Примерно так, собственно говоря, и есть. Мне стоило бы считать его несмышленым младенцем, и так бы и было, будь он кем угодно другим, только не барраярцем.
— И откуда тебе знать, в чем мое благополучие? — с любопытством интересуется предмет моей неусыпной заботы.
Это совсем просто. И ему было бы просто, будь он приучен заглядывать в зеркало не раз в сезон.
— Когда я вижу перед собой человека, с трудом держащегося на ногах из-за отравления этанолом, — отвечаю, пристально изучая взлохмаченного юнца, неловко пытающегося принять достойную позу, — или человека, для которого возможность настоять на своем дороже собственного хребта, я начинаю предполагать, что с этим человеком что-то очень не в порядке.
Еще взгляд — с головы до ног. Как ни удивительно, при должном уходе он мог бы производить впечатление если не миловидности, то хотя бы благополучия, о котором и речь.
— Да иди ты! — вскидывается он так, что даже оскорбиться не выходит, настолько ребячески выглядит это возмущение. — Я и выпил-то граммов сто, не больше... а что трясло, так это, может, от страха?
А он на удивление ехиден. Должно быть, проверяет границы моего терпения.
— Я не употребляю тяжелых стимуляторов, — объясняю с максимальной степенью занудства; кто хоть раз имел дело с подростками, быстро обучается средствам борьбы с их провокациями, — мог и ошибиться. А ты, если непременно хочешь как следует мне насолить, выздоровей для начала. И отъешься, от тебя кожа да кости остались.
— "Ребенок румян, здоров и регулярно прибавляет в весе по двести граммов", — слышится в ответ. — Это критерий благополучия? А ты — зануда, знаешь?
Еще бы я не знал.
— Мне по-другому нельзя, — без преувеличения отвечаю. Действительно нельзя. А в гримасе, которой он награждает меня напоследок, нет ожидаемого облегчения, и случай слишком хорош, чтобы его упускать.
— Если хочешь, можешь разделить со мной чаепитие, — ожидая отказа, предлагаю я.
Как ни удивительно, а он соглашается и совершенно всерьез полагает, что я примусь таскать подносы с чашками собственному подопечному. Приходится разочаровать юнца; впрочем, особенного терапевтического действия мои слова не оказывают — он же читает мне короткую мораль о том, как смирение очищает душу.
— Лучше я не стану задумываться о том, что делаю, — добавляет, — а то у меня точно крыша поедет. Иду ночью в гости к цету распивать с ним чаи...
Барраярец ничего не смыслит ни в гармонии, ни в сортах, "драконий жемчуг" для его слуха предсказуемо оказывается пустым звуком вроде ветра, поднявшегося к ночи, тонкостенная чайная пара в грубых пальцах выглядит неестественно уязвимо, того и гляди, лопнет.
— ...способ управления стихиями, — объясняю я. Сладковатый настой исходит паром, дразнит ноздри тонким цветочным запахом, — и способ сворачивания чайного листа.
— Все ясно, — ехидствует он. — Ты угощаешь меня тем, что предварительно выплюнула большая змеюка. Он совершенно безнадежен и кичится этим настолько явно, что даже чтение нотаций ничего не исправит. Благородный напиток, исправляющий связи между душой и телом, в его восприятии ценен не более чем сенной настой, и куда больший энтузиазм вызывают сладости, полагающиеся к чаю.
— Ты понимаешь, что я лет двадцать жизни без колебаний бы отдал, только бы не сидеть здесь? — внезапно спрашивает он, разбивая молчание. По-видимому, чай действует на него подобно стимулятору, поощряя к беседе. — Я все думаю, — вдохновленный отсутствием комментариев, продолжает он, — а почему только двадцать? Может, я потому и не хочу твоего чертова благополучия, что у меня тогда не останется оправданий?
Это следует понимать как завуалированную просьбу о прощении? Нет, маловероятно, чтобы двух дней нормальной жизни хватило бы такому созданию, чтобы оценить свой поступок по достоинству. И, значит, он говорит о другом.
— Так зачем ты вышел за моего брата? — спрашиваю я, и угловатое лицо напротив каменеет. Так выглядят старые стены: сплошь темные тени и трещины.
— Польстился на то, на что не стоило, — обрезает он. — И хватит об этом.
Еще чай, вторая заварка слаще и полней на вкус, верхние легкие ноты запаха ушли, сменившись полным, открытым ароматом...
Что-то здесь не так, не укладывается в картину. Может быть, он всего лишь сожалеет о тогдашнем выборе, сделавшим невозможным возвращение к так называемым "своим", но эмоций многовато для простого раскаянья. Мало ли на войне двойных агентов; мало ли убийц?— Ситуация щекотливая, — тщательно следя за интонациями, предлагаю я. — Но не безнадежная.Он должен понять. Если есть хоть малый шанс на то, что к смерти Хисоки его вынудили — я прощу, как прощают оружие, но не дают прощения руке, его державшей.
Но он молчит, как молчал бы мертвец: равнодушно. И это значит... что?
Что, если Хисока знал о предстоящем? По спине ледяными лапками проходится ужас. Младший не страдал излишней жертвенностью, это верно, но война меняет людей так же, как меняет границы, неоспоримым доказательством тому — сидящее напротив меня существо, так может ли быть, что Хисока взял на себя чужие грехи и погиб осознанно, позаботившись о том, чтобы не быть в посмертии обремененным долгами?
Это бы все объяснило: брак, несчастье и это олицетворение вины в кресле напротив. Следовательно, они оба знали, планировали и сделали?
— Я пойду, — подтверждая верность озарения, роняет он. Вина — как камень, что давит на плечи, не снять и не облегчить, не подставить другой опоры.
— Прости мне, — быстро говорю я, — и закроем эту тему. До поры до времени. Он должен понимать, что я не могу иначе. А если и не понимает — что с того?
— Я сам отвечаю за свои поступки, — не шевелясь, произносит он. Молодые падки на подобные декларации, но разница в том, что в эту минуту он действительно имеет в виду то, что говорит. И это означает, что спина — лишь предлог; не за роскошь дома и мира он себя наказывает, но за то, что остался жив. А Хисока умер, позаботившись о нем. — Постарайся это запомнить на следующий раз, когда станешь мне объяснять насчет госпитализации.
Поразительно, как чаепитие сонастраивает мысли, чутким камертоном прозванивая ноты душ. Даже у таких разных собеседников.
— Уступи мне в этом, — прошу я. Он не может иначе, и я не могу, выйти из этого тупика можно только вдвоем. — Я уступлю в ответ.
Изысканное переплетение голубоватых линий на фарфоре слишком сложно, чтобы он мог проследить узор, но попытки родич предпринимает. Смущен?
— Чем я таким тебя не устраиваю? — интересуется. Несомненно, он стыдится собственного несовершенства, и пускается в объяснения. — Я знаю, что не нравится мне. Мне не хотелось бы, чтобы ко мне... прикасались цетагандийцы, помимо прочего, и я вам не верю. А ты что? Боишься ответственности?
— Не только это, — хотя и это тоже, незачем скрывать. Как объяснить доступно? — Это уродливо, когда тебя корчит от боли. Негуманно, глупо и несообразно. Если дело только в цетагандийских врачах — я найму для тебя бетанца.
— Я не предмет меблировки, чтобы меня ремонтировать, если я не гармонирую с обоями, — отчего-то злясь, отвечает он. — Все остальное можно решить. Я, например, могу написать юридически засвидетельствованный отказ. Может быть, мне самому однажды придет в голову обратиться к вашим коновалам. Но мне самому, если ты понимаешь разницу. Или у тебя на меня личные виды?
Приходится запить изумление. Он что-то слышал о старых обычаях, когда вдовы становились вторыми женами родичей умерших, и проводит параллели? Но это давно не в ходу... впрочем, ему-то откуда знать.
— Я не намерен делать тебя... партнером, — максимально вежливо объясняю. Настолько далеко семейный долг не распространяется, и хорошо. — Извини, — добавляю, испытывая некоторую неловкость. Но это вправду чересчур, барраярец в статусе моего супруга.
— Я просто расцеловать тебя готов от восторга! — шипит он, сощурившись так, что и глаз не видно. — А я уж боялся, что у вас это семейное...
Так он все же рассчитывал, судя по реакции?
— Я не знаю, из каких соображений мой брат решил на тебе жениться, но ты хотя бы смотрел на себя в зеркало? — сердито интересуюсь. Он всерьез полагал, что я могу и должен быть в восторге от перспективы оказать дикой крови подобный знак уважения? — Помимо всего прочего, я не могу спать с полутрупом.
— Вот мне еще один мотив не спешить откармливаться и обретать изящную походку, — заявляет этот наглец. — Логично?
Я уже ничего не понимаю. Или он сейчас пытается избежать горечи отказа, отказываясь самостоятельно?— Ты же не единственный, кем я мог бы заинтересоваться, — объясняю, злясь на собственную глупость. Он примитивен, а я не могу понять, что им движет, не обидно ли? — Не болтай ерунды, я не хочу тебя ни в постель, ни в мужья. Поверишь на слово, или мне на крови поклясться?
— Желательно не на моей, — нагло посмеиваясь, уточняет он. — У тебя такой сердитый вид, словно сейчас царапаться начнешь.
— А, прошу прощения, — отрезаю. Как он умеет бесить, и никакой почтительности. — Если судить по твоему виду, я должен считать себя потенциальным насильником и уродом, раз уж, кроме насилия, у меня нет другой возможности заполучить в постель сомнительную радость в твоем лице.
— Что это у тебя за пунктик? — мягонько спрашивает он, как шелком стелет. Паршивец почуял возможность укусить, вот и кусает. — Я хоть что-то говорил про насилие? Или в вашей семье это болезненная тема?
— Как будто отношение неразвитых народов к гомосексуальности — секрет, — замечаю я. — Дикие гены...
Не брань, но биологическая закономерность. Дикие аллели, небольшие популяции, естественное деторождение как единственная возможность выживания, никакого контроля над генотипами, исключая выбраковку. В такой архаике альтернативные союзы обречены.
— У тебя каша в голове, — сообщает он, поднимаясь, и он прав. С тем и остаюсь: действовать вслепую опасно и глупо, прояснить ситуацию без дополнительных сведений невозможно, я не умею читать в сердцах.
Да и есть ли у него сердце, право слово.Глава 4. Эрик.
Здешний гимнастический зал — богат и ухожен не менее парадной столовой: хозяин явно проводит тут немало времени и оставляет так же немало сил. Тренажеры, стенка, зеркало во всю стену. И несколько рапир, аккуратно сложенных в стойку. Вся машинерия смазана и настроена, чтобы при нагрузках не издавать ни малейшего скрипа, лишь тихо ухает опускающийся наземь противовес. Полная тишина, давящая или успокаивающая — смотря по настроению. Наверняка здесь есть возможность включить фоном приятную музыку, но даже знай я, где выключатель, не стал бы. Тишина помогает собраться с мыслями.
Кажется, у меня начинают вырабатываться новые привычки. Натоптанный маршрут, как у зверя по клетке или узника по камере. Комната — тренажерный зал — комната...
Обнаружил я это полезное место еще вчера.
В тот день спал я тяжело и долго, хоть беспокойно. Не худшее занятие при полном безделья существовании; нет никакого смысла подрываться рано утром, да и мои биологические часы пришли в полное расстройство после цепочки П-В перелетов, путая, где день, а где ночь. Зато, открыв глаза ближе к полудню, я, о радость, оказался лишен возможности вкушать пищу в драгоценном обществе хозяина дома. Столь же показательно вежливый, сколь и нелюбезный по сути домоправитель оставался меньшим злом. Слуга, он и есть слуга. Я офицер и фор, дома передо мной его собратья по профессии гнули спину с полной готовностью, почему бы и не здесь? Правильно, пусть обращается ко мне "господин" и "сэр" и выполняет мои прихоти. Довольно скромные, кстати:
— ... поехать в город? Взять машину? Телохранителя? У тебя есть на этот счет распоряжения?
Хозяин распоряжений, конечно же, не оставлял. Мое положение все отчетливее обретало черты неписанного домашнего ареста с необходимостью выходить на поверку к ужину. Неприятно, впрочем, нечто подобное я ждал, поэтому продолжил выяснение по списку, что есть в доме. Тир — уже знаю. Библиотека, сад, гимнастический зал и бассейн? Цветочки нюхать или романы читать я был не в настроении и вряд ли скоро буду, но вот два последние пункта... Правда, по результатам обсуждения отпал и бассейн, представляющий собой почему-то полынью с сильным течением и ледяной водой. Благодарю покорно, терпеть не могу холод; переношу не хуже прочих и не жалуюсь, но удовольствия в нем не нахожу. Помнится, я мечтал — когда еще имел глупость строить планы на окончание войны! — что после победы позволю себе уехать куда-нибудь на южное побережье, и буду там по-пижонски носить легкие рубашки с распахнутым воротником и не кавалерийские сапоги, а ботинки из тонкой кожи, через подошвы которых чувствуется даже жар мостовой...
Отброшено. Забыто. На здешнем солнышке я греть кости не намерен. И разгуливать здесь с открытым воротом, подставляя Цетаганде незащищенное горло, — тоже.
Как и терять физическую форму, уже в молодые годы превращаясь в развалину, которая жалуется на свои болячки. Радуйся, что выжил, не парализован и руки-ноги целы. Бегать кроссы мне разумно не светит, но в остальном поблажки себе я давать не хочу. А на крайний случай, когда терпеть невмоготу, у меня есть заветный глоточек в сумке. Ох, с каким выражением на чопорной физиономии слуга мне ее принес!... Услышал звяканье внутри или просто не постеснялся открыть? Держу пари, побежит докладывать хозяину. Цеты не употребляют спиртного, и комендант тоже презрительно морщился, наливая мне по вечерам от своих щедрот стакан спирта, но я был не настолько горд, чтобы отказаться... Лучшее средство анестезии, какое я знаю — боль не снимает, зато оглушает до того, что невыносимое если не делается терпимо, то происходит словно не со мной. Воспоминания, увы, остаются в полном объеме; точнее, я знаю, что меня вывернет раньше, чем я выпью достаточно для провалов в памяти...
Стоп. Кривлюсь почище гем-полковника перед бутылкой и накидываюсь на тренажер, словно желаю наказать себя за слабость и вымотать до алых звездочек перед глазами. Заставить себя больше ни о чем не думать.
Вчера-то я справился с этой задачей что надо. Настолько, что оглушенный болью не хуже спиртного, свалился и уснул прямо на гимнастическом мате. Хорошо еще не догадался до того поставить кондиционер на приятную прохладу: футболка у меня была мокрая, хоть отжимай, а кашлять и хлюпать носом было бы, во-первых, совершенно не презентабельно, а во-вторых, что важней, дало бы здешнему лорду еще один повод вручить меня врачам, для надежности перевязанного прочной розовой ленточкой.
Дверь заперта накрепко, и я могу временно ослабить оборону и не искать выбора из двух равно неприемлемых вариантов ситуации. Малодушно оттянуть решение еще на несколько часов.
На сегодняшнюю попытку слуги отговорить меня от — ах! — опасного занятия я от души рявкнул так, что стекла задрожали. И объяснил, что указания в этом доме я обязан выслушивать только от одного человека. Да и от того, признатся честно, не тянет. Что он там перечислил, как подотчетные области? Деньги в виде основного капитала, сделки, здоровье душевное и телесное, отношения с законом, светский этикет и женитьба? Последние пару пунктов пусть забирает с потрохами, я все равно не намерен брать в жены ни одну из здешних дамочек и водить приятельство ни с одним из здешних мужчин. Но всего прочего хватит, чтобы описать большую часть предстоящей мне жизни. Этикет, как же. Держу пари, что скоро они захотят размалевать мне лицо. И что мне тогда останется? Попытаться отравиться, съев содержимое коробочки с гримом?
