

40 — Амфибийная операция американцев по захвату острова Иводзима началась 16 февраля 1945 года. Почти весь японский гарнизон (более 20000 человек) оказав упорное сопротивление, был уничтожен. Сражение за Иводзиму явилось репетицией трагедии Окинавы, повторившей ход высадки на Иводзиме в более крупных масштабах, приведшей к спланированному самоубийству большинства окинавского населения и гибели в боях 80-ти тысячного японского гарнизона. Согласно замыслам японских военных, подобная судьба была уготована всей японской армии и всему населению Японии, решись американцы высадиться на главных островах Японского архипелага.

41 — Столь привлекающие своей незаконченностью трехстишья-танка, воспринимаются европейцами как самостоятельные произведения. В Японии танка является частью более сложной поэтической формы — пятистишья хокку, которые, в свою очередь, есть элемент построения рэнга — поэтического диалога. На двустишье следует следующее трехстишье и так может продолжаться до бесконечности. Порой, составленные хокку образуют стихотворение в сотни строф. При этом и танка, и хокку могут быть созданы одним автором, как самостоятельные произведения. В любом случае, читая танка, японец мысленно дописывает его до хокку собственного сочинения или вспоминает варианты ответов других поэтов.

Генерал-лейтенант не был новатором. К тому же образу "семи смертей" в стихах обращался командующий императорским флотом Хиросэ Такэо, убитый русским снарядом при осаде Порт-Артура в 1904 году.

Автором изречения считается Масасуэ — брат знаменитого военачальника Кусуноки Масасигэ, возможно, самого легендарного воина Японии, прославившегося первой попыткой вывести императорский трон из-под власти бакуфу. Император Годайго выступая под лозунгами объединения страны и прекращения нескончаемой междоусобицы пребывал в бедственном положении пока не увидел сон о камфорном дереве (по-японски: "кусуноки"). Вскоре ко двору явился воин с такой фамилией, одержимый идеей (подобно Жанне д'Арк) спасения страны и воздвижения монархии.

Подвиг своей жизни Кусуноки свершал в начале XIV века, но многие из его личных черт и эпизодов биографии заставляет вспомнить Камбея Симаду. Подобно Симаде, полководец, гениально составлявший планы сражений и целых кампаний, предпочитал руководить битвами только в критические минуты сражался лично. В легенды вошли обороны крепостей Асагаса и Тихая, осаждаемых в десятки, в сотни раз более многочисленным врагом. Кусуноки применял обряженные в самурайские доспехи чучела, использовал крестьян в качестве разведчиков и диверсантов. Хотя оборона Тихая подобно обороне безымянной деревушки была успешна, хотя Кусуноки удалось уничтожить сегунат Ходзё, он не смог побороть систему.

Узурпатор Асикага основал новый сегунат, разбил императорские войска, императора вновь заключил в "золотую клетку". Не в силах пережить разгром своей армии и крушение дела всей жизни Кусуноки вместе с братом совершили двойное самоубийство.

Перед смертью Кусуноки спросил брата, кем тот хочет возродиться после смерти. Масасуэ ответил, что хочет еще раз семь раз возродиться воином и еще семь раз погибнуть за императора. Масасигэ пожелал того же. Братья вспороли животы и проткнули друг друга мечами. С той поры выражение означает непоколебимую уверенность в борьбе за Императора — потомка божества, символизирующего всю нацию, всю Японию. Иносказательно "семь самураев" это семь раз возродившийся воин, пришедший спасти Родину. Образ, ставший лозунгом патриотизма (42).

42 — Более близкая ассоциация — "рыцари семи копий". Тоже легендарная семерка самураев отличившихся в битве при Сидзугадакэ в 1583 году. Правда, они прославились не защитой деревни, но взятием укреплений. Очевидна связь с семикратным перерождением: если самураи доблестны, то их должно быть семеро (или семирижды семеро).

Чувство патриотизма Куросавы мечется между Сциллой "нового понимания" термина, означающего прагматизм и сиюминутную выгоду, оборачивающуюся унижением и позором и Харибдой ура-патриотизма времен войны, поставившего нацию на грань самоистребления. И мастер умело находит свой единственный путь меж двух огней.

Куросава не единственный японский интеллигент попытавшийся возродить боевой японский дух без милитаристской окраски. Вопрос "как пережить шок поражения?" сменился иным: "Как выжить?". Кроме голода и унижения оккупации, на Японию обрушились все нравственные беды присущие тяжелым временам: упадок нравов, расцвет проституции, пьянства, спекуляций, обмана, воровства. Преступность сделалась привычным явлением, убийства — обыденными. Словно вернулись давние времена смуты.

В противовес падению нравов поднялось движение по оздоровлению духа нации практикой боевых искусств. Сенсацией стали показательные выступления по каратэ, но особо преуспел на этом поприще основатель айкидо Морихей Уэсиба, ставивший перед новым видом боевого искусства вселенские задачи по исправлению нравов и созданию идеального общества. После снятия запрета на традиционные виды японских единоборств в 1948-м движение возврата к истокам воинского духа приобрело невиданный размах, достигнув пика к 1954-му году на всеяпонском турнире кэмпо. Демонстрация искусства айкидо, равно многих иных видов "очищенных" единоборств, вызвало взрыв интереса к ним. Увлечение переросло в манию. Уэсиба обрел миллионы поклонников и мог торжествовать.