Является слово "антоним".
Это было как пощёчина. Я только не понял, кому Фиолетов дал её — друзьям Сёмы, мне, судьбе, себе самому? Что-то с ним не так, решил я — что-то не так с этим Натаном Шором, более известным как Анатолий.
Принесли арбуз, сладкий, медовый. Я разрывался между Идой и арбузом.
+ + +
Прыщавый появился незаметно: вот совсем не было его и вот он здрасьте.
Он был выше меня. Прыщи его были колоссальны, невероятны. Это были вулканы, огромные, багровые: — они покрывали всё. Сразу стало понятно: девственник. Даже больше, чем я, если такие сравнения возможны.
На нём было золотое пенсне и фрак. Фрак был самый настоящий, довоенного тонкого сукна. Пенсне, вероятно, нет: стёкла показались мне плоскими, фальшивыми.
— Магнезий Заветренный, поэт, болен, — быстро и тихо сказала Ида. — Внебрачный сын банкира Натанзона. Искусство любит, — зачем-то сообщила она отдельно.
Прыщавый тем временем обвёл взглядом комнату. И в ней заметил почему-то меня.
Он прошёл сквозь людей, сквозь всех друзей Сёмы — именно сквозь, — и молча протянул мне листок дорогой мягкой бумаге, исписанный бисерными буковками. И издал звук, мычанье отдалённо напоминающий.
Тут я внезапно понял, что он немой.
И ещё: он хочет, чтобы я это прочёл. Вслух, за него.
Он не мог мне этого сказать. Но это стало понятно мне, оно само мне открылось.
Я ухмыльнулся и протянул вперёд ладонь.
Прыщавый и бровью не повёл. Он повёл рукой, и в мою ладонь капнул серебряный царский полтинник.
+ + +
Он сейчас передо мной, этот листок, так что я могу восстановить написанное с абсолютной точностью.
Как он уцелел в этих потрясениях? Просто. После всего того, что случилось потом, бумажка оказалась во внутреннем кармане пиджака — сунул случайно. Там она пролежала несколько лет. Потом были всякие обстоятельства, и ноги мои похудели. Ботинки стали велики мне. Я воспользовался бумажкой, чтобы исправить этот недостаток в левом ботинке.
Сейчас я собрался нести их в починку. Да, они служат мне до сих пор, эти английские ботинки. Перед этим я выковырял, что в них было. Бумажка закаменела, но я всё-таки её развернул.
Буковки аккуратные, каждая стоит отдельно.
Бумажка придаёт мне уверенности, что всё случившееся произошло на самом деле.
+ + +
— Отчёт от Магнезия Заветренного, — читал я с выражением, стоя на сцене. — О моём росте как поэта и как мыслителя. Пункт первый.
Тут я почувствовал на себе взгляд Фиолетова. Мне не понравился этот взгляд Фиолетова. В этом взгляде было много лишнего.
Меня оно разозлило. Я встал в позу и начал:
— Моё творческое, поэтическое credo — апелльясьён пар экселлянс, и я не обязан знать, что это значит. Меня интересуют вещи, а не слова, точнее сказать — слова меня интересуют как вещи, в качестве вещей. "Апелльясьён пар экселлянс" прекрасно звучит, и мне, как поэту, этого достаточно, чтобы сделать эти слова своим девизом, своим дерзким вызовом. Их значение я бросаю критикам, как обглоданную кость — псам.
Прочитав этот бред эгоманьяка, я глотнул воздуха и продолжил:
— Пункт второй. Я открыл, что в хорошем стихотворении мало прилагательных. В очень хорошем, почти гениальном, их может быть сколько угодно, но они уже утрачивают природу эпитета, становятся такой же словесной плотью, резонатором прадревнего поэтического гула, как и все остальные слова, буквы, прочерки и подчерки, гениально точные в своей точности точки, и даже запятые, эти кошачьи коготки слов, запущенные в водоворот гуления. Гениальное же стихотворение ни на что не похоже, и говорить о нём бессмысленно: его единственным описанием является оно само. И даже это описание — приблизительное и неточное.
Про себя я подумал, что последние фразы стоит запомнить. Такие фразы нравятся женщинам, почему-то подумал я. (Да, мысль девственника, в чего же вы ещё хотели.)
— Пункт третий. Совершив девять, три и потом ещё четыре духовных подвига, в сумме пятнадцать, я совершенно освободился от влияния фармазона и безвкусёра Вячеслава Иванова. В связи с этим я написал поэму, полностью уничтожающую самого Иванова и его поэзию. Её я публике предоставлю...
Самым поразительным было то, что меня слушали. Покорно слушали меня все эти люди, покорно и даже внимательно. Чувство было, будто они обязаны всё это терпеть.
— Эпиграф! — крикнул я, встряхивая в воздухе кистью левой руки. — Всё грех, что действие. Вячеслав Иванов.
— Насколько припоминаю, Вячеслав Иванов этого не говорил, — тихо, но как-то очень веско сказал Фиолетов.
— Скажет ещё, — возразил я нахально. (Я не ошибся.) — Второй эпиграф. Не добро быти человеку единому. Автор не указан.
Лицо прыщавого как-то резко выделилось среди сидящих и стоящих. Не знаю как, но я увидел на нём одобрение — глумливое, но отчётливое. Это меня ободрило.
Громко откашлявшись, я начал:
— У Бога несть частей. В особь — срамных.
В частях есть срам. Они всегда суть уды,
Совокуплений жаждущие...
Тут я несколько поперхнулся. Но вспомнил о полтиннике и почему-то об Иде. Мне пришло в голову, что, если я хорошо прочитаю это идиотское и похабное стихотворение, она будет моей. Не знаю, в каких подвалах мозга зародилась эта мысль. Однако тогда она мной овладела.
Я кое-как закончил четверостишие и начал второе,
— Всё похотно. Течёт от всех мастей
Тяжёлый дух, в тоске изнемогая...
Ида, как мне показалось, поморщилась. Но мне было всё равно. Меня охватил какой-то скверный азарт.
Дальше я читал почти с энтузиазмом.
+ + +
Всё грех, что действие. Вячеслав Иванов.
Не добро быти человеку единому.
У Бога несть частей. В особь — срамных.
В частях есть срам. Они всегда суть уды,
Совокуплений жаждущие. В них
Нечистопламенные тлеют зуды.
Всё похотно. Течёт от всех мастей
Тяжёлый дух, в тоске изнемогая:
Любая часть, ано изъян частей —
Иль шмат срамной, или дыра влага́я.
Всё блудом полно. Лепятся впотьмах
Частицы вещества в слепом томленьи,
Складая плоть вселенскую. Ей в пах
Змеит душа с похабным вожделеньем.
Всё дышит блудом. Числа нечисты.
И все пространства, аки суки, течны,
И функции разверстывают рты,
Где их значенья ёрзают. Извечно
Всё трётся — камни, травы и цветы,
Душа об тело срамно пламенеет,
И грех во грех бесовски жмёт персты,
И добродетель маткой стервенеет.
Луч мнёт гладь вод, гора труди́т долину,
И Пустоты разъятую Махину
Пронзает Времени стремительный Колосс!
Всё похотно! И Бог лишь чист и прост.
Но Бог далёк и холоден. Один
Ты в гуще подлой тьмы варился, плавал —
И варево мiров мешал наш Господин,
Проворный дух, неутомимый Дьявол.
И он частями тож не обделён —
И теми обладая, и иными,
Но так промеж собой он разделён,
Что несть соединений промеж ними:
Он срамный шмат лелеет на лице,
В затыльной ямке — тайную вагину,
И исступлённо кружится в танце́,
Стремясь поять другую половину:
Познать желая самого себя,
В свой свищ загнать свой прыщ замысля дерзко,
Он крутится, и, уды теребя,
Себе утехи ищет богомерзкой,
И самое пространство тщит свернуть,
Чтоб самого себя ж и подъебнуть.
Что ж человек? Он волен избирать
Иль образ Божий, или путь обычный.
И те, кому на дольнее насрать,
Приобретают горнюю добычу,
Но и другое осудить нельзя -
Быть частью средь частей, жить светом отражённым.
И мужа повлечёт обычная стезя -
Быть псом ебливым с пастью обнажённой,
И будут жёны, псицы ещё те,
И будет жизнь с её насущным блудом.
Ничто не пребывает в чистоте
И не пребудет. Разве только чудом:
Бывает миг — ослабнет крепость уз,
Что держат нас в обителях сорома.
Темна luxuria, но Вечной Правды lux
Враз попаляет даже тло Содома,
И ты в подобье Божие одет,
Когда тебя, пройдоху и засранца,
Вдруг озарит, как чужедольний свет,
Превыспренняя dotta ignoranza,
Единством убеляются цвета —
Тем и душа становится чиста.
Но это всё — избытки. Есть же грань,
Не преходя которую вовеки,
Ты, будучи in re говно и срань,
Всё ж не преступишь правды в человеке:
Будь частью всепохóтоливой блуды́,
Будь нечистью, ебущей дупла, гнёзда,
Будь склизок, срамен, пакостен! — но ты
Не соклонись диаволу! Не ёрзай
С собою сам! К себе лишь не вяжись.
Отвергни наслаждения она́ньи:
Оставь себя. И греков не держись:
Неописуем грех самопознанья!
Диавол шепчет — γνῶθι σεαυτόν!
Не слушай! Ведь оно тебе опасно!
Не тереби свой дух — остынет он...
Но поздно! Ты познал себя. Напрасно!
Сократов яд мы выпили до дна,
И Солнце поглотила пелена.
+ + +
Не помню, как дочитал я до конца. Нет, стыда не было. Под конец мне даже понравилось. Главное: прыщавый пару раз сдвинул ладоши.
Что-то изменилось. Все друзья Сёмы засуетились вокруг меня. Они хлопали по плечам, брали за локоть, предлагали вот прямо сейчас пойти в какое-то чудесное местечко, etc. В общем, вели себя как параситы, увидевшие богатенького дурачка. Возможно, я был дурачком. Но точно не богатеньким.
Подошёл Фиолетов.
— Неплохо, — сказал он. — Теперь мне придётся искать работу. Пожалуй, пойду в уголовный розыск. Будет настроение — убью вас. И повешу на вас же парочку нераскрытых дел. Думаю, изнасилований. До свидания, — он развернулся и ушёл.
Я ничего не понимал и поэтому не смог даже толком испугаться или оскорбиться.
Ида подошла, взяла за руку, увела. Ночь, улица, фонарь, аптека — какая-то блоковская пошлость мусорила мне в глаза, пока она рассказывала мне. Всё или почти всё.
"Магнезий Заветренный" был внебрачным, но любимым сынком банкира Натанзона. В три годика у него был менингит. Выжил чудом, с тех пор почему-то онемел. И приобрёл проблемы с головой, как же иначе. Стихи. Писал много, не мог читать, страдал. Отец даёт ему деньги, но тратить их ему не на что. В конце концов он придумал: кормить и снабжать средствами поэта, который ему нравился, в обмен на публичное чтение — изредка — его, Магнезия, рассуждений и виршей.
Так возник литературный кружок "друзья Сёмы". Сёма был Семён Ицкович, первый пансионер "Заветренного". Он умер пьяный. За ним последовал другой Семён, он просто получил отставку.
Сейчас сыну банкира понравился я. Так что на ближайшие три-четыре месяца я буду сыт, пьян и облеплен друзьями. Потом он заметит ещё кого-нибудь, и после экзамена — оказывается, это был экзамен! — дарует свою благосклонность этому другому.
— Фиолетов был до меня? — я зачем-то спросил. Ида рассеянно кивнула.
— И он меня убьёт?
— Может быть, — равнодушно сказала Ида. — Люди живут недолго. Но здесь холлодно, я усталла ждать. Поцелуй меня.
+ + +
— Ты меня любишь? — спросил я её, пытаясь удобнее устроиться на ковре. Последний раз мы почему-то легли на ковёр. В кабинете у Иды была шкура медведя, но я на ней не помещался.
— Я всех люблю, — сказала Ида. — Просто мне захотеллось тебя. Ты мне напоминаешь... одного человекка. Я очень хотелла его, а он на меня вниманния не обращал. А потом признался в любви. Это был самый счастливый мой день. Только очень недолгий.
— Он тебя бросил? — спросил я, сжимая левую грудь девушки. Она была мягкой, как масло, эта грудь, но мне нравилось. Это было хоть какое-то доказательство, что я лежу с женщиной. Несмотря на всё, что было, — а было всё, — я так и не почувствовал себя мужчиной, самцом. Возможно, потому, что я так и не смог достигнуть завершения. То, что так легко давалось ночами за писанием романа об Александре Втором — я не смог достичь. Возможно, тому была виной моя девственность и страх перед женщиной? Не знаю. Я был как натянутая, звенящая от напряжения струна — но:
— нет. Это я его броссила. То есть меня броссили... не знаю, как сказать. Меня похиттили. А я в ту ночь окно открылла. Думмала, он придёт и залеззет, как в романе. И я стану его. Но получиллось совсем по-другомму, — она вздохнула. — Сейчас ты увиддишь.
Она легко встала и подошла к окну.
То, что случилось потом, я едва помню. И в то же время оно отпечаталось, выжгло след в памяти навсегда. Нет, я не вижу противоречия. Когда я висел над двадцатиметровым провалом в монгольской пустыне, я тоже не видел никаких противоречий. Не вижу их и сейчас.
Иду окутало какое-то призрачное голубое сияние. Оно поставило её на подоконник и оно же сбросило её с него. Но она не упала. Она поплыла по воздуху, а потом стала отдаляться от меня и:
— и это всё.
+ + +
Эта бумажка — из правого ботинка. Я нашёл её на ковре в той комнате. Она сбилась плотно, пришлось прибегнуть к помощи пара и пинцета.
"Не помню, как тебя зовут. Извини.
Я сделала всё, за чем была отпущена. Нужно было порвать одну нить, которая натянулась слишком туго.
Можешь не бояться Фиолетова, его убьют.
Твоя жизнь не очень важна. Но ты, наверное, хочешь её прожить до естественного конца. Тогда будь внимателен.
Месяца четыре можешь жить в моей квартире. Ключи в пепельнице на серванте. Там же немного денег.
Под сервантом вынимается паркетина. Там золотые десятки. Перепрячь их. Можешь поселить здесь же своего Мулю. У него саркома. Пусть поживёт напоследок по-человечески.
Бери деньги у Магнезия. Его тоже скоро убьют. Старайся поменьше тратиться на друзей Сёмы.
В 1921 поедешь в Москву. Тебе нужен будет Лев Зильбер из института микробиологии. Поезжай с ним в Нагорный Карабах. Тебе предложат место в Баку, соглашайся. Будет война, но тебя не призовут. Женись на местной, из интеллигентных, только не на русской. После войны возвращайся в Москву. Дальше не знаю, но вроде бы уже ничего страшного не будет.
Спасибо за удовольствие. Прости, что не получил его полностью. Я думала о себе. Ещё раз прости. Но ты же знаешь, что делать, так ведь?
Аида."
+ + +
Я взял все деньги из пепельницы и вышел в ночь. Мне нужно было кончить. С этим всем.
Шёл я к вокзалу, но то, что мне было надо, я нашёл раньше. Проститутка с худыми ногами стояла под фонарём, выставив холодную коленку.
Она была готова за еду, но еды у меня не было. Пришлось дать деньгами. Мне было всё равно.
Мне не хотелось вести её в квартиру Иды. Я завёл её в ближайшее открытое парадное.
Она достала мой член, быстренько обслюнявила его и засунула в себя. Мне хватило нескольких движений.
Так я стал мужчиной.
_________________________________________________________________
Текст охватывает период от конца 1917 года до лета/осени 1918. Известно, что идея переезда в Одессу посетила автора именно зимой 1917-1918 года, а сам переезд имел место весной, в составе группы молодых литераторов, в которую входило как минимум четыре человека.
"Аделаида Марковна" — вероятнее всего, Аделаида Макаровна Сёмушкина, о доме которой тепло вспоминали такие известные писатели, как Юрий Олеша, Валентин Катаев, Олесь Мотня и др. Судя по упоминанию арбузов, событие происходило в конце июля или в августе.
