Планета-мечта

Когда я вернулась, Дорн был во дворе. Сидел на скамейке возле забора, смуглые тонкие руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд у него был сонный, странный. Он не пошевелился, не взглянул на меня, я прошла мимо него в дом и, прислонившись к двери с другой стороны, закрыла глаза. Иногда я боюсь его, просто боюсь — и все. В нем есть что-то, чего нет в Кэрроне, что-то, чего я не понимаю и, наверное, никогда не пойму.

Обедали мы с Дорном в полном молчании. Солнечный свет заливал маленькую кухню, во дворе, в пыли возилась стайка воробьев. Он чирикали и клевали какую-то ерунду, как всегда делают воробьи. Тарелки в мойке блестели на солнце, стол, покрытый белой пластиковой скатертью, казался слишком ярким, словно свежий снег на темной крыше. Лицо Дорна было освещено до мельчайшей черточки; черные, короткими прядками свисающие на лоб волосы блестели, словно влажные. Тонкое, смуглое, усталое лицо, от крыльев носа к углам рта пролегали глубокие складки, в углах глаз видна была сеточка мелких морщин. Если бы не резкость черт, это лицо казалось бы женственным. Кожа у него была уже почти чистой, сохранились еще только синеватые точки шрамиков от болячек, но и это должно было пройти. В счастливые периоды жизни он, наверное, был красив необычайно; сейчас у него слишком усталый, потухший взгляд.

Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.

Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.

Я убрала со стола, Дорн и не пытался помочь мне, просто встал и вышел из кухни. Сегодня он был необычайно тихий — словно привидение. Ходил тихонечко по дому, не говорил ни слова. Я мыла тарелки и поглядывала на него в приоткрытую дверь, хотела уже спросить, что с ним, но отчего-то не спросила. Наверное, подумала, что он не ответит. У Дорна есть одна очень редкая способность: он может не отвечать на вопросы, вообще не отвечать, причем с таким видом, будто он тебя и не слышит. Редко кто так может. Я вымыла посуду и с компьютером вышла на крыльцо.

Жарко было и тихо. На улице не было ни души, воробьи за домом расчирикались не на шутку. Солнце слепило мне глаза, я не думала ни о чем. В сущности, в такие яркие летние дни невозможно о чем-то думать, и, наверное, это было к лучшему. Если бы я подумала, то не сделала бы этого, если бы я подумала, я бы испугалась. Координаторам тоже знаком этот страх — страх перемен.

Я не думала ни о чем и еще не успела испугаться, но я медлила отчего-то. А потом раздались шаги.

Дорн вышел на крыльцо и остановился у меня за спиной.

— Можно мне присесть? Ра?

Я взглянула на него.

— Пожалуйста, — сказала я.

Он сел рядом со мной на ступеньку. Одним пальцем я стала набирать текст. Я старалась не смотреть на Дорна, но все равно видела его — худого, бледного, в белой рубашке и белых брюках. В вырезе рубашки видна была худая смуглая шея и выступающие ключицы. Руки у него настолько исхудали, что кисти казались слишком широкими, так кажется обычно, когда смотришь на скелет: тонкая кость предплечья и сразу кисть с косточками пальцев. Дорн был босиком, и ступни у него тоже казались слишком большими, хоть наверняка такими не были, вороны вообще отличаются изящным сложением. Если бы на крыльце рядом со мной лежало бы осиное гнездо, я и то чувствовала бы себя уютнее.

— Вам неприятно мое общество? — сказал он вдруг.

Я снова посмотрела на него: глаза его были прикрыты черными ресницами.

— Нет, — сказала я.

Дорн медленно сжал руку в кулак, разжал, снова сжал. Он смотрел на свой кулак — так зло, словно он и был причиной всех его бед.

— Я бы ушел, — сказал Дорн, — я бы ушел, Ра. Куда угодно, но... я не могу, — он взглянул на меня, и я задрожала, — Я не могу, Ра.

— Я знаю, — продолжал он немного погодя, — Я противен вам. И то, что я так быстро забыл свою жену, вам тоже не нравиться. Но я ничего не могу поделать с этим.... Я не...

Он вдруг замолчал. Потер лицо, вздохнул.

— Простите, Ра, я не хотел.... Не буду вам мешать, извините.

— Да сидите, — сказала я с досадой, — Вы из меня монстра какого-то делаете.

Он еле заметно улыбнулся и остался сидеть.

— Что вы делаете? — спросил Дорн.

— Пишу заявление, — сказала я, — об уходе с работы. Я ведь не здешняя, я говорила вам. Я просто работала здесь.

— Хотите остаться с ним?

— Нет, — сказала я, — Я просто хочу — остаться.

— Почему?

— Почему.... А почему вы не улетели отсюда, Дорн? Вы ведь могли улететь — и жить. Почему вы этого не сделали?

Он молча смотрел на меня.

— Я не знаю, — сказала я тихо, — не знаю, почему. Просто я не могу улететь отсюда. И все.

Дорн поднялся и сказал, глядя на меня сверху:

— Может быть, у меня есть надежда.... Не буду вам мешать.

Он ушел в дом. В приоткрытую дверь я видела, как он лег на кровать поверх одеяла и закрыл глаза. Я поглядывала на него изредка: похоже, он заснул. Пискнул сигнал приема. Я посмотрела на экран, прочла ответ и засмеялась. Прочла еще раз и снова засмеялась. Бросила опасливый взгляд в дом: как бы Дорн не проснулся. Но он спал, повернувшись на бок. Одна его рука свесилась с кровати.

Конечно, я знала, что из ассоциации уйти невозможно. Но этот совершенно очевидный и одновременно невероятный выход из положения не приходил мне в голову; в управлении, ей-богу, сидит кто-то чрезвычайно остроумный: титул посла и пожизненное рабочее место на Алатороа. Я долго еще сидела на крыльце, не смея зайти в дом, а сияние лета было вокруг меня. И во мне. Последнее сияние лета.

Кэр вернулся только ночью. Я так и не ложилась сегодня, я в совершенно невообразимом состоянии. Мне кажется, я похожа сейчас на воздушный шарик, улетевший от ребенка. И вот летит он, странный и неуместный, над лесами, полями и дорогами и смотрит на все сверху. И удивляется своей непривычной свободе.

И вот я сидела на кухне и писала при свете настольной лампы. Желтый кружок света подал передо мной на стол и на экран компьютера, а вокруг была темнота. Окно было открыто, а за окном было черным-черно, такого черного непроглядного цвета бывают только две вещи в мире: дождливая ночь ближе к утру и лужица черных чернил на коричневом или зеленом ковре. Дождь шумел за окном, перекатываясь через дом, перекатываясь через город; этот шум совершенно неизъяснимо напоминает мне шум ночных трамваев, не хватает лишь металлического скрипа тормозов на поворотах да искр, слетающих с проводов. Вся маленькая кухня была полна дождевыми запахами, хоть чем это пахнет, я никогда не могу понять: землей ли, листьями или просто дождем — водой, падающей с небес. И вдруг шум крыльев ворвался в окно, большая черная птица села на подоконник. Перья ее были встрепаны и черны так, как не была черна даже ночь за окном. Я захлопнула крышку компьютера и уставилась на нее, и тут же птица исчезла, Кэр соскользнул с подоконника и сел напротив меня. Отпил чай из моей чашки.

— Привет, — сказала я, — Знаешь, что случилось?

Глядя в его смуглое худое лицо, я рассказала. Кэррон молча выслушал, глаза его были слегка расширены.

— Дорн знает?

— Да, ну и что?

— Ничего.

— Да ты ревнуешь!

Он улыбнулся, словно защищаясь этой улыбкой.

— Я просто боюсь, ты меня бросишь, — сказал он вдруг, — Кто тебя знает, Ра.

— Но ведь я осталась, — сказала я, слегка растерянная, — Я здесь, с тобой.

— Мне показалось, что ты осталась не со мной, а скорее с моей планетой.

— Давай помолчим, — сказала я.

И мы замолчали. А за окном была ночь, и в кухне была ночь — призрак всех бывших и будущих ночей.

— Посол... — вдруг сказал Кэррон и тихо засмеялся.

А я думала о том, что я совершаю ошибку. Непоправимую ошибку, меняя все свои жизни на одну — вот эту. Все миры — на один. Но я уже совершила свою ошибку, и мне осталось только пожинать плоды.

59. Из записей М. А. Каверина.

Кристина осталась на планете. Я безмерно поражен был этим известием. Как странно! Мне кажется, она безусловно совершает ошибку, выбирая из всех своих химер одну, пусть и самую любимую. Множество людей обречены видеть один и тот же сон на протяжении всей жизни, тешить себя одними и теми же иллюзиями. Кристине же доступно бесчисленное множество иллюзий, называемых жизнями, и отказаться от всех ради одной — непростительная глупость. Однако же это подводит меня к совершенно иной мысли. Попробую изложить ее.

Тем, что она останется, она докажет одну непреложную, но вовсе не очевидную истину. Примем за данность химерную природу Алатороа и ее обитателей. Очевидно, что химеры живут какой-то своей жизнью, может быть не совсем нам понятной. И Кристина предпочла эти химеры всем остальным, включая реальность. Она отказалась не только от остальных своих снов, она отказалась от реальности. Что это доказывает? То, что химеры в своем роде не менее реальны? Возможно, но я не верю в это. Я считаю, что люди, утверждающие реальность вымышленного, сами безнадежно запутались в своих снах, либо лукавят ради красного словца. Однако же и у химер есть какая-то своя жизнь, пусть призрачная, прерывистая, непостоянная. И, наверняка, химеры так же хотят жить, существовать, как и реальность. И присутствие Кристины, живого, реального человека, позволит им длить свое существование сколь угодно долго. Я хочу сказать только, что наши иллюзии, сколь бы непрочными они ни были, так же трепетно и страстно хотят жить, как и реальный мир. Гусеница хочет жить не меньше, чем человек, человек хочет жить не меньше, чем галактика, и хотя все мы умрем, кто решиться подсчитать, чья жажда жизни больше, кто своей жаждой жизни заслуживает этой самой жизни, а кто желает ее недостаточно сильно? Когда человек отбрасывает свои иллюзии, он становиться убийцей. Ведь химеры заслуживают жизни в той же степени, что и мы. В той же степени, что и мы.

31.5.2001 — 30.8.2001.

Баимбетова Л. Р. "Планета-мечта". Повесть.

824

1