Теперь важно, что Устенька скажет.
Впрочем, время есть еще, всенепременно согласится она. Никуда не денется.
* * *
Анфиса Утятьева сидела на то время в саду зимнем, о своем думала. Криков в тереме и не услышала она даже, через половину палат царских, а и услышала бы — не до того! Ей бы о своем подумать, о девичьем, о важном.
Выходило так, что поморочили ее знатно с Федором, посулили царствие небесное, а что вышло? А вышло неладно все, так что девушке разумной о себе подумать надобно. Лучше все ж синица в руке, чем журавль в небе, да и журавль там али дрянь какая?
Приступ у Федора ей хорошо помнился, лицо его помнилось, страшное, жуткое, посиневшее, как выгибался он на полу, выл зверем раненым...
Приворотное зелье так подействовало?
Да, наверное.
Хорошо еще, не яд там был. Но тут и сама она проверила, глоток из кувшина сделала.
Нет, не яд.
Да не о том речь сейчас. Понятно, у боярина свой интерес, а вот Анфисе что делать?
Ежели подумать...
Было на отборе семь боярышень, осталось куда как меньше.
Мышкина, Орлова, Васильева...
Теперь еще и она, Анфиса.
Заболоцкой думать не о чем, Федор в нее крепко вцепился, не оторвешь, Данилова на царя смотрит, более ни на кого. Дура!
О ком бы государь не думал, да точно не о Марфушке, он сквозь нее глядит, ровно как сквозь стену. Разве из вежливости отвечает. Анфиса такое видела.
Рано или поздно закончится отбор, да и не отбор это — балаган. Федор свой выбор давно сделал. А когда зелье приворотное не сработало... что Анфисе остается?
Правильно.
Мужа себе найти, да побыстрее. И искать его не надо, вот он — Репьев, Аникита Васильевич. Надобно только к нему подойти правильно.
Ох, какая ж Анфиса умница, что отношений с ним рвать не стала. Даже записочки ему передавала через служанку доверенную!
Теперь и трудиться сильно не придется. Написать записочку, да о встрече попросить. Вот и будет им счастье обоим.
* * *
Получаса не прошло, скрипнула дверь потаенная, Борис в светелку к Устинье вошел, улыбнулся ласково.
— Устёна, что скажешь мне? Я ведь правильно понял, тебе эта болезнь ведома?
— Да не болезнь это, Боря! Порча это.
— Порча?
— Это не лекаря просить надобно, а в монастырь ехать, там, на земле святой сорок дней отмаливать. Святой водой умываться, пост держать, службы стоять, тогда, может, и пройдет.
— А ты ту порчу не снимешь?
— Не умею я, Боря. У меня либо по наитию получается, либо учиться мне надобно, сама-то по себе я мало знаю. И не рискну я, как бы хуже боярышне не было.
— А Добряна?
— А боярин Данилов, Боря? Кто Марфу в рощу повезет, кто просить будет? Кто ей потом язык болтливый узлом завяжет?
Борис о том не задумывался, а вопрос-то насущный.
— Права ты, Устёна. Поговорю я с Патриархом, а то и с боярином, а дальше уж пусть сами решают.
— Как бы умом не тронулась боярышня.
— Сейчас спит она, а я потороплюсь с разговором. Сегодня же с Патриархом перемолвлюсь словечком, и за боярином я послал. Прости, идти мне надобно.
— Иди, Боря. С Богом...
А с которым?
Бог един. А как его называть, то личное дело каждого. Господом ли, Родом... главное, чтобы уберег. А остальное мелочи...
* * *
— Понимаешь ты, что сестра тебя обманывала?
— Да, — Аксинья всхлипывала жалобно, слезы по лицу размазывала.
— И он, и она...
— Да, — сопли тоже текли ручьем.
Боярыня Варвара с таким бы удовольствием ей оплеуху влепила, что аж пальцы ныли. Вот размахнулась бы — и по морде, пока ум не вколотит!
Тьфу, дурища!
Только говорить о таком Аксинье нельзя было. Придется дурищу жалеть, по головке гладить, успокаивать.
Ей еще к сестре вернуться надобно, и в глаза ей смотреть, и улыбаться. А потому боярыня верные слова нашла, да там и стараться не надобно особо, такими как Аксинья управлять легко.
— Хочешь им всем отомстить?
Очень правильные слова оказались. Аксинья голову подняла, кулаки сжала.
— Хочу! А что делать-то надобно?
Вот дурища! Кто ж о таком спрашивает? И кому ты нужна, для тебя делать что-то? Видно, весь ум, который на двоих выдали, сестре достался!
Но о том Варвара тоже не сказала.
— Скоро уж царевич должен невесту свою назвать. Ты о том знаешь?
— На Красную Горку.
— Верно все. Только вот какое дело, на Красную Горку венчаться можно. А невесту и раньше назвать не грех, и она покамест может в палатах царских пожить, под присмотром матушки его. Понимаешь?
Аксинья умное лицо сделала, головой тряхнула, глазами сверкнула.
— Понимаю.
— А ты бы куда как лучшей царевной стала, нежели сестра твоя.
— Знаю. Только царевич лишь на нее смотрит.
— Пусть смотрит. Смотреть-то не вредно, деточка.
— А... что делать мне надобно?
— Я сейчас к царице схожу, пусть поговорит она с сыном. Когда назовет Федя свою невесту завтра же, кто ему возразить сможет?
— Никто...
— Вот. А ты пока ляг, поспи. Давай я тебя уложу, вот так... авось и устроится все.
— Правда?
Варвара кивнула.
— Конечно, правда.
И улыбка ее лицо ни на секунду не покинула.
Уж потом, из комнаты выйдя, она выдохнула тяжко, пот со лба вытерла, Платон супругу приобнял, поцеловал.
— Такая дурочка?
— Ох, и не говори, муженек. Сил моих на нее нет. Но управляема, того не отнять.
— Тогда я сейчас к царице. Она с Феденькой поговорит, а ты сходи, с Устиньей разберись, не подняла б боярышня шума раньше времени.
— Хорошо.
— Нам и надо-то самую малость. День — другой, а там и сложится все.
Варвара с этим была согласна полностью.
Один прыжок.
Одно движение!
И вот уже в когтях у кошки бьется пойманная мышь.
Пары часов им будет достаточно для задуманного, но до того кое-что подготовить надобно. И Любаве тяжелее всех придется. Ей с Федором говорить, ей Патриарха убеждать, ей потом перед государем ответ держать.
Да и не страшно.
Потом-то уж всяко лучше будет. Платон жену в щеку поцеловал и к Любаве направился, а Варвара в другую сторону пошла. К Устинье Заболоцкой.
Одну сестру она знает. Пришло время с другой разобраться.
* * *
Устя у себя сидела, кружево плела почти не глядя, о своем думала. Не занимала ее мысли Марфа бедолажная, что смогла она — все сделала, про рощу сказала, про монастырь упредила, более она ничем помочь не сможет. Марфе и легче сейчас, для нее все кончилось. А вот Устинье еще вариться с этим и вариться, и понять хотелось бы, что с Федором происходит. Приступ этот... родовое проклятье? Порча?
А ведь и такое быть может.
Инстинктивно Федора тянет к тем, кто помощь ему оказать может. К ней.
К той...
Как же ту девку звали? На которой он женится? Которую Истерман найдет?
Марта? Мария? Какое-то очень простое имя, в Россе ее Машкой кликали. Могла она той же силой обладать? Могла...
Не каждый, в ком сила да кровь есть, волхвом становится. Вот и Машка эта не стала даже травницей, но сила-то была в ней, несомненно.
А вот Устинью заменить смогла она. Федор на подмену согласился, потому что Устя... конечно же! Ее просто досуха высосали! Она уж потом восстановилась, в монастыре!
А Машка, надо полагать, даже если слаба была, а все ж кусочек пищи лучше, чем вовсе ничего.
А потом как Федор думал обходиться?
Хотя мог и еще кто-то быть, тоже о своей силе не знающий. Просто — быть. Не всем же замуж предлагают, кого-то и любовницей сделать можно, к примеру.
Могло такое быть?
Ой как могло...
Как бы так приглядеться? Или кровь Федора добыть? Ей же и в голову не пришло его чем царапнуть! А могла, могла бы попробовать! Тогда и ответ получила бы!
Надо бы с прабабушкой поговорить.
Ой как надобно — и не только поговорить, но и показать ей Федора с Любавой вдвоем, и на кровь бы их поглядеть, Устя-то не видит многое, а что видит может понять неправильно! Но Агафье в палаты царские хода нет. Она на глаза патриарху попадаться не захочет, и царице, и... надобно с Борисом поговорить. Может, и удастся сюда бабушку провести? Федора-то видела волхва, а Любаву? И спросить бы, может, есть на них что? Вот, на Усте — коловорот, а эти так и ходят беззащитными? Ведь и на Любаве постоянно побрякушек, что в гнезде у сороки, и Федор не пренебрегает? А вдруг?
В дверь постучали.
— Войдите?
Варвара Раенская кораблем вплыла, платком трепетала, ровно парусом. И глазами по сторонам стреляет, смотрит внимательно. А чего смотреть?
Нет у Устиньи ничего подозрительного.
— Ох, кружево-то какое шикарное! Царице такое носить впору!
— Благодарствую, боярыня, а только слишком ты ко мне щедра. Царице шелк да бархат носить надобно, а тут нитки самые обычные, простенькие. Так, только руки занять.
— А все одно красота получается невероятная!
Устя смотрела молча. Варвара Раенская поняла, что боярышня далее молчать будет, и глаза отвела. Платок потеребила.
— Ко мне Аксинья пришла, боярышня. Сестра твоя.
Молчание.
— Я ей покамест разрешила у меня в покоях остаться. Очень она, боярышня, расстроена, что ее жениху другая полюбилась.
Устя к коклюшкам вернулась, так проще мысли свои скрывать было, и руки не дрогнут.
— Не был никогда Михайла Ижорский женихом Аксиньи. И руки ее не просил, и не сговаривались они с отцом нашим. Аксинья его полюбила, а Михайла... подлый он человек. Дурной.
— Вот как, боярышня?
Устя таить не стала.
— Когда ты, боярыня, с ним поговоришь, сама поймешь все. Не хочу я Аксинье такого мужа, и никто такого дочери своей не пожелает. Мне Михайла не люб, не поощряла я его.
— А что ж тогда...? — боярыня даже опешила. Не лжет боярышня Заболоцкая, и то ей видно, но... она-то все себе иначе видела.
И Федора видела она, и Михайлу... выбор-то очевиден! Федька хоть и царевич, а рядом с Михайлой ему лучше не стоять: проигрывает он по всем статьям. Так и выходит... голова одно скажет, а сердце совсем другое шептать будет. А только не врет боярышня, не люб ей Михайла. Более того, Устинью от него аж передергивает. Выглядит-то она спокойной, а вот пальцы нитки чуть сильнее натягивают, коклюшки с ритма сбиваются.
Варвара думала, Устинья нарочно Михайлу привадила, а выходит-то наоборот, она его отвадить не может? Считай, весь разговор менять надобно? Хотя и то не беда.
— Михайла сестру использовал, чтобы ко мне подобраться. А может, и к царевичу.
— Стервец какой! А только сестре твоей с того не легче, любит она его.
— Любит, — Устя только вздохнула, — и домой ее отослать не поможет, там ее Михайла быстрее достанет. И на него ругайся, не ругайся, не услышит он, не послушает извернется да напакостит.
— А когда муж мой с ним поговорит, чтобы не кружил он голову боярышне?
— Даром не поговорит. Никогда боярин Раенский просто так ничего не сделает.
Варвара обидеться хотела, потом поняла, что и ей не поверят, рукой махнула.
— А при царе, боярышня, иначе и нельзя. Не то на шею сядут и погонять будут.
— Понимаю. А что боярин взамен пожелает?
— От тебя? Покамест ничего, боярышня. А вот когда ты за Феденьку замуж выйдешь...
— Нет.
— Боярышня? — Варвара аж удивилась такому ответу резкому.
— Я лучше сама с Федором поговорю, пусть придержит друга своего. А вот так, невесть что и кому должной быть... не пойдет.
Варвара едва ногой не топнула.
Вот же зараза... откуда вы беретесь-то, такие? И возраст небольшой, а характера — через край!
— Тогда... пусть это авансом будет? Для будущих хороших отношений?
Устя плечами пожала.
— Не уверена я, что поможет, а значит, и трудиться не стоит боярину.
— Как хочешь, боярышня. Сестру твою успокою я, мне ее просто жалко стало, маленькая она еще. А с Михайлой тогда сама разбирайся как знаешь.
Устя кивнула.
— Разберусь. Благодарствую, боярыня.
— Не стоит это благодарности.
Варвара развернулась, да и дверью хлопнула.
К себе возвращалась — кипела от гнева. Вот ведь зараза какая! Не уговоришь ее, не договоришься! Лишнего слова не вытянешь! Недаром же Платону она не нравится! И Любавушке! И... и самой Варваре тоже.
Варвара Раенская и себе сознаваться-то не желала, а только в Устинье она силу почуяла. Ту самую, проснувшуюся. И... испугалась.
Устинья бы и Федора скрутила, и их раздавить могла бы. Когда человек знает, что в любой миг твою жизнь оборвать может — это всей шкурой ощутить можно. Вот Варвара и почуяла.
И испугалась.
Близко она к Устинье не подойдет. И мужу закажет лишний раз...
А Любава?
Любава пусть сама разбирается! Она умная... наверное.
* * *
Аким, старый слуга бояр Захарьиных, на ярмарку шел. Жив там боярин, умер боярин — скотина не делась никуда. И подворье на Ладоге стоит, не рушится. И надобно туда много чего... от гвоздей до соли. От овса до дров.
Вроде и закупали все, а без хозяйского-то глаза как-то оно и тратится быстрее.
Аким и сам грешен, недавно молоток прогуляться уговорил. И подкову... две.
В хозяйстве (своем, не боярском) все пригодится.
Вот и шел он на ярмарку, закупаться. Шел, потом толчок сильный почувствовал. Детина какой-то его обгонял, плечом задел.
— Эй! — Аким едва в снег не полетел.
Парень остановился, поддержал его.
— Прости, отец. Не зашиб я тебя? Не смотрел я, куда иду! Не видел...
Плечо, конечно, болело, но винился парень искренне. И шапку стянул, в лапище своей скомкал, посмотрел Аким, да и рукой махнул.
— Ладно уж...
— Не держи зла, отец. Не спешишь ты? А то б посидели, сбитня горячего выпили?
Кто ж от дармовщинки откажется? Аким исключением не был.
— Ну... пойдем, коли так.
— А пойдем, отец. Мне б тоже с кем посидеть, а то на душе погано. Недавно из поездки вернулся, да узнал, что жена соседа привечала.
Аким только головой качнул.
— А...
— И выгнать ее не могу. Отцы наши — не просто друзья, дело у них общее...
— Вот оно как даже...
— Дрянь такая...
Аким парня по плечу хлопнул, как мог подбодрил.
— Держись, паря. Всяко бывает, а и то проходит...
Сидели они вскорости в таверне, горячий сбитень попивали. Парень на жену жаловался, Аким слушал.
Потом сам пожаловался. У него-то семья в поместье Захарьиных, а его, вот, в городском доме оставили, покамест нового хозяина не будет. А как он будет-то еще? Когда там Захарьиных две штуки и было? И те померли?
— Это какие ж Захарьины? Не те, что с Кошкиными роднились?
— Не, другие. Мои с царем породнились! Хочешь — расскажу я тебе?
— А и расскажи, отец. О других послушаю, от своего отвлекусь... давненько ты им служишь-то?
— Да почитай, лет пятьдесят. Мальчишкой начинал еще, меня в прислугу для боярина Никодима взяли. Подать чего, принести — отнести... так и в люди вышел.
— Ух ты!
— У боярина Никодима два брата было младших, да сестра. Анна. Красивая, глаз не отвести, о ее свадьбе уж сговаривались. А потом боярин женился, — Аким загрустил даже.
— На ком же?
— По джерманской улице проезжал, там рыженькую девку увидел. Красивую — страсть! — Аким на себе показал, и парень признал, что да. Страсть! Как она еще ходила-то с такими формами? — Мы все за боярина порадовались, да только сглазили семье, верно. Года не прошло, как от горячки боярышня Анна померла.
