Рик Часть2 Ключ.

— А не обтреплется! — ликующе объявила Люся, запуская ноготки в пышную шевелюру Брадобрея.

— А не обтреплется! — провозгласила Командирша, принимая позу борца (или борцыцы?) сумо.

— А зубки на асфальте не хотите оставить? — ещё тише спросил Бланд. Он уже откровенно смеялся. Вот уже баталист хренов — тут юшку кровавую будут скоро добывать, а он вроде в партере сидит и руки потирает в предвкушении зрелища чудесного мордобоя. Каким-то образом собирается отсидеться в стороне?.. А!

Но это я уже не успел додумать, как и не успел дослушать руладу Бланда — не сомневаюсь, подстёгивающую стороны как надо, покруче магнита... потому как началось. Снежная лавина. Одна сверху, другая снизу. Какая из сторон где — это пусть Кама Сутра решает — у них самые лучшие специалисты по анатомии.

О, вот оно яркое, яростное зрелище, под общим названием — свалка. Это не картинные, эстетически оформленные инструкторами поединки, когда оператор правильно выбирает свет, а режиссер заставляет пошире кривить лица. Тут сопли и слюни так и летают навроде маскировочной сеточки, тут твою физию трое будут ровнять об пол, как это сейчас делали бландовцы с гвардейцем Дрола. Но тут бдительная Командирша поспешила на помощь подопечному, словно ледокол в тундру, наступив другому, раннее упавшему гвардейцу на руку, также совершенно случайно заехав локтём в бок запрыгивающей на огромного бландовца Нюре.

Мы с Мишаней переглянулись, понимающе кивнули друг другу.

— Пора делать ноги, — беззвучно и синхронно зашевелили губами, ибо в сотворившемся визге и оре и при огромном желании сложно было что-то донести до непонимающего собеседника, встали спина к спине и пригнулись.

Вот так, в образе восьмиконечного насекомого мы и пробирались к выходу, давая по шапке всем, кто сунулся к нам: и чужим, и своим. Как говорится, получали и сами, но что скажите, вы сможете противопоставить лягающейся зебре в квадрате? Вот то-то. Естественно, шишек нам набили тоже изрядно, но главное — мы вывалились из рычащего клубка и, старательно огибая мутузящих друг друга одиночек, потрусили к выходу.

Теперь можно было и вздохнуть с облегчением, смакуя и переваривая удивительные фрагменты выездной сессии бландо-дроловского цирка, как то: убегающая и истерически ржущая Люся с какой-то мочалкой в руках — и гонящийся за ней, ужасный и пунцовый Брадобрей; рычащий Бурый с перекошенной физией в роли берсерка: отчаянно зажмурив глаза, он суетливо, но молниеносно двигался в кругу пяти бландовцев, несказанно их озадачивая — пока что от оплеух страдали они сами; Командирша, увешанная тройкой противников, раскручивает пружину копьеметательницы, и последнее: яростная Нюра, истратившая всю батарею своего оружия и теперь посредством пресловутых когтей и зубов пытающаяся добраться до неприкасаемого, прекрасно себя чувствующего в некоем защитном коконе и отчаянно смеющегося со всей атрибутикой довольного человека: торчащими в разные стороны зубами и слезами Бланда... Вот, гад, таки вышло по его.

Глава 3. Сюрпризы продолжаются.

Мы пробежали с Мишаней метров двести, влетели в какой-то укромный тупичок и тормознули. Мы ж не эти... каких их... марафонцы, чтобы весть тащить о крепком столкновении, боксёрском рукопожатии и начале турнира "у кого голова крепче". Мы и не убегали ни от кого... Ну да, кого нам бояться? Маразматических стариканов и воинственных девиц? Да мы их лузгаем как семечки, сидя вечером на крылечке... Это, конечно, приврал — не такие уж мы с Мишаней ветхие, чтобы столь непродуктивно проводить вечера. Просто захотелось уединиться, побыть с другом один на один — без всяких там глупостей, типа: "А ты мою девушку уводил? Уводил. Так я твою машину разбил. Мы в расчёте".

Действительно, утомила эта гомонливая замковая карусель с постоянным вниманием к собственной персоне и обязательный мордобой. Хочется мягких объятий уютного дивана, невнятно фонящего TV ящика со слезоточивой новостной хренью, бутылочки умопомрачительного холодного (для профилактики зубов — чтоб не расслаблялись) пивка под боком и ни одной — не считая зудящей, вечно голодной комарихи — живой души, кроме, естественно, себя, усталого и разомлевшего. И так часов сто... А после можно и вернуться.

Дыхание наконец-то стало восстанавливаться — двести метров — не хвост собачий, это же все двадцать тысяч сантиметров! Мы что нанимались в Электроники? В боку покалывает. Неужто крылья пробиваются? Ага, щас — скорее, вторые ноги. В такие моменты начинаешь задумываться о величайшей пользе физкультуры — ну там, железки попереставлять с места на место, поболтаться на турнике или по утрам и вечерам пытаться убежать от инфаркта (желательно поближе к автобанам — так ещё эффективней). Это же как полезно для здоровья! Дурные мысли ни под каким видом не могут прорваться в набухшую кровью от упражнений голову... Посмотрел на прислонившегося к стене Мишаню — тот другим способом борется с дурными мыслями — он их реализовывает и в такие моменты его голова становится блаженно пустой. Правда, в отличие от нормальных мужчин, как раз опосля, у него вновь включается часовой минный механизм.

— Ну шо? — посмотрел на меня Мишаня. — Сбил адреналиновую аскому? — устало усмехнулся. — Это как у оленьих и лосевых, хвалишься своими ветвистыми, суёшь их под морду всяким медведям и волчарам. А потом бац — и охота проверить их крепость, помахать, пофехтовать. Пока не отшибут, — присел под стеной, вытянул ноги. — Прямо, как у мужиков... Только те в отличие от сохатых своими надбровными приобретениями не хвалятся и тщательно утюжат пилочкой для ногтей и прикрывают макияжем... — внимательно так и серьёзно вылупился на меня; уголки губ сурово загнуты вниз, но в полуприкрытых, практически невозмутимых глазах смешинки.

— Чего колешься? — огрызнулся я. — Чай не бабочка... — задумчиво поднял голову вверх. — А если и бабочка, то капустница, — покивал сам себе утвердительно с самым серьёзным видом. — Практически вегетарианец, но... — возбуждённо покачал перед его любопытным носом пальчиком, — ... обвинять меня в макияже и прочих косметических гримасах с твоей стороны не хорошо, не хорошо. Мои глаза отдыхают исключительно на прекрасном поле...

— Кому какой прекрасен, — ухмыльнулся Мишаня, отвернулся и с сосредоточенным видом стал шарить по карманам.

— ... отличительными признаками которого являются молочные железы, гитарные пропорции, любовь к мыльным операм и всякое отсутствие висюлек ниже ватерлинии, не считая сковороды на поясе, друшлака... — мои праведно горящие глаза уткнулись в некий предмет, место которому здесь, в Замке не было предусмотрено в принципе... в общем, даже теоретически место отсутствовало... Я постарался себя ущипнуть, дабы исключить всякую неявь — и аж подпрыгнул от переусердствования. Будет синяк. — ... и прочих скалок.

Вытер о штаны враз вспотевшие руки.

— Откуда? — голос предательски дрогнул, поэтому прозвучало это как-то прокурено, с хрипотцой.

— От верблюда, — значительно ответил Мишаня и разложил все свои тридцать два перед моим изумлённым и очарованным взором. — Оп-па! — и легонько подкинул бутылку вверх.

— Осторожно! — воскликнул истерично, в волнении присел и протянул руки, будто страхуя, но в страхе понимая, что своими граблями только причёску на заднице от чиряка возводить... Перед глазами два раза перекувыркнулось чудесное слово "Водка" на алом фоне, а потом намертво вклеилось в обе лапищи моего друга — как младенец в руках отца, впервые взявшего ребёнка. Хотя тут больше б подошло такое сравнение: обезьяна с бананом. Причём обезьяна крупная — горилла, самец, при этом постоянно оглядывающаяся — как бы соплеменники не навалились и не отняли.

— Хух, — Мишаня вытер не успевшую выступить испарину. — Ты чё дёргаешься под руку, вратать хренов?! Щас отпишу одиннадцатиметровый по яйцам в качестве моральной компенсации, и придётся тратить энное количество драгоценной жидкости на растирку генофонда, — сурово и укоризненно покачал головой. — Поделиться, естественно, поделюсь — я же не чудовище какое-нибудь.

Я слабо улыбнулся, приходя в норму и закрашивая физию в некрепкий каркаде — сам перенервничал не хило.

— Ладно, фокусник и жонглёр, оставил бы ты свой цирк на Земле, — прокашлял примирительно. — Хотя бы для меня. Колись, как таможню преодолел?

Мишаня озадаченно почесал репу.

— А шут его знает, — скривился оправдательно. — Пьяный был, не помню.

— Вот так всегда, — проворчал я недовольно. — Хорошая отмазка, на все случаи жизни: чуть что — пьяный был. Навешают когда-нибудь на тебя детёв тучу — пьяный ты частенько бываешь, скажут: "Твои, милый". И станешь ты, Мишаня, отцом — героиней, — заметил его потемневшие от испуга зрачки. — Шучу я! Тем более, наука есть такая — генеалогия, в которой то ли по носу, то ли по ушам определяют отцовство. Ты бы лучше тропку контрабандную запомнил или механизм охмуривания таможенников — именно такие фокусы бы пригодились.

— Ты вначале отсюда выберись, — сказал Мишаня, скручивая крышку у бутылки.

— Да ладно тебе, — умиротворённо махнул рукой. — Щас хряпнем по чуть-чуть, и всё наладится.

Мишаня только хмыкнул многозначительно и сделал глоток прямо из горла. Даже не покривившись, почмокал губами и блаженно закатил глаза.

— Хороша чертовка... — протянул мне. — Очистка, конечно, подгуляла... Но ничего, ничего, — вынес вердикт. — Как говорится, на безголосьи и жопа — соловей, а на безводье и спирт — живая вода.

Принял в руку тепловатый сосуд с подмигивающей волнительно жидкостью. Не сказать, что сомневался, но за всей этой "небесной" беготнёй я практически забыл о своём призвании, стыдно подумать, даже обходился без своевременных вливаний. Я не боялся, что утерял технику употребления, как не может утратить технику скалолазания верблюд...сравнение вроде не по теме, но ничего, разберёмся... Нет, рука моя не дрожала, как и рука Дантеса в скорбный день для русской классики, но в душе скрёбся такой ма-а-аленький — маленький червячок сомнения, пищащий: "А может не надо? Так всё было чудесно, так... трезво..."

Я аж вздрогнул. Это что ж червящище, этот змей-антиискусситель предлагал?! Завязать?! Ну уж нет! — резким движением вскинул голову и, будто сигнальный горн, приложил к губам стекло...

Вот он миг откровения, когда гланды обволакивает нежная муть, горло, не поймёшь, то ли сжимается боязливо, то ли расширяется в отвращении, а в глаза уже настойчиво пробиваются градусы, пищевод шипит, а горячая ртуть насмешливо падает всё ниже и ниже... нет-нет, не настолько низко... а в желудке разворачивается настоящее побоище, практически избиение младенцев — в том случае, если в точке рандеву присутствует пищевая прокладка, а если нет, то спиртосодержащая смесь ведёт себя не иначе, как голодный зверь в клетке — рычит и бросается на стенки.

— Ху! — выплеснул пламя на Мишаню.

Тот поморщился и помахал у носа своим экскаваторным ковшом.

— Теряешь квалификацию, — вынес приговор. Подался ко мне. — А что это была за... — задрал голову вверх и зашевелил пальцами, пытаясь таким образом отыскать необходимое слово, — ...за фигня? Перед тем, как ты бахнул? — уточнил.

Конечно же намётанный глаз дружбана заметил мимолётное брожение в стане союзника и теперь, дабы не свалиться ещё на ступеньку ниже в его глазах, необходимо было выковырять из головы удобоваримое объяснение. Но что тут выдумывать — Мишаня же видит меня насквозь, особенно печень и почки, нужно речь правду-матку.

— Понимаешь, ведь у каждого человека есть профилактические слабинки, которые могут нарушать его имидж, и которые он не очень хочет афишировать, — начал я оправдательную речь, прислушиваясь к лёгкому шуму в голове, поэтому не до конца контролируя пируэты языка, и по вытянутому в лошадином недоумении лицу Мишани понял, что то ли подвижный словообразовательный орган набрехал, то ли я увлёкся. — Организм выдал заминку, потому как... Короче, — отчаянно махнул рукой, — иногда человек делает вещи, якобы не совместимые с его образом. К примеру, герой, роняющий скупую мужскую слезу в подушку...

— Эт точно, — глубокомысленно изрёк Мишаня. — Даже самая красивая женщина ходит в туалет и, очаровательно морща прекрасное лицо, тужится, выдавливая шлаки. И, между прочим, самому утончённому эстету — интеллигенту приходится холёным маникюрным пальчиком, будто поршнем вламываться в вырезанные, словно из белого мрамора, тонкие ноздри, прочищая их.

— Ну... поручик, — восхищённо протянул я. — Вы в своём репертуаре.

— Слушай, а ты каким боком к этому герою? — не давая уйти в сторону разговору, хитро прищурившись, поинтересовался Мишаня.

— Птичку жалко, — огрызнулся я.

Мишаня укоризненно покачал головой.

— Эх ты, отмазчик хренов, наваял гору поноса. Аж сам заблудился, — всколыхнул бутылку в руке, добывая радующий сердце плёскот. — Ладно, не будем отвлекаться, — ухмыльнулся, — следующий раз как-нибудь попинаю тебя, ноги повытираю и нос, если будешь себя вести, как девственник у проктолога...

— Угу, — недовольно поморщился на Мишанины выверты, весьма плоские, нужно сказать, — видимо, от страдающей мигренью фантазии. — Очень смешно. Ха-ха-ха.

— Вот-вот, — как ни странно согласился тот. — Как там говорится, — прижмурился на поднятый на уровень глаз приз, — если даже муха и Хакинен, она всё равно не успеет, ибо есть такая чудная вещь, как мухобойка... — озадаченно поднял на меня глаза. — Тебе не кажется, Рик, что мы ведём себя, как старпёры какие-то? Вроде и родные алкоголики. Я вон и мухобойку какую-то словесную, совершенно не нужную насочинял, вместо того, чтобы по-военному раз-два, перерывчик небольшой, антрактик: встал — сел — достаточно и пары секунд, чтобы кровь отошла от ягодиц. А мы целую симфонию развели — томами можно входную дверь закладывать... или закладывать — это из другой оперы? — задумался, продолжая греть и так не прохладную жидкость.

— Это ты развёл, — уточнил я, порываясь вырвать из его цепких рук бутылку, — а я аки Моисей пытаюсь действовать и ищу водицу посреди пустыни... А уж думал и мираж совсем, — это про себя, качая головой и прислушиваясь, как в черепушке бьётся стекло, а неугомонные бельчата начинают крутить динамо.

— Ню-ню, — Мишаня с сомнением посмотрел на меня, будто пытаясь вложить черты моего лица в некий шаблон и с сожалением понимая, что ничего не выходит: губы явно не дотягивают, волосы нуждаются в плойке и краске — ну и так далее по перечислению. — Иудеюшка ты наш, — и наконец-то, порывисто вздёрнув руку, отхлебнул.

Одно удовольствие наблюдать за его лицом, искажённым блаженством. Прямо мехи баяна в сомкнутом состоянии, можно перепутать, где глаза, а где губы. Овальное поле горизонтальных морщин. Так и хочется сразу, подпитавшись вдохновенным зрелищем, последовать примеру.

А что? Это работа такая! Кто-то ведь ковыряется в канализации, сдаёт нормативы по плаванию в замкнутом и вонючем пространстве. Не от удовольствия же, а ради людей, чтоб было им сухо и комфортно сидеть. Да с газеткой, да не торопясь.

Завернул что-то не в ту степь, тем не менее, полный собственной значимости и необходимости для людей всей Земли, я вырвал из загребущих лап переходной вымпел и присосался, словно к материнской водочной железе.