Век неспокойного солнца. Часть 1

Знаешь, Денис, я ведь тебя...любил, наверное. Да, любил. В тебе было все то, чего не было во мне — наивность, ранимость, непосредственность. Или нет, не так. Ты был таким, каким я хотел бы стать, но не стал. Ты был романтик, ты верил в чудеса и в любовь. А я верил в тело, в свою способность уболтать любого клиента и жил с твердым знанием, что наше счастливое советское бытие — громадная отхожая яма для зашоренных дураков.

Женщин в моей жизни не было. Точнее, была одна...во Владивостоке. Когда я туда приехал — снял комнатуху. Вот с дочкой хозяйки и сошелся. Как-то так вышло.

Дура она была редкостная. Почему-то упорно считала, что если она будет носить лифчик на два размера меньше нужного — то ее грудь будет выглядеть так, как у дам из фильмов про царизм. Ну то есть — сверху две такие аппетитные выпуклости волнительно вздымаются. У дам-то корсеты были — а у этой идиотки сиськи со всех сторон выпирали, как наклонится — так они наружу вываливаются. Поправит — под мышками вылезают. Ну и интеллект соответственный, под стать сиськам. Один в ней плюс был — готовить умела так, что лопаешься уже, а все добавку просишь. В общем, когда я на сейнер устроился, свечку готов был Богу ставить, что от любовницы избавился. А то она как раз решила, что ей пора за меня замуж выходить.

Я когда первый раз тебе в глаза посмотрел — все, думаю, вот и погибель моя, русоволосая-сероглазая. Поверить не мог, что у тебя никого до меня не было. Помню, решил тогда для себя — если парень натурал, наизнанку вывернусь, на цепь посажу, все что угодно — но будет мой. Сейчас-то сказать уже можно — это твое счастье, что ты не натурал оказался. У меня тогда от твоих глаз крышу снесло, я бы ни перед чем не остановился бы. И тебя бы, и себя угробил на хер.

Приятель-то твой, Славка — ему все было не в жилу. Я это с первого раза понял. Корчило и крючило его от моих рук, а уж от ебли тем более. Как дело до койки — так он в слезы. Ну я его и отпустил. Зачем парня ломать, если рядом ты есть, всегда и на все готовый. Нет, удержать я его мог, без проблем, но — зачем?

Когда ты вдруг внезапно пропал — я месяц изводился, тоже попробовал к бутылке прикладываться, вовремя сообразил тормознуться. Почему не позвонил? Не знаю, наверное, шестым чувством понял, что ты не хочешь больше со мной встречаться. Надо было, конечно, поговорить, надо. Вдвоем бы мы всю эту лабуду разрулили. На худой конец — продал бы я свой домишко и рванули бы мы куда-нибудь подальше, да хоть в тот же Владивосток, кореша-то у меня там остались.

Кстати, ты по поводу своего Кимми особо не заморачивайся — гебье и не такие бумажки у себя шлепало, запросто может быть, что твой Кимми жив и здоров, а газетка эта — обычная подделка. Или помер твой Кимми от банального инфаркта, а на тебя это дело твой майор повесил, чтобы ты с крючка не сорвался, когда им использовать тебя понадобилось.

В августе девяносто первого папашка мой...застрелился. А может, не застрелился, может, ему специально выделенные товарищи помогли, черт знает. Копать я это дело, сам понимаешь, не стал. Написали в уголовке суицид — значит, суицид. Кому оно надо — следующим под раздачу попадать. Мамашка с братом поверещали, но законную мою долю наследства отдали. В виде волгаря. Вон стоит, тарантайка. Хотя по нашим дорогам в самый раз. Да и чинить проще — в любом таксопарке у водил запчасти есть. В общем, зарабатываю на жизнь частным извозом. С магическими штучками завязал, осточертели дураки. Да и Кашпировских с Чумаками развелось — жопой ешь.

Когда по городу колесил, все надеялся тебя встретить. У дома твоего караулил. Не знал же, что ты женился, что вы квартиру поменяли. Потом как-то перестал, перегорело, что ли. Сниму парня на плешке, скину напряг — ну и ладушки.

Ладно, ты лежи пока. Не вставай. Я тебе сейчас отварчиков сделаю, будем лечиться. Про магазин свой забудь, про выпивку тоже. Если захочешь — оставайся потом у меня. Если нет...на нет и суда нет. Переживу.

Пока Жорка говорил, я то и дело проваливался в тяжелый мгновенный сон. Да он и не мне это говорил, он вообще это говорил, выговаривался. Одиночество страшная штука, особенно когда из собеседников — одна собака, да и та старая.

Одно я понял похмельными своими мозгами — надо выкарабкиваться. С Жоркой или без Жорки — хватит. Статью отменили, с наукой и карьерой все давно закончено, семью я потерял, ничем больше майоры петровы меня не запугают. Наверное, мне следовало понять это много раньше, но времени не находилось, потому что жить я начинал с первой бутылки пива, а думать заканчивал на второй.

Я понятия не имел, останусь я с Жорой или нет, я привык уже быть сам по себе, но я понимал, что одному мне с собой не справиться.

Где-то в глубине меня зародилось нечто...Мысль до такой степени ужасная, что я не хотел давать ей оформиться во что-то четкое. Плавает что-то в подсознании — ну и пусть плавает, а выше не поднимается. Но после Жоркиных отваров с травками мозги просветлели, и то, ползающее в подсознании маленькой ядовитой змейкой, все-таки рванулось наверх: я должен убить. Нет, не Жорку, конечно же. Майора. Петрова. Человека, лишившего меня и науки, и карьеры, и семьи.

Где и как искать — я не имел понятия. Надеяться, что он сам меня найдет? Я для них был отработанный материал, они списали меня после истории с Симоненко. Или не списали, а просто отправили на время в резерв? Да какой, к чертям, резерв? Кого сейчас можно посадить или шантажировать, если статьи нет?

Конечно, можно торчать около Большого дома и караулить там майора Петрова. Очень светлая идея. Особенно если учесть, что территория там просматривается камерами, у входа всегда есть охрана, и засекут меня там легко. Потом запихают изображение в какую-нибудь свою базу данных, быстренько получат всю информацию и.... И что? А ничего. Майор Петров вспомнит о моем существовании. Сидеть и курить около Большого дома — не криминал. Гуляю я там, знаете ли. Если я майору хоть каким-то боком еще интересен — он меня найдет. Если нет...придумаю еще что-нибудь.

Выкарабкивался я довольно быстро. И Жоркины травки помогли, и секс от души и до полного изнеможения, и желание свести старые счеты. Ну и организм мобилизовался, конечно. Все-таки, я не потомственный алкаш с наследственной тягой к спиртному.

Расстались мы с Жорой через четыре месяца. Не окончательно — просто я вернулся в Питер налаживать свою жизнь. Из магазина меня, конечно, уволили за это время — как-никак, многомесячный прогул, но заведующая, узнав, что я в завязке, тут же меня приняла назад и даже трудовую книжку записью поганить не стала. Больше того, на повышение отправила — за прилавок.

Глава 4

Костик Петров с рождения ненавидел пидоров. То есть ему так казалось — что с рождения. На самом деле ненависть появилась много позже, уже после того, как Костика, молодого активного комсомольского вожака впервые пригласили в "Рюмкино". Так между собой Костя и его друзья — такие же молодые и активные — называли некую дачку в Комарово, куда ездила отдыхать партийная элита. Дачка, разумеется, только называлась дачкой и меньше всего походила на ущербные домишки садоводов и огородников, торчавших тут и там вдоль Зеленогорского шоссе.

Большой каменный дом прятался от любопытных глаз за глухим высоким забором. Да и стоял он наотшибе, в стороне от трассы, на берегу озера. Территория считалась закрытой, попасть туда простым смертным было невозможно, и Костик испытал определенный душевный трепет, когда полосатый шлагбаум взлетел вверх, и черная "волга" плавно въехала в "партийный рай".

Отдыхали боссы с размахом. Косте до этого времени не доводилось видеть столы, ломившиеся от деликатесной жратвы, выпивки, каких-то невиданных фруктов...В тот день он впервые ощутил зависть — жгучую, ядовитую, застрявшую в глотке колючим комком зависть к людям, которые могут каждый день начинать бутербродом с черной икрой или осетровым балыком, закусывать натуральными крабами, запивать настоящим французским коньяком или коллекционным грузинским вином; к людям, чьи собаки воротят носы от сырокопченых колбас и свежайшей, со слезой, ветчины; к людям, которые строят себе ТАКИЕ дома, устраивают у себя ТАКИЕ бассейны, ездят на ТАКИХ машинах...

Костя рос в бедной семье. Не нищей, но...нищей. Впрочем, оценить собственную нищету он смог много позже. В детстве же Костик свято верил в то, что вот еще чуть-чуть — и на Марсе зацветут яблони, мир охватит пожар революции, пролетарские братья в странах Запада возьмут власть в свои руки, и настанет настоящий коммунизм, когда у всех к чаю будут шоколадные конфеты каждый день, а не только по большим праздникам.

Его так воспитывали — мама, папа, бабушка. Все — настоящие ленинцы, рядовые члены самой прекрасной в мире партии. Семья ютилась в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города. Четыре человека на двадцать четыре метра жилой площади. Но они были рады уже тому, что квартира отдельная.

Костик еще помнил коммуналку, где они жили раньше — маленькая тесная комнатка, забитая мебелью, длинный темный коридор с тусклыми лампочками на витых шнурах, тазы и стиральные доски, развешанные по стенам.

В новой квартие тоже было тесно. Бабушка спала на кухне — отец сколотил лежанку, на нее сверху положили полосатый матрас, застелили, накрыли покрывалом — получился вполне пристойный диванчик. Остальные спали в комнате — мама с папой на большой железной кровати, а Костик за шкафом, на раскладушке. У стены поставили комод, к окну — кухонный стол, в прихожую втиснули крохотную вешалку...Мебель мешалась, сокращала и без того небольшое пространство, зато никто не орал в коридоре, не гремел тазами, и в ванной можно было посидеть под душем подольше, не опасаясь, что в дверь застучат нетерпеливые соседи.

Костя родился в пятьдесят шестом, квартиру они получили в шестьдесят первом, а в шестьдесят третьем родилась Любка.

Сестру он невзлюбил сразу. Во-первых, квартира сразу стала еще меньше — остаток свободного пространства съела Любкина кроватка, и теперь передвигаться по комнате можно было только прижимаясь то к стенам, то к мебели. Во-вторых, Костик сразу почувствовал себя лишним. Мама занималась младшей сестренкой, бабушка тоже, отец начал пропадать на сверхурочных, и Костик оказался предоставленным самому себе.

Правда, мама говорила, что их поставили "на очередь" и что у Костика будет своя комната, когда очередь "подойдет", но он все равно злился и не хотел признавать Любку полноправным членом семьи.

Первые мысли о несправедливости существующего мира посетили Костю в шестом классе.

Он рос хорошим усидчивым мальчиком, хотя учение давалось нелегко — часами зубрежки, был выбран председателем пионерской организации школы, с удовольствием выполнял общественные поручения в виде дежурств, стенгазет, сборов макулатуры и металлолома, вступил в отряд тимуровцев, немногочисленный, но активный.

На день рождения бабушка подарила ему два небольших томика из серии "Библиотека для детей и юношества" — "Овода" Этель Лилиан Войнич и Николая Островского "Как закалялась сталь". Костя обливался слезами, читая сцену расстрела Овода, сжимал кулаки, помогая Павке справляться с тяжеленными шпалами, книги стали его настольными-любимыми, и закончилось все большим докладом пионера Петрова о героике революционной борьбы — на школьном собрании, посвященном пятьдесят второй годовщине Великой октябрьской социалистической революции.

И когда школа получила одну — одну!! — путевку в Артек, имя Костика стояло в списке кандидатов самым первым.

Костя готовился к поездке серьезно — долго и с особым тщанием выбирал себе одежду, отпарил два запасных пионерских галстука, выпросил у родителей денег на новый пионерский значок...

В Артек поехал совсем другой Костя — Костя Медведев из параллельного шестого"в".

Вернувшись домой из школы, Костик забился на свою "верхнюю полку" (чтобы уместить детей за шкафом, отец соорудил двухэтажную кровать). Ему казалось, что жизнь закончена, что теперь все в школе будут показывать на него пальцем и смеяться, мол, галстуки погладил, чемодан собрал.

Вжимаясь лицом в подушку, Костя слышал, как бабушка огорченно говорит что-то отцу.

— А что вы хотели, мама, — Отец отвечал устало, — У нас же все так. У этого Медведева мать заведующая магазином стройматериалов. Ремонт в школе делать надо? Надо. Побелки-покраски-шпаклевки. Вот и подмазали.

Сын заведующей вернулся из Артека загорелый и довольный, а Костя на всю жизнь возненавидел директора школы, устроившую по случаю возвращения "артековца" большое школьное собрание, где Медведев битых два часа рассказывал, как хорошо ему было в лагере на берегу Черного моря.

В комсомольские лидеры Костик Петров выбился довольно легко — мало желающих было в их школе тянуть лямку общественных нагрузок. Активного паренька из рабочей семьи заметили в райкоме, пригласили после школы поработать методистом. Костик быстро втянулся, ему нравилось носиться с поручениями по всему городу, составлять всевозможные списки, писать "партийные поручения" для школ. Правда, экзамены в Политехнический институт он завалил, слишком много было желающих поступить, а у Костика — он сам себе в этом признался — не было никаких особых способностей.

Пришлось весной идти в армию. Костик и там не пропал, быстро став комсоргом подразделения — сказался опыт работы в райкоме и прекрасная характеристика.

Служил Костик на погранзаставе, но в наряды почти не ходил — оформлял Красный уголок, устраивал смотры самодеятельности, проводил политзанятия.

Вернувшись в Ленинград, прямым ходом отправился в райком, и был там с радостью принят.

А через пару месяцев его пригласили в Рюмкино.

Веселый угодливый парнишка из райкома в Рюмкино пришелся ко двору. Костик довольно быстро нашел общий язык со всеми — от обслуги до, собственно, отдыхающих на природе обкомовцев. Он умел вовремя рассказать анекдот, где надо — поддакнуть, где ждали — возразить. Он очень быстро сообразил, что мужикам из обкома надо не только от души пожрать и напиться, но и провести время с нетребовательной умелой девицей. Именно Костик поставил дело снабжения Рюмкино длинноногими красотками на широкую ногу. Для этого он довольно близко сошелся с Петром Васильевичем Викентевым. Викентьев "курировал" ленинградских проституток, которые ошивались по интуристовским гостиницам. Петр Васильевич поделился с Костиком своей картотекой, подходящие девочки были тщательно отобраны, проверены и со временем стали неотъемлемой частью рюмкинского интерьера.

Именно Петр Васильевич предложил Костику поступить в Высшую школу милиции — прозрачно намекнув на будущую работу под своим началом.

В глубине души Костя ненавидел всех завсегдатаев Рюмкино — ненавидел за барство, за отборную еду, вываливаемую килограммами в помойные баки, за бесконечные поездки "за кордон", за откормленных лоснящихся жен, за шикарные квартиры. Каждому из партийных боссов он мог предъявить немалый счет из своего детства. Но, памятуя бабушкину поговорку, что "ласковый телок двух маток сосет", свое отношение Костик держал при себе. Теплое место было дороже "правды-матки", кроме всего прочего, Костя рассчитывал со временем выбиться в люди — то есть тоже получить свою законную долю крабов, икры, осетрины и "Посольской" водки из хрустальных графинчиков.