Повесть о каменном хлебе.

Почти никто не обратил внимания на их уход, только Зарашад проводила девочку странным горящим взглядом, так что та внутренне сжалась. "Что я такого сделала?" Но ответить на этот вопрос могла только Лави — кажется, Лави могла ответить вообще на любой вопрос — но Айлэмэ не собиралась спрашивать. Сама идея приставать к эльфке с такими вопросами казалась дикой и неправильной — ну, в конце концов, мало ли как кто смотрел, не Лави же это была, в самом деле...

В коридоре Айлэмэ ринулась к ботинкам — успеть надеть их и самостоятельно завязать, вдруг Лави опять начнет... С ботинками все обошлось, зато куртку эльфка подала девочке так, словно это были королевские меха. Сама Лави надела высокие, до колен, замшевые сапожки, набросила тяжелый темно-серый плащ, убрала роскошные пушистые волосы под капюшон. Отперев тугой замок, она, изящно изогнувшись, пропустила девочку вперед на темную — хоть глаза выколи! — лестницу, но тут же, как следует хлопнув дверью, догнала и подала руку:

— Пушистая, держись за меня. Тут темно.

Так они и дошли до остановки. По дороге Лави негромко рассказывала девочке разные истории о себе, о своих друзьях и, конечно, о том, что они все смогли Увидеть и Вспомнить. Накрапывал мелкий дождик, асфальт мокро блестел в свете редких фонарей, капли не задерживались на ткани плаща Лави и скатывались, оставляя еле заметные следы, капли блестели в волосах, капли иногда попадали на лицо эльфки, и она стирала их легким движением руки. Айлэмэ вслушивалась, впитывала каждое слово, даже рот приоткрыла от напряжения, но иногда девочка ловила себя на том, что не слышит ничего — просто слушает звучание голоса, просто любуется изумительно красивым лицом...

— Ну вот, твой тролль приехал.

Айлэмэ удивленно раскрыла глаза, и Лави засмеялась:

— Тролль — потому что тролль-лейбус. Беги, пушистая. Приезжай, как сможешь. И звони, не забудь!

Девочка отчаянно замотала головой — как она может забыть!

Красный на светофоре сменился зеленым, троллейбус вздрогнул, взвыл и подкатил к остановке.

Неожиданно — Айлэмэ не заметила, когда она сделала шаг — Лави оказалась совсем близко, нагнулась — слабый запах лаванды — и коснулась губами щеки девочки.

Двери раскрылись. Полосы желтого света легли на асфальт.

— Удачи, пушистая. И помни — попробуй посмотреть сама. Кажется, я тебя все-таки помню... Иди, кроха.

Девочка медлила, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темные глаза Лави.

— Ну, беги! — повелительный крик, и Айлэмэ повернулась и пулей влетела в салон. Плюхнулась на первое же сиденье у окна (пусть изрезанное, с торчащим поролоном — неважно!) и прилипла носом к стеклу. Лави стояла неподвижно. Троллейбус тронулся. Против воли девочка всхлипнула, и тут Лави прижала к сердцу правую руку и медленно, торжественно поклонилась, взмахнув полой плаща. Выпрямилась и так и осталась стоять и, пока троллейбус не повернул, Айлэмэ видела ее — неподвижную как изваяние.

* * *

— Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпускаю! — мать Айлэмэ, полноватая женщина средних лет с уже чуть тронутыми сединой темными волосами, стояла в прихожей, загораживая дверь. Напротив нее жалась к шкафу сама Айлэмэ — еще не в слезах, но уже близко, близко...

— Почему нет?! Поч... — высокий, вздергивающийся почти до визга голос девочки прерывается на полуслове — не хватает дыхания. — Я сделала уроки! Я хочу в гости! Меня же звали! Я обещала, что приду!

— Мало ли, что ты там обещала! Сначала надо было меня спросить! Ты не отдельно живешь! И тебе еще даже не восемнадцать!

— Но я же о-бе-ща-ла! — почти по слогам, растерянно, — Я же сказала, что буду! Зачем мне дома сидеть? Что я буду делать?

— Нечего было обещать, мала еще — за себя решать! С сестрой поиграешь, математику повторишь.

— Я и так все сделала! Не нужна мне математика! Я что, в ученые готовлюсь?

— Аттестат испортишь, никуда потом не устроишься!

— А я и так не собираюсь! Ну мам, ну дай я пойду!

— Нет, никуда не пойдешь. Ты и так готова туда чуть ни каждый день бегать, как собачонка — по первому свистку этой своей, как ее там, а вот она что-то к тебе не торопится.

— Она занята!

— А ты нет, да?

— А я не занята!

— Значит, сейчас будешь занята!

— Мааам! — и Айлэмэ наконец-то разревелась. — Ну мам, ну пожалуйста!

— Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя — неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!

— И не надо! Кому какое дело, во что я одета! — сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.

— Да кто тебя такую полюбит?! — всплеснула руками мать.

— Там меня любят и такую!

— Да я не про эту твою компанию... Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?

— Мааааа! Ну отпусти... — Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер — конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит — опять одна, снова одна. А там — там Лави... Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит... Здесь она не нужна. Только...

— Ну куда тебя несет, на ночь глядя... — совсем другим, усталым голосом проговорила мать, — Поздно же.

— Нет, ты что! — горячо заговорила Айлэмэ, — Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в... — запнулась. Не скажешь же — "в десять", а то еще не пустит в самом деле, — В девять приду! — "Девять пишем, десять в уме..."

— Ладно, иди уж, горе мое... — вздохнула мать, отходя в сторону и пропуская ринувшуюся за ботинками девочку к обувнице, — Только если задержишься — позвони обязательно, чтобы не волновались. И когда выходить будешь, тоже позвони.

— Ага, спасибо, ма! — все еще хлюпая носом, Айлэмэ проворно завязывала шнурки, — Обязательно!

* * *

Айринэ. Айринэ, Айрэнэ, Айлэмэ. Ахто. Аннатар. Цепочка имен — бисеринки на леске. Не так уж и много, если сравнивать с другими представителями тусовки — у иных счет можно было вести уже на дюжины... Хотя и не мало. Если считать так — то пять, а если этак — то шесть. Но этак лучше не считать.

Неяркая лампочка в абажуре из желтоватой рисовой бумаги, окно плотно задернуто темно-синими шторами, в комнате — беспорядок на посторонний взгляд, но сама хозяйка прекрасно помнит, что в каком углу валяется. Прибирать? А зачем? Все равно посторонние здесь не ходят, свои давно привыкли, да и не сунется никто без звонка предварительного, разве уж случится какое-нибудь совсем страшное ЧП, в чем Айринэ глубоко сомневалась. Да и звонить не по делу, пожалуй, поостерегутся...

Маленький монитор — всего пятнадцать дюймов, староват уже, да все никак не доходят руки сменить. Сама привыкла, а больше и стараться не для кого. Вот клавиатура хорошая, это важно... И мышка пока еще шустро бегает, тоже замечательно. В конце концов, хозяйка довольно много времени проводит за "электронным гадом", и это очень важно — чтобы все работало.

Тишина не нарушается даже сухим стуком клавиш. Худенькая девушка с темными пушистыми волосами, чуть косящая на левый глаз, задумчиво смотрит в экран, прикусив вьющуюся прядку. Иногда Айринэ вспоминает о сигарете, дымящейся возле нее на жестянке из-под кофе, досадливо стряхивает в банку наросший серый столбик пепла, делает глубокую затяжку и кладет сигарету обратно, выдыхая дым прямо в монитор. Время от времени девушка делает движение к клавиатуре — но каждый раз передумывает в последний момент и вновь откидывается в кресле. На экране — заготовка для письма. Пока пустая.

Как все изменилось... Еще года три-четыре назад все то же самое она бы делала — руками. Сама написала бы текст, выбрав из пачки бумаги лист побелее, сама начертила бы схемку, может быть, еще и завитушками какими украсила бы, или набросками — летящий профиль, взметнувшиеся волосы, огромные глаза, все — несколькими штрихами, но тем не менее — угадываются черты, и девочка, в чьи руки ляжет страница, будет гадать с замирающим сердцем — она это или нет, или просто похожа, или...

Ничего этого не будет. Ровные строки на экране, потом — провода телефонные, и те же строки — но уже на ее экране. А бумага могла бы помяться, пропахнуть дымом, на ней могли оказаться отпечатки измазанных в пепле или красках пальцев, а какое-нибудь слово было бы торопливо вписано поверх расплывшегося... Нет. Так было — или могло бы быть — давно.

Что осталось с тех времен? Непоминаемое и неиспользуемое имя — Аэниэвьель. А когда-то она так любила слушать, как та, Старшая, пела это имя, катала его на языке, наслаждаясь каждым звуком — Аэээээниэвьеллллллль... Мягкость последнего слога заставляла сердце биться часто и неровно, и вызывала в памяти казавшиеся такими реальными картины.

Что было вымыслом, что разыгравшимся воображением, что правдой, да и была ли там правда? Нет, имя просто должно — обязано! — было быть настоящим, иначе не было бы того резонанса, когда все существо откликается в унисон, тянется, отзываясь — "да! это — я!"

Но помимо? Кто знает... Та, другая, Старшая — может, она бы и сказала, да не хватит сил спросить. А если бы и хватило — разве можно поверить хотя бы единому ее слову?

"Как все было просто! Аэниэвьель, Филавандрель... Там — одно, тут — другое, трагическая ошибка, кошмар... Узел, панимаишь, карррмический..." — не удержавшись, последнюю фразу произнесла вслух, звонко раскатив это издевательское "карррррррр...", — но разве ж это может помешать Предназначению? — слова источали яд, — Предназначение... Связаны... Дрянь...

И снова, будто все произошло только вчера, прячется в ладонях горящее лицо, в горле ком, и подступают слезы. Сдавленно:

— Ты... Дря-а-ань... — но еще не закончив говорить, уже чувствует, что слова фальшивы.

Те старые листки убраны подальше, с глаз долой, но сил нет избавиться, выбросить, и иногда Айринэ снова вытаскивает их на свет — из дальнего угла, из старой потрепанной сумки, покрывшейся слоем пыли. Пыль стоит столбом, девушка отчаянно чихает и жмурится. Высыпаются другие, ненужные бумажки; летят какие-то старые фотографии — уж и имен не вспомнить; вываливаются и раскатываются по полу бисеринки от порванных фенечек. Вот оно — картонная папка, завязанная выцветшей ленточкой. И дрожат руки, и перед глазами уже заранее все плывет, но девушка развязывает ленточку, достает исписанные листы и конверты и, бормоча: — ...развлечение из разряда "сам себе мазохист"... И хорошо и делаю... — начинает читать.

Сейчас нет настроения вытаскивать на свет пыльную сумку — да и зачем, ведь она знает все записи наизусть. Наверное, надо ту, другую, даже поблагодарить — оставила такие превосходные образцы, можно сказать, руководство к действию, и осечки ни разу не было, все срабатывает идеально. Сейчас надо дописать и отправить, в голове уже готов текст, мало чем отличающийся от стандартного, набить — займет пару минут, не больше... Но Айринэ снова закуривает и откидывается в кресле.

* * *

— Что ж, девочка моя... — Филавандрель, строгая и печальная, присела на ручку кресла, нервно щелкнула зажигалкой, закурила, — Видишь, как оно обернулось...

Айлэмэ — нет, теперь уже Аэниэвьель, отныне и навсегда — опустила глаза на листочек, все еще подрагивающий в ее руке.

Простенькая, от руки начерченная схемка.

"Муж — Филавандрель"

"Жена — Аэниэвьель"

Дети...

Ну, не до детей сейчас, тем более, что карандашиком рядом приписано (косой быстрый почерк): "Информация пока неточная". А вот остальное... После схемы — сплошняком текст.

"...мы уходили в Dol Blathanna. Остатки нашего отряда — горстка чудом выживших, но покалеченных и раненых эльфов — пробирались через охваченные безумием земли. Мы спешили, мы давно уже не спали, не отдыхали как следует, и нам не хватало еды. Мы шли, пошатываясь, словно в полусне, едва замечая, сколько пройдено и сколько еще идти. Мы старались оставаться незамеченными, но Dh'oine было слишком много. Попросту — слишком много. Какие страшные в своей простоте слова... Убийственная простота...

Однажды она сказала, скривив губы: "Они — как черви. На сколько кусков разрубишь — столько появляется новых..."

Страшные слова — особенно от нее, бывшей раньше воплощением солнца и радости...

Но мне не стоило так удивляться — в конце концов, я видел, как ее стрелы били без промаха, впивались в горло, в сердце, в глаз... В спину. Я видел, как она вырывала стрелы из мертвых тел и переживала только из-за попорченных наконечников. Как перерезала горло тем Dh'oine, что еще шевелились — и смотрела им в глаза, оскалив в усмешке мелкие белые зубы. Как хладнокровно она танцевала в смертельной пляске мечей...

Что уж тут удивляться словам...

Я знал, что могу полагаться на нее — и в бою, и просто в жизни... Но с тех пор, как она надела берет с беличьим хвостом и начала убивать, солнце отказывалось золотить ее волосы, а в глазах, зеленых как молодая трава, больше не играли искры смеха. Я никогда не отводил взгляда от ее глаз — хотя мне казалось, что юную зелень пожирает тлеющий огонь, а за ним остается только черная выжженная земля. И с каждым разом черноты становилось все больше, а зелени — все меньше.

Мы уходили, поддерживая друг другу, перевязывая не желающие заживать раны, оставляя на траве нашу кровь. Кровь эльфов. Кровь Aen Seidhe.

Нас было так мало... Кроме нас двоих — еще только трое.

А в ту ночь, когда до безопасных — сравнительно безопасных! — мест оставался всего суточный переход, мы любили друг друга. Мы не касались друг друга очень, очень давно, и я успел забыть вкус ее губ...

Она искусала меня, исцарапала мне спину, плакала — беззвучно, как привыкла за это время, прижимала меня к себе так, что у нас обоих перехватывало дыхание...

А когда она с тихим вздохом откинулась на траву, я заглянул в ее глаза и впервые увидел, как неохотно, мало-помалу, под напором юной зелени отступает выжженная чернота.

Тогда я плакал. И в ту ночь мы любили друг друга.

Наутро Аэниэвьель..."

Текст продолжался, но Аэниэ не стала переворачивать страницу. За вечер она уже успела не раз все прочитать и хорошо запомнила прочитанное. Запомнила — но с трудом осознавала.

— Как ты? — тихо спросила... нет, спросил Филавандрель.

Аэниэ зачем-то кивнула, не поднимая глаз — в горле стоял ком, горели щеки, а на глаза опять наворачивались слезы.

— Что с тобой, пушистая? Лучик мой солнечный... — Филавандрель бросила недокуренную сигарету, подсела к девочке, невесомым касанием обняла за плечи, — Ты недовольна чем-то? Ты не рада, что я наконец-то нашел тебя? Или...

Аэниэ горячо перебила, вспыхнув еще сильней:

— Что ты! Просто... Так неожиданно! Я... я просто не ожидала! Я... — и девочка расплакалась. Филавандрель крепко обняла ее и начала, чуть раскачиваясь, гладить по волосам и шептать утешения, периодически сбиваясь с русского на то, что, как поняла Аэниэ, было Старшей Речью — до тех пор, пока девочка не успокоилась.