Сижу, постукивая пальцами по лакированной деревянной окантовке впередистоящего сиденья. Меня терзают самые серьезные опасения, что эта чистка серьезно зацепит, во-первых, старых специалистов, к которым нередко цепляют классовый эпитет "буржуазные", и, во-вторых, всех, кто не демонстрирует полную лояльность к руководству, в том числе и к самым разным мелким и средним шишкам на местах. Однако я сам хотел спровоцировать подобную чистку, чтобы предотвратить вполне возможную кровавую разборку три-четыре года спустя. Сейчас же, когда не размахивают направо и налево ярлыками "враг народа" и "предатель Родины", когда за банальную нераспорядительность еще не приклеивают обвинений в шпионаже и контрреволюционном заговоре, такую чистку можно провести малой кровью. А вот совсем без нее не обойтись — партийное руководство совершенно справедливо озабочено качеством тех кадров, которые подобрались в государственном аппарате. Мусора, в том числе и весьма опасного, там действительно хватает. Между тем Иосиф Виссарионович продолжает:

— Нам надо самым тщательным образом поставить работу по выявлению подлинного лица всех наших государственных, хозяйственных, военных кадров, независимо от того, состоят ли они в партии или нет. Надо оценить не только их политическое лицо, но и деловые качества, и их моральный облик. Людей политически нам враждебных, мы, разумеется, должны из аппарата вычистить. Но нам надо также избавиться от безответственных, прикрывающих свою неспособность справиться с порученным делом политической трескотней и очковтирательством, от обюрократившихся, забывающих о нуждах и интересах широких масс трудящихся, и заботящихся лишь о собственной карьере, от интриганов, дезорганизующих работу, от морально разложившихся, которых легко могут подцепить на крючок контрреволюционные элементы, — после этих слов из зала раздались выкрики "правильно!", "давно пора!". Переждав шум, Сталин перешел к организационной части доклада.

— Для проведения чистки нашего аппарата предлагается создать Всесоюзную комиссию по чистке, которой будут подчиняться областные и районные комиссии. Вам роздан список кандидатур членов Всесоюзной комиссии для утверждения Пленумом ЦК. Председателем комиссии Политбюро рекомендует назначить секретаря ЦК товарища Ежова, заместителем — заместителя председателя ЦКК товарища Андреева. Чистку предлагается начать с 1 января 1934 года и провести ее в течение января-апреля.

После голосования начались прения, в которые записался и я. Участие свое я продавил некоторого скандала, но веских формальных доводов отказать все же не нашлось — уж совещательный-то голос за мной остался в любом случае.

Слово получаю ближе к концу заседания, — но все-таки получаю, а то уж начал опасаться, что вот сейчас последует предложение прекратить прения, уставшие от говорильни члены и кандидаты в члены ЦК дружно проголосуют "за", и слово мне не достанется.

— Товарищи, — начинаю свое выступление, — чистка нашего государственного аппарата представляет собой крайне ответственное дело. От того, как мы ее проведем, во многом будет зависеть способность партии правильно руководить развитием страны, наша способность встретить во всеоружии те действительно крайне серьезные опасности, о которых нас предупреждал товарищ Сталин. (Говорю это не прогиба ради, а потому, что слова, исходящие от предсовнаркома, имеют для зала больший вес, чем мое личное мнение).

— И чтобы это ответственное дело мы провели на должном уровне, необходимо обратить внимание на те недостатки, которые выявились во время предыдущей компании по чистке, чтобы их не повторять. Что же это за недостатки? — делаю длинную паузу, чтобы участники пленума могли чуть встряхнуться от непрерывного потока слов, обрушивающегося на них уже далеко не один час. А заодно, чтобы они подняли голову и обратили внимание на оратора — с чего бы это вдруг он замолчал? Увидев несколько поднятых голов и уставившиеся на меня глаза, продолжаю.

— Главный из этих недостатков — очень большое количество необоснованных решений, которые потом приходилось отменять областным контрольным комиссиям и ЦКК. Каковы же причины того, что 17% принятых решений были отменены в результате проверок и апелляций? Считай, каждого пятого партийца вычистили ни за что! — тут самое время повысить голос, чтобы не отпустить внимание аудитории.

— Причины эти, скажу прямо, заключаются в барски-пренебрежительном отношении части наших партийных кадров к судьбе проверяемых. Получается так, что нередко проверочные комиссии предпочитали вычищать по любому слуху или навету, не утруждая себя проверкой. Дескать, не беда, случись ошибка, восстановят по апелляции. А что должен пережить человек, несправедливо исключенный из партии, их не волновало.

— Дело поправимое! — слышу реплику из зала, но не успеваю заметить, кто ее произнес.

— Конечно, товарищи, дело поправимое, — киваю как будто бы в ответ. — Поправимое, да. В том случае, если бы у нас было желание его поправить. Но хочу довести до вашего сведения, что никто из тех, кто допускал необоснованные исключения из партии, никакой ответственности за это не понес. Даже в виде простого порицания, не говоря уже о более строгих мерах. Ни один человек! И вот это уже товарищи, форменное безобразие, которое ложится пятном на всех нас. Ведь фактически получается, что потворствуем такому отношению к чистке! — мой голос вновь взлетает вверх.

— Поэтому я настаиваю на том, чтобы в директивах пленума по проведению чистки было ясно и недвусмысленно указано, во-первых, на необходимость принятия решений только после тщательной проверки всех сведений, порочащих проверяемых; и, во-вторых, на персональную ответственность членов проверочных комиссий за соблюдение этого условия.

Свои слова я подкрепляю двумя решительными жестами, буквально втыкая указательный палец вытянутой руки в слегка напрягшуюся атмосферу зала.

— Другая проблема, на которой хотел бы остановит ваше внимание — отличие чистки государственного аппарата от чистки партии. В нашем аппарате немало старых специалистов, оставшихся нам от царского прошлого, с неизжитыми буржуазными замашками и мировоззрением. Такой спец и образа жизни не пролетарского, да иной раз Советскую власть поругивает, а то еще — что гораздо хуже! — и своего начальника критикует. И что особенно ни в какие ворота не лезет — за дело!

На последние слова некоторые сидящие в зале реагируют сдавленными смешками.

— Конечно, такого спеца грех не вычистить! А то, что в деле его заменить толком некем, так это же не важно. Главное, мы от политически подозрительного элемента избавились. — Осуждающе покачав головой, продолжаю. — Такой подход был бы грубой ошибкой. Вы думаете, что, изгнав такого из хозяйственного аппарата или из промышленности, вы избавились от скрытого саботажника? Да ничего подобного! Настоящий саботажник соблюдает показную лояльность, у иных из них коммунистические лозунги прямо от зубов отскакивают, и чтобы распознать его саботаж, надо досконально разбираться в деле, которое ему поручено. Конечно, проще, ни в чем не разбираясь, выгнать того, кто ляпнет, что при царе очередей за мануфактурой не было. — В зале опять раздались смешки. — А надо бы задуматься, лучше это будет для нашего дела или хуже. Кто важнее для нашего общего коммунистического дела — тот, кто работает на него, пусть и злопыхательствуя время от времени, или тот, кто имеет партбилет в кармане, и наловчился ловко выступать с трибун, но дела не знает, от людей отгородился, а карьеру делает путем интриг да подсиживания?

Спускаясь с трибуны, испытываю сомнения — окажет ли моя речь какое-либо влияние на реальное течение чистки? Ведь я даже в редакционную комиссию пленума не вхожу, и повлиять на формулировки резолюций не смогу. Есть ли тут достаточное количество не только разумных, но и решительных голов, которые не просто задумаются над моими словами, но и готовы будут сделать хоть что-то, чтобы эти слова только словами не остались?

Глава 20. Фальстарт

20.1.

Заскочив в партком ВСНХ, чтобы уплатить членские взносы, и собираясь уже покидать помещение после исполнения "партийного долга", я слышу в спину голос секретаря парткома, только что с лязгом положившего телефонную трубку на рычаги:

— Виктор Валентинович! Постойте!

Оборачиваюсь, вопрошающе вздергивая брови:

— Что такое?

— Звонили из секретариата ЦК. К нам завтра прибудет комиссия по чистке...

Так ведь чистка начинается только в будущем году? — недоумеваю я.

— Мне сказали, — секретарь парткома немного растерян, — что у нас проведут пробное заседание в порядке подготовки к всесоюзной кампании. И непременно вас просили быть, — еще более растерянным голосом произносит он.

"Ежов!" — молнией проносится у меня в голове. — "Сработало! Но... лучше, чтобы он начал с кого-то другого. А то, обжегшись на мне, он станет осторожничать, и не вляпается так, как мне хотелось бы". Вслух же произношу:

— Никак не выйдет. Я уже сегодня вечером отбываю в командировку. Так и сообщите товарищам из секретариата.

— А вернетесь когда?

— Не раньше, чем через неделю. А то и через две.

И я отправился в свой кабинет, оформлять себе командировку на многострадальный артиллерийский завод Новое Сормово, он же Љ92. Разумеется, о командировке надо было поставить в известность непосредственного начальника, то есть Григория Константиновича. От него вопросов не было — о ситуации на этом заводе он уже был наслышан, и не удивился тому, что я намереваюсь отправиться туда, чтобы самому разгрести хотя бы некоторые проблемы.

Несмотря на то, что Новое Сормово уже не производило такого поистине удручающего впечатления, как в мой первый визит, работы еще было непочатый край. Надо отдать должное новому руководству завода — крыши уже не текли, оборудование по двору в лужах не валялось, а организацию заработной платы, нормирования, учета, технического контроля, инструментального хозяйства удалось более или менее втиснуть в правильные формальные рамки. Однако инерцию неразберихи и безответственности в поведении людей удавалось преодолеть не так легко и быстро.

Не особо радовал и появившийся наконец на заводе Отдел главного технолога. В том числе и по причине отсутствия этого самого главного технолога, которого замещал временно исполняющий обязанности, только что закончивший машиностроительный техникум и об обязанностях технолога имевший самое смутное представление.

Поэтому две недели пребывания в Сормово я посвятил в основном натаскиванию этого паренька: объяснял ему, как надо обеспечивать технологический процесс, что такое контроль технологической дисциплины, и какими путями технологический процесс можно совершенствовать. Начинать пришлось с азов — парень даже толком не представлял себе техпроцесс изготовления артиллерийских стволов. Даже я знал об этом гораздо больше, хотя и мои знания были крайне поверхностными и отрывочными. Пришлось буквально брать за жабры главного инженера и заставить его плотно позаниматься с врио главного технолога.

— Поймите, — втолковываю ему, — готовый технолог нам в руки не свалится, как манна небесная. Нет другого выхода, как слепить его из того, кто есть. А иначе технологический процесс так и будет хромать.

Протянув, сколько можно, возвращаюсь в Москву, не дожидаясь гневных телеграмм от Орджоникидзе. Испытывать терпение начальства мне не хотелось, поскольку наверху других защитников у меня, в общем-то, не осталось.

Ждать реакции Ежова на мое возвращение оказалось недолго. Уже на следующий день — это была пятница, 20 октября, — мне звонит секретарь парткома и сообщает, что комиссия по чистке назначает партсобрание аппарата ВСНХ на ближайший понедельник, сразу по окончании рабочего дня.

— И прошу вас быть обязательно! — добавляет он довольно жестким тоном.

— Разумеется, — нейтральным голосом отвечаю ему.

Разумеется, я подготовился к заседанию комиссии по чистке. Прокрутил в голове, что и как буду отвечать на обвинения, состав которых мне был известен — еще бы, ведь я же сам их и готовил! Заранее составил и списочек документов, которыми буду отбиваться, но собирать их не стал: ведь по идее, я не должен знать, что мне предъявит Ежов. Так что документальное опровержение — это будет уже второй акт драмы.

Между тем Ежов при содействии Агранова тоже подготовился. Бумажки на иностранных языках были снабжены переводами, от имени Секретно-политического отдела в различные ведомства пошли запросы. Выезжал ли такой-то в загранкомандировку? В какие числа? В какую-страну и город? Где останавливался? Каков размер полученных им валютных командировочных?..

Ответы вполне удовлетворяли Ежова. По датам все сходилось, а счета за фешенебельные гостиницы, в которых командированный не должен был жить, за дорогущие рестораны, в которые ему не на что было бы пойти, да многочисленные счета за такси говорили о том, что рыльце у проверяемого в пушку. А еще были подозрительные банковские переводы, и не только...

Конечно, доскональную проверку Агранов организовать не мог. Полноценной закордонной агентурой СПО не располагал — так, несколько стукачей в заграничном аппарате Коминтерна. Их на такую проверку не подпишешь. А действовать через ИНО или сектор внешней контрразведки в ведомстве Артузова ни Агранову, ни Ежову совершенно не хотелось. Да Ежов и не подозревал о самом существовании внешней контрразведки.

Между тем сектор внешней контрразведки уже занимался проверкой тех же самых документов — не всех, а лишь тех, что были предъявлены десять дней назад командарму М.К. Левандовскому и комкорам И.Н. Дубовому, В.М. Примакову и С.П. Урицкому. Об этом Артузова просил сам Михаил Васильевич Фрунзе. Разумеется, такой же проверкой занималось и РУ РККА. Агранов ничего не знал ни о факте проверки, ни, само собой, о ее результатах, до которых, впрочем, было еще далеко.

Фрунзе сохранял внешнее спокойствие, но внутри у него все кипело. Все четверо попавших под подозрение проходили весной и летом стажировку в рейхсвере, в том числе обучение в Академии Генерального штаба. А Примаков перед этим проучился в этой академии почти два года. Правда, согласно Версальскому договору и Генеральный штаб, и академия были ликвидированы. Однако, как Генеральный штаб фактически продолжал существовать под скромной вывеской Войскового управления, так и академия продолжала функционировать. Командиры привезли из Германии подробнейший и весьма ценный отчет о методах обучения командного состава в рейхсвере. Надо было, по возможности, использовать этот опыт и в РККА — и вот ценные кадры попали под огонь политических обвинений со стороны партийного чинуши Ежова. Он, зараза, потрясал документами, чуть ли не орал о неопровержимых уликах, доказывающих разложение красных командиров, если не что похуже.

И Левандовский, и Дубовой, и Примаков с Урицким на партсобрании Наркомата обороны горячо все отрицали. Исключение из партии, предложенное Ежовым, не прошло — собрание постановило отложить вопрос до получения подробных объяснений и предоставления необходимых документов. Тут Фрунзе смог настоять на отправке запроса в посольство в Берлине, что давало возможность взять паузу. Но Ежов своей властью — а полномочия такие у него были — вынес решение об отстранении всех четверых от исполнения служебных обязанностей.