— Может быть. И я получу от этого адское удовольствие, но не только из-за того, как отреагируют О'Хирн и некоторые другие мои коллеги по профессии — по обе стороны баррикад, и вы это знаете. Так случилось, что вы двое — люди, которых я люблю, и я люблю вас такими, какие вы есть. Мне не нужно "одобрение" людей, потому что тот факт, что я люблю своего брата и его приятеля, доказывает, насколько я просвещенная и благородная личность, и мне наплевать на людей, которые могут не одобрять меня, потому что я люблю вас. Мама и папа научили нас обоих большему, Дэвид!

— Да. Да, они это сделали, — согласился Дэвид с еще одной из своих горько-сладких улыбок.

Правда заключалась в том, что генерал-майор армии США Клаус Шредер столкнулся с внутренней борьбой, когда обнаружил, что его младший сын нетрадиционной ориентации. Генерал, родившийся в Германии в 1941 году, сын генерал-майора графа Клауса-Вильгельма фон Шредера, был воспитан с твердым и непоколебимым пониманием того, что входит в понятие мужественности. Он также был воспитан человеком, который горько стыдился ужасных поступков своей родной страны, и матерью, чья кровь была такой же голубой, как у Клауса-Вильгельма... и чей брат видел, как еврейские родители его жены исчезли в Освенциме.

Стыд Клауса-Вильгельма был еще глубже, потому что, будучи мальчиком, выросшим в послевоенной Германии, отпрыском одной из старейших военных семей во всей стране, он на самом деле с самого начала поддерживал Адольфа Гитлера. Его родители презирали "баварского капрала" и его откровенный, подстрекающий толпу расизм. Сам он никогда не был членом партии, но молодой, униженный Клаус-Вильгельм проигнорировал расизм, чтобы сосредоточиться на идее немецкого искупления. Он осуждал экстремизм, но верил, что хорошее в послании перевешивает плохое.

Так было до Хрустальной ночи.

До тех пор, пока в ту ночь беспорядков, поджогов и убийств не произошло лишение евреев гражданских свобод, одно за другим, и власти — те власти, частью которых был он, молодой немецкий офицер, — ничего не предприняли. До той ночи, когда он понял, кому на самом деле давал офицерскую присягу. Та ночь мучительно поставила его лицом к лицу с последствиями выбора, и это был урок, который никогда не покидал его. Та ночь стала причиной того, что он стал частью группировки Канариса в разведывательных службах Третьего рейха... и едва избежал ареста и казни после июльского заговора 1944 года со взрывом бомбы. И поэтому он понял, когда графиня Эльфрида отказалась когда-либо простить страну, в которой она родилась, которая отправила двух ее самых дорогих друзей в концентрационный лагерь, чтобы их больше никогда не видели. Она поклялась жить и умереть американкой, и после его отставки из федеральной разведывательной службы (BND) Западной Германии в 1960 году он присоединился к ней на постоянное жительство в Соединенных Штатах, где оба их оставшихся в живых ребенка уже были американскими гражданами.

Жгучей честности воспоминаний его собственного отца, железного понимания его собственным отцом цены морального выбора было более чем достаточно, чтобы научить Клауса Шредера личной ответственности, долгу, истине древнего афоризма Эдмунда Берка об успехе злых и добрых людей, которые ничего не сделали для того, чтобы предотвратить это. А потом он усугубил ситуацию, женившись на женщине, чья семья участвовала в борьбе за гражданские права в Соединенных Штатах задолго до Гражданской войны и которая впоследствии стала членом правления Городской лиги Большой Атланты. Таким образом, он был достаточно уверен в своей способности открыто принимать всех мужчин и женщин доброй воли, независимо от того, кем или чем еще они могут быть.

А потом, когда Дэвид был еще младшеклассником средней школы, этой уверенности был брошен вызов. Его комфортное представление о том, что такое "мужественность", полностью противоречило реальной сексуальности его сына. Тридцатилетняя карьера в армии, которая никогда не принимала на службу лиц открыто нетрадиционной ориентации до тех пор, пока он не вышел на пенсию, также не снабдила его необходимыми умственными способностями, чтобы справиться с этим открытием. Но он справился с этим. Он справился с этим, потому что слишком сильно любил своего сына, чтобы поступить как-то иначе. Потому что мать Дэвида любила своего сына — всего его, кем бы и чем бы он ни был, — каждым вздохом своего тела. Потому что они оба всегда верили, что то, кем был человек, гораздо важнее, чем то, чем он был. И потому что он узнал об этом, когда старшего брата Дэвида отстранили от занятий — ему угрожали постоянным исключением — в средней школе за драку, в которой он до крови избил трех старшеклассников за жестокие домогательства, которым они подвергли его младшего брата, когда узнали о его ориентации.

Тот факт, что Дэвид еще не сказал ему — не потому, что боялся гнева Клауса, а потому, что боялся, что его отец разочаруется в нем, — сразил крутого, сильного человека, получившего Крест за выдающиеся заслуги, Серебряную звезду с тремя дубовыми гроздьями, шесть Пурпурных сердец, и одному богу известно, сколько еще других наград и цитат, до слез. И это, конечно же, сделало то же самое с Дэвидом.

Излишне говорить, что возможность исключения Бенджамина исчезла, когда генерал Шредер и доктор Мартино обрушились на среднюю школу своих сыновей с поистине олимпийским гневом. И что касается позиции семьи Шредер, то она заключалась в том, что касалось вопроса о правах меньшинств. К тому времени, когда Стивен О'Шейн вернулся домой со второго курса колледжа, где Дэвид учился вместе с ним, генерал Шредер (в отставке) стал одним из самых ярых критиков политики американских военных "не спрашивай — не говори". Он не ходил штурмовать баррикады; вместо этого он общался со старшими офицерами — многие из которых раньше были младшими офицерами под его командованием — и политиками за кулисами, и он неоднократно давал показания Конгрессу по этому вопросу.

— Я действительно не могу поверить, что этот О'Хирн настолько чертовски глуп, — задумчиво произнес Дэвид.

— О, я могу, — со смешком не согласился Стивен и смерил Бенджамина оценивающим взглядом. — Ты никогда ни словом не обмолвился ему о нас, не так ли?

— Никогда этого не скрывал, — ответил Бенджамин с затаенной улыбкой. — И в кампусе есть по крайней мере еще два человека, которые знают все о вас двоих. Мы думаем о себе как о "Трех мушкетерах", хотя я почти уверен, что О'Хирн и его друзья думают о нас как о "Трех динозаврах". Но, если на меня надавят, я должен буду признать, что уже некоторое время мечтаю о чем-то подобном. Я просто не ожидал, что он набросится на меня до того, как я вступлю в должность.

— Ты, ублюдок из мешков с песком, — сказал Дэвид с оттенком восхищения. — Ты его подставляешь.

— Нет, — сказал Бенджамин гораздо серьезнее. — Возможно, я позволяю ему подставлять себя, но если он это сделает, то это будет его собственных рук дело. Любой хороший историк знает, что вы должны тщательно исследовать свою тему, но он явно не видел никаких причин делать это в данном случае. Есть несколько грязных слов, которые специалисты в нашей области употребляют в отношении людей, которые таким образом подходят к историческим вопросам; не моя вина, что он не считает этот вопрос достаточно важным, чтобы заслуживать такого же подхода. И, как я уже сказал, я не буду использовать вас, ребята, в качестве оружия, чтобы помешать ему делать то, что, по его мнению, ему нужно — или чего он хочет — сделать. И потом я тоже никогда не буду махать вами двоими перед чьим-либо лицом. С другой стороны, мне и не придется этого делать. На факультете действительно есть люди — на самом деле их довольно много — которые достаточно умны и не предубеждены, чтобы сделать правильные выводы без того, чтобы я вместе с вами публично разбил ему коленные чашечки.

— Сломать ему коленные чашечки? — спросил Дэвид. — Эй!

— Не думаю, что это то, чего добивается Бен, — сказал Стивен, расстегивая молнию на своей охотничьей сумке, чтобы достать револьвер Ругер Редхоук 5003 44-го калибра. Когда они с Дэвидом познакомились, он не был стрелком, но с тех пор наверстал упущенное.

Дэвид приподнял бровь, глядя на него, и пожал плечами, вынимая барабан и кладя оружие на скамью перед собой.

— О, не волнуйся — это "сломает ему коленные чашечки", как ты так очаровательно выразился, чего бы еще Бен ни пытался добиться. Но это больше похоже на твое "противоположное мышление", не так ли, Бен?

— Ага, — сказал Бенджамин, поднимая один из скоростных заряжателей Стивена и вставляя в него патроны. — Что я больше всего ненавижу в том, что происходит в Касл-Роке прямо сейчас, так это то, что интеллектуальный климат настолько... ограничен предположением, что если вы верите предложению А, то вы также должны принять предложение В и аналогичным образом предать анафеме предложение С. Просто меня очень, очень бесит то, как это отвергает возможность того, что кто-то мог бы признать, что у обеих сторон могут быть веские аргументы — и поддержать те, которые есть, — если бы приспешники идеологической инквизиции только перестали отправлять друг друга в интеллектуальный эквивалент самого дальнего круга Ада. И это меня также пугает. Это пугает меня из-за вовлеченного группового мышления, из-за стоящего за ним интеллектуального нарциссизма и потому, что такого рода поляризация исключает какой-либо критический анализ позиции любой из сторон. Если вы не можете это проанализировать, то не можете относиться к этому с тем моральным уважением, которого оно заслуживает. И если это действительно не заслуживает такого уважения, вы не сможете эффективно опровергнуть это, по крайней мере, не поняв сначала.

Он покачал головой, выражение его лица было обеспокоенным.

— Вы знаете, черт возьми, на факультете Касл-Рока действительно есть люди, которые говорят все "правильные" вещи, но настолько фанатичны — будь то за или против прав меньшинств, трансгендеров, права на оружие, религиозные права или Бог знает кем еще я могу быть — как думает О'Хирн. Некоторые из них придерживаются того, что они действительно чувствуют, и никогда не говорят об этом ни слова публично, но это не делает их менее ограниченными, чем те, кто кричит из мыльниц и бойкотирует ораторов, чьи взгляды они не одобряют, и наши студенты, черт возьми, заслуживают лучшего. Я достаточно человечен, когда желаю, чтобы каждый из них признал абсолютный блеск и интеллектуальную чистоту моих собственных взглядов, но они не собираются этого делать... и слава Богу за это! Потому что, согласны они со мной или нет, им нужно привлекать своих учеников честно и критически. Это их работа — их ответственность не только перед людьми, оплачивающими обучение в Касл-Роке, но и перед всем нашим обществом. Если они не хотят этого делать, то их нужно встряхнуть так же сильно, как и кого-то вроде О'Хирна, если уж на то пошло.

— Так что, в некотором смысле, я готов использовать вас двоих как клуб... вроде того. Если я пройду через всю эту чушь о гендерной чувствительности, и если вся кафедра подумает, что О'Хирн заставил меня подчиниться, несмотря на мою ошибочность, а затем я приглашу своего младшего брата и его приятеля на следующий прием преподавателей, это может просто открыть по крайней мере нескольким людям глаза на возможность навязывания своих собственных идеологических взглядов. Предвзятые мнения о том, во что, по вашему мнению, верит кто-то другой, могут быть... контрпродуктивными. И если это поможет мне и Дон Кихоту разрушить несколько ветряных мельниц, приоткрыть окно для интеллектуальных дебатов и взаимного уважения — а именно этим и должно быть образование в колледже, черт возьми! — я разыграю карту, которую вы, ребята, представляете, так бесстыдно, как только можно попросить.

— Что, конечно, не означает, — признался он с быстрой, изворотливой усмешкой человека, который, возможно, немного смущен собственной настойчивостью, — что я также не уберу определенное мелочное, злорадное удовольствие с выражения лица О'Хирна, когда буду представлять вас ему!

— Что ж, при данных обстоятельствах, — сказал Стивен, поднимая массивный револьвер и неторопливо заряжая его, — что касается меня, то я могу с этим смириться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Времялет "Клейо"

неконгруэнтно

— Вот это было вкусно, Райберт, — сказал Философ. — Почему мы раньше этого не попробовали?

— Думаю, что мы пробовали, — ответил доктор Райберт Камински, когда его тарелка плавно поднялась со стола и последовала за остальным фарфором и столовыми приборами на утилизацию. — На самом деле, я почти уверен, что так оно и было.

— Вариант, которым мы наслаждались по дороге домой из Алезии, был близок, — сказал голос у него в голове. — За исключением того, что в нем не было лаврового листа и орегано. — Голос сделал паузу, затем продолжил, что было равносильно молчаливому пожатию плечами. — Теперь, когда я задумался над этим, полагаю, что в этом, вероятно, нет ничего удивительного. Большинство пуристов пришли бы в ужас от подмешивания в креветки-скампи любой из этих специй!

— Последовательность — это пугало маленьких умов, Фило, — заметил Камински. — И...

— И эксперимент — ключ к прозорливости, — сказал коннектом, завершив за него цитату мягким электронным смешком. — Интересная позиция для историка.

— Я стал историком в первую очередь из-за того, что хотел "побегать и выяснить", — парировал Камински. — Ты так и не понял этого после пятидесяти с лишним лет совместного использования одних и тех же чувств?

— Ах, но для такого абстрактного гражданина, как я, вселенная вечно нова, — ответил Фило. — Вы, люди из плоти и крови, так ограничены тем, что можете забыть. Имейте в виду, у вас это удивительно хорошо получается, учитывая тот факт, что вы не можете просто стереть это в первоисточнике. Я, с другой стороны, могу сознательно выбирать воспоминания, которые нужно запечатать или удалить, тем самым воссоздавая чистый холст, на котором можно рисовать. И, конечно, я не способен забыть случайно.

— Боже мой, ты доволен собой, не так ли? — усмехнулся Камински.

— На самом деле, полагаю, что так оно и есть, — признал Фило. — Не каждый день кто-то проводит одиннадцать месяцев в штаб-квартире самого Юлия Цезаря. Я бы хотел посмотреть, как с этим справится одна из этих умелых команд Фонда спасения древностей!

Камински снова усмехнулся, на этот раз громче, но ему пришлось согласиться со своим абстрактным собеседником. И это были в значительной степени совместные усилия, признал он. Без ресурсов инфосистем их родного века способность Философа поддерживать свою миссию была ограничена, но это также было необходимо. Информационная система времялета была крошечной по сравнению с доступными дома облачными системами. Транстемпоральный аппарат (времялет), такой как "Клейо", имел общую емкость немногим более пары эксабайт, но этого было, по крайней мере, достаточно, чтобы поддерживать целостную личность Философа наряду с ограниченной, неразумной программой сопровождения и управления Клейо, а пропускная способность времялета была достаточно велика, чтобы позволить абстрактному гражданину взаимодействовать с умными биоимплантами Камински. Не так полно, как у него могло бы быть дома; это было единственное, что Камински действительно не нравилось в полевой работе. Дома Философ был его неотъемлемым спутником, постоянным присутствием, советчиком, помощником и другом, таким же доступным для него, как и его собственные мысли, благодаря его умным биоимплантам и информационной системе. Но без глубины общесистемной информационной сети у них просто не хватало пропускной способности для поддержания такого уровня подключения в полевых условиях.