Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 268
Дело даже не деньгах, власти, нарядах. Этого я своим наложницам не даю. Даю возможности делать. Делать те дела, которые у них получаются. Они же у меня не вышивкой в теремочке занимаются!
Знаю-знаю: свой курятник надо ограждать, охранять, запирать... Но... скучно. Не им — мне! У них-то реакции на... "пожизненное заключение" бывают... временами даже самим себе — прямо противоположные.
А вот мне с ними станет скучно. Женщины взаперти тупеют. Извините.
Или нужно разворачивать гарем от трёх сотен особей. Тогда коллектив входит в самоподдерживающийся режим. Сам генерирует достаточно интенсивный информационно-событийный поток, обеспечивает загрузку участников разнообразными текущими заботами, формирует обширное пространство личностного и профессионального роста.
Я уже эту идею вспоминал: "скука убивает не менее верно, чем неисправный воздуховод", "о чем нам с тобой трахаться?". Не хочу запирать своих женщин в золочёную клетку. Потому что им будет плохо. А отдачу буду хлебать я: "мы в ответе за тех, кого приручаем".
Можно Вольтера вспомнить: "все пороки человеческие происходят от безделья". Порок злоязычия — просто сразу!
"Ах, злые языки страшнее пистолета!".
Причём обоймы у этих "пистолетов" от "Калашникова", а калибр — как у "Дизерт Игл"": сбивает самолётики, топит кораблики и, в закрытом помещении, рвёт барабанные перепонки присутствующих.
Но вот пример, Цыба: и на воле, и делом занята, и вниманием моим не обижена. Мягко говоря — ни дня впустую. А пришла ябедничать. На, так сказать, старшего товарища в важнейшем деле достойного обслуживания генерального клиента. Зачем? Карьеризм, интриганство, злословие? Острое желание восторжествовать? Урвать кусочек моего внимания, моей души, уделяемый другой женщине?
"Труднее всего человеку даётся то, что дается не ему".
— Цыба, кончай сплетничать. Нехорошо всякие злобные выдумки пересказывать. Вспомни, что про тебя саму бабы треплют. Что ты меня, де, околдовала да опоила.
— Да.
— Что "да"?! Опоила?!
— Ой! Нет! Нет-нет-нет...
— Тогда что — "да"?
Сейчас фыркнет, или извинится, или начнёт ныть и уговаривать. Последнее — надолго.
Нудно это: все ходы просчитаны, все реакции прописаны... А я бы уже и вздремнул. С утра надо будет сбегать место под выселки посмотреть.
Я надумал на этой стороне реки новые выселки поставить. Удобное место — как раз возле бывшего логова "божественной цапли". Вроде подходяще. Но надо ещё походить, "ножками пощупать"...
— "Да" — что сплетни да слухи пересказывать плохо. Только... я сама слышала. Как они сегодня сговаривались. И видела. Как они обнимались-целовались.
Оп-па... Вона как... Да ну, брехня! Чтоб моя Елица...! Навет-поклёп...
Младшая наложница подставляет старшую. Типично до зевоты.
Нет, не типично: Цыба — девушка молчаливая, трепать языком "что ближе к носу" — ей не свойственно. Она, скорее, по школьному сочинению: "Глухонемой Герасим не любил сплетен и говорил только правду".
Но если это правда...
"— Я не хочу будить в вас злобную химеру подозрительности по отношению к товарищам по партии и совместной борьбе, но факты говорят о следующем, — сказал Кальтенбруннер Мюллеру".
"Будить химеру" — не надо. Но можно ли выжить, если она спит?
Девка не тянет на прожжённую интриганку. "Полёт фантазии" у неё не наблюдался. Говорит про то, что сама видела-слышала.
Если это правда...
Мне лично — плевать на чужие "лав стори". Взял да и вычеркнул. Не из перечня живых — из своей души. Всего-то...
Больно. "Ничто так не ранит человека, как осколки собственного счастья".
Но это моё личное дело. Перетопчемся.
А вот когда господину здешней местности "рога наставляют"... это уже дело общественное. Со всеми вытекающими. Из этого факта и из этого общества.
Если у неё такая "сумасшедшая любовь" — скажи. Отпущу честь по чести. Ещё и приданое дам. "Насильно мил не будешь" — русская народная мудрость, а я народу верю. Но тайком от меня играться-баловаться...
Де Сад был прав: "Ревнивцем движет вовсе не любовь к женщине, а страх перед унижением, которое он может испытать из-за ее неверности".
Да мне плевать и на унижение! Как могут меня, дерьмократа, либераста и где-то даже "эксперта" — унизить недоразвитые "святорусские" аборигены?! Не имеющие представления ни о дискурсе, ни о гламуре, ни о банаховом пространстве. Дикие средневековые люди. С мозгами, забитыми средневековыми тараканами. Но ведь они же и действуют согласно этим "тараканами"! Сперва — будут посмеиваться, потом — игнорировать, а там — и резать придут.
У меня не ревность — у меня инстинкт самосохранения полного профиля. И, естественно, моя неизбывная забота об успехах прогрессизма, светлом будущем Отчизны и благосостоянии всего Человечества.
— И на что ж они сговаривались?
— Нынче ночью, как туман ляжет, купаться пойти. На Ведьмин омут.
Зашибись... Омут, в котором я два года назад утопил "цаплянутую ведьму" и княжеского вирника Макуху, превращается в место любовных свиданий, вздохов при луне и экстремального отдыха молодёжи!
Типа:
— А пойдём ночью на кладбище!
— А не забоишься?
— А давай бояться вместе. Под одним одеялом.
Sic transit gloria mundi!
В смысле: так проходит мирская слава!
Я тогда так переживал. Кого-то убивал, волновался, выдумывал всякие хитрости и злобствования. Такой напряг был! По самому краюшку смерти прошёл! А теперь там молодёжь в обжималки и потерёшки играется.
Точно сказано насчёт глории — "свист транзит"! И этот... мунди — уже без моей глории.
Надо сходить. Позырить. По местам боевой славы.
"Ведьме на шею привязали крупный булыжник из "гадючьих камней". Взяли за руки и за ноги и, не снимая тряпку, которой была замотано её разбитое лицо, бросили в воду. Волна плеснула по камышу, обрамлявшему бочажок по краю. Белое тело мёртвой пророчицы пошло головой вниз в глубину, на дно. Чем глубже, тем темнее была вода. Очертания обнажённого тела покойницы становились всё более нечёткими, смазанными, расплывающимися. Наконец, тело достигло цели. Камень взбаламутил придонный ил и остановился. Нагое женское тело замедлило движение, но не замерло, а плавно продолжало опускаться. Смутно видимые через толщу воды, туда же, на дно стоячего болотного омута, медленно покачиваясь, опускались и чёрная, извивающаяся змеёй от лёгких подводных струй, коса её, и несвязанные, будто поправляющие волосы извечным женским движением, тонкие белые руки. Наконец, и само тело остановилось в своём неспешном падении в толще темнеющей с глубиной воды. Но белые ноги её всё ещё длили свой путь. Они продолжали удаляться от меня в неясную мглу и казались ещё более стройными, ещё более длинными. Всё также неспешно продолжали они опускаться, постепенно расходясь и сгибаясь в коленях. Принимая наиболее естественное, наиболее удобное для себя, наиболее свободное положение. Поднятая булыжником со дна омута придонная муть неторопливо заволакивала очертания женского тела. Делая его всё более неясным, загадочным, волнующим, тревожащим. Тревожащим абсолютной наготой, абсолютной свободой, абсолютным равновесием своим в глубине, в толще тёмной, но прозрачной воды, абсолютным раскрытием, незащищённостью и расслабленностью. Пришедшее, наконец, к своему концу. В тех же самых болотах, где и начался её столь кровавый, столь богомерзкий "божественный" путь. Конец. Финиш. Омут...".
Б-р-р... До сих пор картинка перед глазами стоит. Как вспомню — так вздрогну. И как я тогда такое дело провернул? Только сдуру, только от непонимания. Сейчас бы... не, не рискнул бы.
Камыш вокруг Ведьминого омута стоял высокой неподвижной стеной. Чёрная плотная толпа заколдованных копий в лёгком мраке летней ночи. Две жизни — мужская и женская — финишировали там, за этой чёрной, чуть колышущейся, чуть шуршащей массой.
"И тишина...".
Отнюдь, это не конец: еще две человеческие жизни издавали громкие чмокающие звуки со стороны "гадючих камней".
Когда-то от этой кучи гранитных валунов, в сотне шагов от камыша, мне навстречу прыгнула гадюка. Я тогда так перепугался, что даже стих сочинил:
"Гуляя даже в эмпиреях
Не забывай, Ванёк, о змеях".
А теперь оттуда донёсся характерный звук сорвавшегося поцелуя. На Руси таких неумелых "целовальников" называют "шлопотень".
Мда... "гадюки" бывают разные. В том числе — и двуногие. "Не забывай, Ванёк...".
Мы сделали круг и тихонько подошли к краю камней.
Впрочем, особой осторожности не требовалось — парочка была увлечена собственными действиями и не воспринимала окружающее. На овчине, брошенной на ещё тёплый от жаркого дневного солнца камень, шла обычная, для таких ситуаций, возня, сопровождаемая шуршанием, аханьем, оханьем, отнекиванием, поддакиванием... и "шлопотенью".
Камушек под моей ногой скрипнул, вся моя команда, включавшая, кроме Цыбы, ещё Сухана и Курта — куда ж я без своих вечных сопроводителей! — замерла. Но полный страсти женской стон и таковой же, но мужской — всхрап, перекрыли все звуки вокруг и возвестили о начале процесса.
Я подобрался повыше и заглянул через гребень гранитного валуна. В темноте белели обнажённые по самые бёдра, "бесстыдно раздвинутые" женские ноги. Интересно, а бывают женские ноги "стыдливо раздвинутые"?
Между ними дёргались сомкнутые мужские. Можно ли к ним применить эпитет — "невинно елозящие"? А о штанах на щиколотках — "смущённо болтающиеся"?
Выше наблюдалась двигающаяся возвратно-поступательно тощая задница.
Большинство мужских задниц вызывают у меня впечатление анемичности. Можно сказать: малокровия, заброшенности и недокормленности. Хотя есть, например, фехтовальщики, о которых я уже вспоминал.
После непродолжительного молчания, заполненного шумным дыханием спаривающихся организмов и громкими, переходящими в овации, аплодисментами обнажённых частей тел, раздался несколько задышливый голос Елицы:
— Ты меня любишь?
Нашла время. Такой вопрос надо задавать либо "до", либо "после". А вот в ходе... Ответ предопределён, потому вопрос бессмыслен.
— Да!
Вот кто бы сомневался! Но сомнения, видимо, были. Потому что амплитуда колебаний наблюдаемой задницы увеличилась: с ответной стороны включился "режим батута". На радостях.
— Ты на мне женишься? Обещаешь?
— Да!
* * *
Опять фольк:
— Ты на мне жениться обещал!
— Мало ли чего я на тебе обещал!
* * *
Как-то даже странно: Елица же неглупая баба. Учится хорошо, соображает нормально. Отлично раскалывала всякие заморочки в "правдоискательских" делах. Мара её ценит, Трифа любит, ближники мои... с уважением. А тут... дура-дурой.
Или у них, в самом деле, "любовь неземная"? С утерей мозгов и расплёскиванием остатков соображалки?
Или ей элементарно сильно хочется замуж?
"Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман".
"Возвышающий" — путём регламентного укладывания в постель: в святорусской, "впитанной с молоком матери" системе ценностей статус замужней женщины выше остальных.
А может, это его "да!" — искренний крик души, воспарившей в эмпиреи на крыльях любви? Почему нет? — Она девушка... яркая. Она этого достойна. А я старый злобный циник с крепко въевшимся лозунгом от папаши Мюллера: "верить нельзя никому..."?
Мужчина, между тем, продолжал в прерывистом темпе своего дыхания:
— Женюсь. Только ты ж — рабыня. "В робу — холоп". В холопы... не, не гоже. Мы с тобой... убежим и обвенчаемся. Пойдём ко мне в Новагород. Там у меня родня. Дом построим. Детишек нарожаем. Заживём ладком. Ты как боярыня станешь... ни в чём отказу... Славно будет. Славно. Славно. Славно...
Движение мужчины и стоны женщины все ускорялись и усиливались. Процесс притягивал взгляд. И другие части тела. Хотелось принять участие. А также — подправить, улучшить, посоветовать и разнообразить. Научить и продемонстрировать. Распустить хвост и набить в клюв. Насмерть.
Тут мужчина громко хекнул и расслабленно навалился на женщину. Рановато он что-то... Умер, что ли? Сдох? Инфаркт-инсульт? Сбылась мечта всякого нормального мужчины — умереть на женщине?
А, нет — просто кончил. Завершил очередную попытку продолжения своего рода. На мой взгляд — абсолютно зря. Не надо таким... размножаться.
Поднятые согнутые коленки женщины поочерёдно разогнулись, ноги выпрямились расслабленно. Притомилась девочка.
Мужчина удовлетворенно отвалился в сторону, по-хозяйски приобнял девку, притянул, уложил её голову себе на плечо и, глядя в полное крупных летних звёзд ночное небо, неторопливо продолжил свой монолог, детализируя и расцвечивая предполагаемое совместное будущее:
— Мне через два дня с вотчины уходить. Лодку даёт, товаров разных. Пойду вниз по Угре пока не расторгуюсь. Пойдёшь со мной? Я с вотчины выйду и тебя подожду. А ты тайком по бережку догонишь. Ошейник срежем, в церковке какой по дороге обвенчаемся. И пойдём с тобой по Угре, по Оке, по Москва-реке, через Волок Ламский... Привезу я тебя, суженную-жданную, жену молодую, венчанную, ко Великому Новагороду. Не! Во! Во Святой Софии и обвенчаемся! Самое лучшее дело! Красота там неописуемая! Купола золотые, колокола звончатые... Как пойдут звоны да перегуды — аж душа в пляс сама скачется! А народу-то людей там множество, все в мехах-шелках ободетые, каменьями-самоцветами изукрашенные. Идут-гуляют толпою по площадям каменным, каблуками стучат по мостовым досчатым. На кресты святые крестятся, платьем дорогим выхваляются, все промеж себя радуются. Чудо чудное, краса несказанная! А тут ты, посередь всего, плывёшь уточкой, из себя-то вся разодетая! А вокруг бояре да купцы тебе кланяются, на красу твою глядят, не насмотрятся.
Чуть слышный полувсхлип-полувздох девочки отметил реакцию на нарисованную яркими мазками волшебную картину счастливого будущего. Мужчина довольно хмыкнул и продолжил:
— Что, любо? То-то! Уж и погуляешь ты, покрасуешься. В оксамитах дорогих, в парчах золотых, в жемчугах скатных. Уж такая ты будешь раскрасавица! Не насмотреться на тебя, не нарадоваться! А уж я-то на руках носить буду, пылиночку-сориночку всякую сдувать! Чтоб не изнурять тебя работой тяжкой, не неволить житьём бедным-нищенским — отстрою хоромы добрые, найму слуг верных, надарю платьев дорогих да прикрас заморских. Хорошо заживём, счастливо. Эх... Да... А для такого счастья нашего надобно взять бояричеву казну тайную. Я б и сам пошёл, да в хоромы Ванькины ходу мне нет. А ты везде лазаешь, тебе везде ворота открытые. В ночь, как мне в поход идти, заберёшь казны, сколь снести получится, да и пойдёшь тишком по бережку. А я поутру тебя нагоню да встрену. Придём в Новагород богатенькими, не бродягами-прощелыгами — хозяевами. Враз куплю и усадьбу добрую, заведу имение всякое. И тебя разукрашу царицею. Жить да поживать нам в любви да согласии. Сделаешь?
Мне было очень интересно услышать ответ Елицы на этот план, на предложение ограбить меня.
Часть привезённого мною из похода серебра, крутится в обороте. Но основная масса, на которую будем осенью хлеб для моих людей покупать, убрана в подземелья. Под моим теремом вырыты довольно обширные подвалы с кое-какими затеями, и найти там сундуки с серебром... Кроме меня, Николая, Сухана, Ивашки... да, пожалуй, никто больше — взять не сможет. Но мои наложницы постоянно крутятся возле меня — могли слышать, догадаться.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |