Петрович

— Я охуел?! — взвился Петрович, грозно поднимаясь со своего места. — А ты не охуел? Ты мне два года уже за электрику деньги отдаешь! Ты заплати сначала — потом поговорим, кто тут охуел!..

Маневр с переводом стрелок сработал безотказно, и, отбрыкиваясь от табуретки, должник, пусть и на повышенных тонах, но перешел в оборону:

— А я чего, я не заплачу, что ли?! — изображая оскорбленную добродетель, возмутился он. — Должен — значит заплачу! Ты как будто меня не знаешь...

— Да уж знаю, как не знать... — досадливо махнул рукой Петрович и хотел было до кучи припомнить сторублевку, данную взаймы еще в начале лета, но Саня уже разливал водку и тянул вальяжно:

— Все, мужики, кончай базарить, ну вас нахуй...

Мужики еще поогрызались малость для порядка, после чего выпили водки, закусили и заключили мировую, но чувствовалось, что пьянка как-то не задалась, и бухать вдруг расхотелось, так что стоило мусору заикнуться о том, что пора бы расползаться, как все засобирались разом, и через несколько минут, проводив гостей, Петрович вернулся в разоренную кухню и обессиленно опустился на табурет. Его терзали недобрые предчувствия.

Ваня, просидевший все это время не двигаясь, долго-долго смотрел круглыми глазами на охваченного тяжкими раздумьями "дядюшку", потом молча поставил на стол стакан, молча сполз на пол, на коленках подобрался к Петровичу и потянул молнию на его ширинке. А спустя минуту, благодарно всхлипывая и сгребая в кулак рыжие волосы, Петрович переживал самый охуительный в своей жизни отсос — первый в Ванькином исполнении.

Беды, однако, на этом не кончились. Позже, валяя своего дурачка по постели, очумевший от счастья Петрович ни с того ни с сего решил проявить великодушие и заявил Ванечке, что готов хоть сейчас свезти его в бордель, дабы ознакомить с некоторыми особенностями дамской анатомии. Ваня выпутался из цепких дядюшкиных рук, взглянул на благодетеля с таким мрачным негодованием, что того чуть кондратий не забрал, и молча потянулся за трусами.

Пиздец — подумал Петрович, и выпалил с перепугу:

— Да хуй с тобой, меня выебешь.

Ваня очень медленно положил трусы на место, уставился на "дядюшку" — и расхохотался вдруг, звонко и жизнерадостно.

Причину смеха Петрович не понял, по его мнению все это было совсем не смешно. И как это он, скажите на милость, будет подставлять задницу?! Свою задницу, к слову сказать, не чью-нибудь... И кому? Сосунку, у которого невесть что в голове? А ну как тот сболтнет чего лишнего?.. Однако идти на попятный было совсем западло — Петрович привык держать слово. Вот только раньше он башкой думал, прежде чем давать обещанья, а тут...

Впрочем, тот факт, что Ванюша сменил гнев на милость, отодвигал на задний план любую проблему, даже такую страшную, как перспектива окончательно скурвиться, а смеющийся Ванька сам по себе был явлением до того редким и замечательным, что мрачные мысли выдувало из головы моментально. Любить — вот что требовалось от Петровича. Любить и холить рыжего паршивца. Чем он без промедлений и занялся.

Придавленный к постели Ванюша любви противиться не стал, но едва его игрушка обрела вес и объем, достаточные для выполнения задачи, как Петровича настигло возмездие.

— Давай, а?.. — прошипел томный, как заласканная кошка, Ваня и недвусмысленно сжал "дядюшкину" ягодицу.

И как такому откажешь? Никак.

Последняя спасительная мысль, за которую успел ухватиться Петрович, была банальна до отвращения: кого ебет, что двое взрослых творят в постели?.. Теоретически — никого. Приняв теорию за практику, Петрович мужественно встал раком.

Что было потом — он не очень понял. Вроде бы ему вставили, вроде бы его отымели, вроде бы это было даже забавно... Но Ванька так быстро кончил, что ни осознать, ни прочувствовать происшедшее не получилось. Лежа без сна рядом с блаженно сопящим крысенком, Петрович, с одной стороны, радовался, что все закончилось так быстро, а с другой — понимал, что одним инцидентом дело отнюдь не ограничится. И не потому даже, что ему трудно будет отказать рыжему в этой маленькой радости, а просто... ну надо же, черт побери, распробовать!..

Зачем оно надо — Петрович не задумался. Может быть, задумался бы наутро, но не довелось ему. Потому что Ваня по пробуждении был ленив безмерно, на работу собираться не желал, а одевать его приходилось чуть ли не силой, но все это было такой хуйней по сравнению с тем, что вышеозначенный Ваня то терся щекой о Петровичево плечо, то приваливался к нему всей своей теплой тушкой, то мычал что-то сонно и бессознательно... Сколько Петрович помнил — так себя милый Ваня еще не вел. И, вероятно, сей факт должен был означать что-то новое в отношениях, но...

Вывод оказался преждевременным. Когда Ваня наотрез отказался завтракать, чего с ним прежде также не случалось, Петрович допер, наконец, что что-то не так. Эта теплая вялость, эти влажно блестящие глазки и чуть охрипший голос — все это объяснялось куда прозаичней и проще. Заботливый "дядюшка" клюнул Ванечку губами в лоб, после чего приволок градусник и убедился, что повышение Ванькиной температуры всего на два градуса делает последнего непереносимо желанным, а самого Петровича — фатально озабоченным. Простуженный Ваня был немедленно возвращен в постель, а по возвращении — нежнейшим образом выебан, ибо ничего другого не заслуживал.

Вряд ли стоить упоминать, насколько стыдно было Петровичу после и как самоотверженно он потом ухаживал за больным, но, пожалуй, единственным умозаключением, сделанным по результатам ебли, стала уверенность, что старина-Гумберт был не только большой козел, но еще и дятел. Вспоминая восковую Ванькину мягкость снаружи и его же жаркую податливость внутри, Петрович переставал дышать и грезил о повторении, так что самоотверженность, с которой он поил Ванюшу молоком и медом, была отнюдь не мнимой, а самой что ни на есть настоящей.

Игра в больничку продолжалась несколько упоительно долгих дней, и увлеченный ею Петрович как-то даже не заметил, что на дворе вдруг выпал первый снег, а вместе с ним грянул благословенный день жестянщика. Битые тачки пошли косяком, как перелетные птицы, сервис пахал не покладая рук, а хозяин того сервиса отдавал распоряжения исключительно по телефону, так и не соизволив явиться лично. И расплата не замедлила наступить.

Звонок одного из мастеров вернул Петровича на грешную землю и потребовал его живейшего участия в производственном процессе. Суть проблемы, изложенной преимущественно нецензурными междометиями, в переводе на русский язык означала следующее: третьего дня возник в гараже излучающий дружелюбие рыбнадзор и попросил мужиков заварить какую-то хуйню у себя на даче — мол, с хозяином я договорюсь, а работы там два пальца обоссать, и по факту с меня пузырь, конечно... Мужики то ли на пузырь позарились, то ли не решились отказать хозяйскому дружбану, но, недолго думая, погрузили в уазик сварочный аппарат и отбыли на дачу. По прибытии на место выяснилось, что со сваркой хуйни возникла ма-а-аленькая неувязочка — хуйня сварке не подлежала. Что плел при этом рыбнадзор и каким образом ему удалось уговорить мужиков оставить сварочный аппарат на даче до утра — не суть важно, но известно, что явившиеся утром мужики были посланы с дачи чрезвычайно далеко и крайне безапелляционно. После нескольких тщетных попыток самостоятельно уладить конфликт мужики плюнули и доложились Петровичу — потому что время идет, работа стоит, а денежки, мать их, утекают сквозь пальцы.

Петрович выслушал мастера, обложил его за самоуправство и, вздохнув, набрал рыбнадзора. Тот отчего-то долго не брал трубу, и Петрович начал было всерьез серчать и готовиться к ругани, но на том конце вдруг переливчато тренькнуло и медоточивый голос приветствовал Петровича с таким радостным изумлением, что сделалось неловко. Малость сбитый с толку владелец сварочного аппарата робко поинтересовался, какого, собственно, хрена, и услышал в ответ полное искреннего раскаяния повествование о том, как рыбнадзор замотался, забегался, про все забыл, но завтра же он все исправит — пусть мужики только подъедут. Петрович мирно и по-доброму простился с другом, отзвонился в сервис и счел инцидент исчерпанным, однако легкое недоумение его не покинуло. И не напрасно, как выяснилось.

Назавтра тот же мастер, заикаясь от бешенства, сообщил ему, что очередной визит на рыбнадзорскую дачу закончился дежурным посылом нахуй, а воз — то бишь ебаный сварочный аппарат — и ныне там.

Петрович призадумался. В том, что он имеет дело с местью оскорбленного в лучших чувствах рыбнадзора, сомнений не осталось, вопрос был в том, насколько далеко мститель намеревался зайти — просто нервы потрепать или чего похуже?..

Уже тогда Петровича посетила здравая мысль, что стоило бы забить на идиота, купить новый аппарат и при случае смачно плюнуть в рыбнадзорскую морду, вот только с какого перепуга он должен дарить этому мудаку свою собственность, нажитую, можно сказать, непосильным трудом, — было как-то не очень ясно. Но и на конфликт идти вот так сходу тоже не хотелось...

Предчувствуя тяжелый разговор, он снова набрал знакомый номер. На сей раз ответили сразу. Петрович — все еще по-доброму — предложил не ебать голову и сказать толком, в чем проблема, однако по ответу тотчас понял, что конструктива не получится: искренне и доброжелательно, но со сдерживаемым негодованием рыбнадзор пояснил, что ведь обещали мужики заварить хуйню — а не заварили! И пока не заварят — хуй Петровичу, а не сварочный аппарат. Охреневший от такой наглости Петрович начал было ругаться, доказывать что-то, приводить аргументы, но быстро одернул себя — глупо втолковывать очевидное.

Оборвав разговор на полуслове, он отдышался и — все еще не желая войны — набрал Саню. Тот, как считал Петрович, имел некоторое влияние на рыбнадзора, и был шанс при его содействии вправить супостату мозги. Саня выслушал обстоятельства дела, с готовностью согласился помочь и обещал перезвонить позже. Позже — так и не наступило. Петрович долго дожидался ответного звонка, но не выдержал, перезвонил первым. Ставший вдруг чрезвычайно рассудительным Саня говорил расплывчато, намекал, что рыбнадзор отчасти в своем праве, что не стоит рубить с плеча, и вообще — не мое, мол, это дело, разбирайтесь сами... Ну и что тут скажешь?.. Да ничего. Петрович был прекрасно осведомлен, с каким увлечением Саня ставит оттуги и гарпунит щуку... Нет, он Саню не осуждал, ни в коей мере. Он думал, что делать дальше.

Вариант приехать самолично, набить ебло и забрать имущество силой был весьма привлекателен, но чреват последствиями — второго мордобоя рыбназдор ему точно не простит, а во что это выльется, предугадать было несложно: судиться тот любил и делал это вдохновенно и с фантазией. Посадить бы не посадил, конечно, но кровушки бы напился всласть, а Петровичу очень уж не хотелось тратить на глупую склоку время и силы, которые можно было с удовольствием потратить на Ваню. Петровича вообще стало страшно раздражать все, что отвлекало от рыжего крысенка и его розовой задницы. Какие к ебеням могут быть сварочные аппараты, когда такое сокровище валяется в постели, листает журнальчик и болтает в воздухе голыми ногами?!

Петрович укусил ребенка за ступню и снова подумал: плюнуть, купить новую железяку — и гори все синим пламенем... Возможно, так бы он и поступил, но прежде чем он принял это судьбоносное решение, в его телефоне нарисовался невесть откуда прознавший об инциденте майор милиции и неожиданно предложил помощь. Пока мусор вещал про какого-то тестя из крупных милицейских чинов, коего следовало немедленно задействовать, чтобы вразумить зарвавшегося товарища, Петрович задумчиво пощипывал Ванькины яйца и не очень вникал в разговор. Более того, не очень верил, что этого самого тестя удастся задействовать, а если и удастся, то выйдет что-то путное. Но раз уж оно само плывет в руки, то отказываться глупо, да и майора обижать не хочется — пусть рулит, коли есть желание... Дав добро на объявление войны рыбнадзору, Петрович вырубил телефон и потянул Ваньку за ноги — он устал думать о всякой хуйне, ему срочно требовалась передышка.

Майор милиции, между тем, не дремал. Военные действия были развернуты со всем возможным размахом, и когда через несколько дней весьма довольный масштабами заварушки мусор докладывал Петровичу о результатах, тот только тихо охуевал, но уже ничего не мог предпринять.

Расстановка сил на момент разговора выглядела следующим образом: втянутый в историю милицейский тесть имел короткую, но насыщенную беседу с рыбнадзором, которому было предложено либо вернуть незаконно присвоенное имущество владельцу, либо поиметь на свою голову прокурорскую проверку. В ответ окончательно озверевший рыбнадзор выразился в том духе, что прокуратура сосет как у него лично, так и у всех его браконьеров, и посоветовал не лезть не в свое дело, не то худо будет. День спустя, видимо, в подтверждение серьезности угрозы, двое сильно неприветливых мужичков встретили возле школы любимую внучку тестя и вкратце объяснили ей, как должен вести себя дедушка, дабы избежать крупных неприятностей. Выслушав сбивчивый лепет впечатлительного подростка о рыбьем дозоре и каких-то страшных "иных", дедушка пришел в ярость, перевел семью на осадное положение и, наплевав на официальные органы, пустил в ход тяжелую артиллерию. А именно — обратился к криминальным кругам. Они-то и вывели его на некоего столичного авторитета, имевшего маленький "природоохранный" интерес в самых разнообразных регионах необъятной родины. Тот согласился лично прищемить хвост местному браконьерству, заодно оказав покровительство Петровичу, и с неотвратимостью широко известного ревизора уже прибывал в пункт назначения ...

Петрович внимательнейшим образом выслушал друга-мусора, отложил трубку и принялся блуждать по комнате, собирая в кучу разбежавшиеся, подобно тараканам, мысли. Блуждание это, сопровождавшееся вздохами и сопением, продолжалось так долго, что даже до похуиста-Вани, наконец, дошло, что стряслось страшное — иначе хули тянуть с ужином?

— Дядь Коль, ты чего? — спросил он, провожая дядюшку встревоженным взглядом.

Петрович остановился, словно наткнулся на невидимое, выругался безадресно и уставился вдруг на Ваню с непонятным каким-то, невиданным доселе выражением. Ваня поежился.

— Собирайся, — мрачно бросил Петрович. — Поживешь пару дней у своих. Я потом тебя заберу, если...

Что "если" — он не озвучил. Да и нечего было озвучивать — ни одной внятной мысли в голове по-прежнему не наблюдалось. Ну, кроме той единственной, гласившей, что Ваньке в этом бардаке делать нечего.

Он сам покидал кой-какие вещички в дорожную сумку и терпеливо дожидался, пока бессловесный любовник натянет джинсы, отыщет носки... Дожидался, не замечая того, с какой обреченной покорностью собирался в изгнание рыжий крысенок, как старательно он отводил глаза. И даже пока в машине ехали, Петрович так ни черта и не заметил.

— Ты беги, Вань. А я заеду за тобой в четверг или в пятницу, — устало пообещал Петрович, притормозив у знакомой пятиэтажки.