Квинт отшатнулся. Он смотрел на свое отражение, равнодушно-спокойное, исполненное уверенности и превосходства. Он смотрел на свое незнакомое лицо. Орел-победитель...
Видение вздрогнуло, как потревоженная водная гладь. Он увидел бронзовую погребальную урну. В нее с мозолистой мужской ладони сыпалась черная земля. Он знал, что это. Кенотаф. Могила без покойника. Погребальная урна с землей вместо праха того, что умер на чужбине или погиб в море. Он, Квинт Север, умер?
"Лежи сынок, не вставай".
Голос негромкий, спокойный, прозвучал, как музыка. Женское лицо соткалось из тумана. Лицо матери.
"Отдохни, сынок".
Он сжал кулаки и понял, что вновь ощущает свое тело, еще мгновение назад бесплотное. Сразу вернулась боль. Он застонал и попытался открыть глаза. Они слезились. Пахло какими-то травами и дымом.
Квинт лежал в полумраке, но откуда-то сзади-слева пробивался неяркий свет. Вдруг чья-то ладонь коснулась лба.
— Сатрас, — прозвучал женский голос. Молодой голос. Уверенный.
Женщина говорила по-фракийски. Сатрас. Он знал это слово. Живой. Он жив. Ноги, бока, голова болели так, что ни о чем ином думать не оставалось. Покойнику, как известно, не больно.
Квинт по-прежнему почти ничего не видел, словно бычий пузырь перед глазами. С трудом разлепив пересохшие потрескавшиеся губы, он выдавил из себя вздох:
— Не вижу... Кто ты?
Она убрала руку и что-то сказала. Квинт ничего не понял. Одна короткая фраза утомила его так, что хотелось замолчать, как рыба, и никогда больше рта не раскрывать. Скоро он вновь провалился в беспамятство, но теперь это был лишь сон. Обычный сон. Танат убрался, несолоно хлебавши.
Сколько он проспал? Как долго перед этим он валялся без сознания?
Снова светлое мутное пятно перед глазами. Какая-то сила приподняла его за плечи и шею, губ коснулась миска с чем-то обжигающим. В нос ударил резкий запах трав. Женщина что-то сказала. Он догадался: "Пей".
Он попытался сделать глоток. Закашлялся, забился. Попытался отвернуть лицо.
— Нук тунд. Си кенквос.
Он понял только то, что она сердится, и сделал еще глоток.
Горячее питье приятно разливалось по телу. Снова потянуло в сон. Сил сопротивляться не было.
Проснулся он по нужде и испуганно заерзал. Тело не слушалось. Он едва не заревел от унижения. Женщина сразу все поняла. Откинула теплые шкуры, служившие одеялом и Квинт, даже не видя себя, сразу понял, что лежит голым. Торс и ноги туго перетянуты повязками, но все остальное хозяйство ничем не прикрыто.
Женщина осторожно перевернула его набок, подставила горшок.
— Я сам... — прошептал Квинт, — сам... Селбой...
— Селбой, — негромкий смех, — селбой си кенквос.
Она сказала еще несколько слов, из которых он понял одно — "рудас". Красный. Покраснеешь тут...
Сейчас он в сознании, а сколько раз это произошло в беспамятстве? Квинт покраснел еще больше.
Постепенно спала пелена с глаз и он, наконец, разглядел женщину.
Молодая девушка. Светловолосая. Красивая.
— Кто ты?
Она улыбнулась. Покачала головой.
— Где я? — спросил он, не дождавшись ответа, — какое это селение? Сейна? Понимаешь? Браддава?
— Нук. Нук Браддава. Атье ромас.
Он догадался без перевода. Не Браддава. Там — римляне. Значит он не у своих.
— Ты из дарданов? Я в вашем селении?
Он пытался вспомнить все фракийские слова, которые успел выучить за месяц. Ответ девушки озадачил его. Они не в селении. Вокруг сула. Что такое сула? Лес? Они в лесу?
Над ухом послышалось частое дыхание, а в щеку ткнулось что-то мокрое и холодное. С усилием Квинт скосил глаза и увидел мохнатую морду, похожую на волчью.
— Улк, — прошептал Квинт.
— Весулк, — поправила девушка.
Весулк. Вес — хороший, добрый. Добрый волк.
Весулк некоторое время молча смотрел на него, потом отошел в сторону, уселся и начал чесаться. Девушка что-то строго сказала ему, он фыркнул и удалился. Квинт почувствовал, что кто-то топчет ему живот. Раздалось негромкое мурчание, а потом третий обитатель дома залез ему на грудь, устроившись со всеми удобствами. На центуриона уставилось два желтых глаза. Их обладатель был весьма упитан, а, судя по повязке, стягивающей бока, при падении в овраг Квинт сломал несколько ребер. Однако болезненных ощущений не прибавилось. Наоборот.
— Спасибо, мурлыка, — прошептал Квинт.
Он снова задремал.
Проснувшись, Север предпринял еще одну попытку наладить общение со спасительницей (в том, что именно она его нашла и выхаживала, он не сомневался).
— Ты говоришь по-эллински?
Девушка нахмурилась.
— Хеллас?
— Да. Понимаешь?
Он не ожидал утвердительного ответа и немало обрадовался прозвучавшим словам:
— Немного.
— Кто ты?
Она улыбнулась.
— Бенна.
Квинт немного помолчал, каждое слово давалось ему с трудом.
— Это ведь не имя. Я плохо знаю ваш язык, но это слово мне знакомо. Бенна означает — женщина.
— А разве я не женщина? — спросила она по-гречески.
Квинт не ответил, длинная тирада утомила его. Девушка тоже молчала некоторое время, потом сказала:
— Зови Ольхой. Я тебя в ольшанике нашла.
— Почему настоящее не назовешь?
— Не всякому называют.
Он закрыл глаза. Не было сил продолжать разговор, хотя вопросов накопилось — тьма.
Когда снова проснулся, девушки не было. В ногах сидел пушистый серый кот. Вылизывался. Квинт не без труда осмотрелся
В доме было светлее, чем обычно. Открыта дверь. На противоположной от нее стене прорублено окошко. Оно располагалось в изголовье постели и чтобы его увидеть, Квинт едва не свернул себе затекшую шею, поморщившись от боли. Маленькое окошко, локоть в ширину, а в высоту и того меньше. В него вставлена рама с подвижной деревянной задвижкой, которая сейчас открыта.
Тянуло холодом и дымом.
У противоположной стены, справа от входа, устроен очаг — приземистая глинобитная печь. В ее своде было оставлено круглое отверстие, заткнутое днищем горшка. В нем клокотало какое-то варево, источая вкусный запах, от которого у Квинта сразу заурчало в животе.
Сизый дым выходил через устье, утекая под высокую крышу, в открытую дверь и окно. Внутренняя поверхность крыши и верхние венцы сруба были черным-черны от сажи. Под кровельными балками висели связки трав и какая-то снедь, коптившаяся в дыму.
Пол глинобитный. Дверь располагалась на уровне пупа взрослого человека и к ней вели деревянные ступеньки.
Все вещи в доме, на которые натыкался взгляд, выглядели очень добротно. О многих из них язык не повернулся бы сказать, что они сделаны женской рукой, но с тех пор, как центурион пришел в себя, других людей кроме Ольхи, он не видел.
Квинт провел ладонью по лицу. Ничего себе бородища отросла! Как долго он здесь валяется? Он предпринял роковую вылазку через шесть дней после декабрьских ид. В Длинную Ночь, как звали ее варвары.
— Какой сейчас день? — спросил он Ольху.
— Хороший, — ответила она, и добавила еще что-то.
— Что ты сказала?
Ольха поморщилась, подбирая эллинское слово.
— Холодно там. Хорошо.
Квинт удивился. Как может быть хорошо, когда холодно?
— Сколько времени прошло после Длинной Ночи?
— Месяц прошел. Даже больше.
Больше месяца? Ничего себе... Наверное, сейчас февральские календы, а то и ноны. Праздник Конкордии, богини согласия. Ровно год назад в это самое время легионы марианцев грузились на корабли в Брундизии. Год прошел. Сколько всего случилось за этот год, в голове не укладывается. И как все печально закончилось...
А, собственно, как? Что же там произошло, на той дороге? Память неохотно подсовывала обрывки образов, которые плохо складывались в цельную картину. Отряд Севера столкнулся с ауксиллариями Остория и варварами, которые убили Марка Аттия. Определенно, варвары там были, не Осторий же убил римского центуриона. И гастрафет Квинту не привиделся. Или привиделся? Может быть, все эти воспоминания — порождение бреда и на самом деле все было совсем не так?
Нет. Если думать такое, то просто расколется голова. Все было на самом деле. Бой на ночной дороге, погоня через метель, падение в овраг. Чем больше Квинт вспоминал деталей, тем сильнее утверждался в мысли, что там, на дороге он угодил в капкан, который, похоже, поставили вовсе не на него, а на другого зверя. Осторий устроил засаду варварам или наоборот? Первые всадники в колонне определенно были фракийцами.
Да какая разница? Человек, убивший Марка, мертв, и теперь Севера волновал один единственный вопрос — уцелел ли в том бою Осторий? Убийца Луция Барбата.
Да, единственный вопрос, все верно. Квинт сразу решил, что к сулланцам не вернется. Вот если бы уцелел Луций, с которым он сдружился за эти несколько месяцев...
В центурии Севера оставалось еще несколько ребят из злополучного посольства. Тит Милон, который спас ему жизнь при Лекте. Должок остался. Какое-то время Квинт колебался, раздумывая, не будет ли то, что он задумал, предательством. Однако все же убедил себя (не без труда), что Лапе и остальным, если они еще живы, лучше и дальше служить в сулланских легионах без товарища, у которого над головой Дамокловым мечом висит клеймо близости к Фимбрии и Серторию. К врагам. Сулланцы всегда будут смотреть в его сторону подозрительно и при всяком удобном случае постараются избавиться, как пытался Луций Лукулл. К рядовым солдатам отношение куда проще.
Нет, он не вернется. Сулланцы плюнут ему в спину обвинением — предатель, дезертир, но его совесть чиста. Он не предавал своих.
Не предавал, Квинт? Вернешься под знамена Сертория? А Сулла развяжет гражданскую войну и тебе запросто выпадет возможность скрестить меч с тем же Лапой. Вернуть должок. Как тебе такое?
Квинт сжал зубы, потер пальцами виски.
Не выбраться тебе, Квинт Север, из нужника, не перемазавшись в дерьме. Давай, расскажи сам себе, что, мол, еще бабушка надвое сказала, какая судьба кому выпадет. Не предавал...
Разболелась голова и Квинт попытался подумать о чем-нибудь более приятном. Не получилось. Он продолжал размышлять над создавшимся положением, прикидывать варианты своих действий, когда встанет на ноги. Он уже не сомневался, что худшее позади, и скоро пойдет на поправку.
"Нужно добраться до Диррахия, там наши помогут вернуться в Италию".
Год назад в этом важнейшем городе заправляли марианцы. Насколько Северу было известно, Сулла еще не прибрал его к рукам. Более того, в начале января в Диррахий прибыл новый наместник Иллирии, пропретор Сципион Азиатик, тот самый, который гонял скордисков. Убежденный противник Суллы и один из военачальников марианской партии. Правда, о его назначении Квинт еще не знал.
Диррахий недалеко. Нужно дня три идти на юг до Гераклеи и Эгнатиевой дороги. А по ней легионы марианцев топали между этими двумя городами семь дней.
То есть, всего дней десять и он будет среди своих. Правда, для этого надо еще встать на ноги.
Эти рассуждения придали Квинту сил, и когда Ольха помогала ему приподняться в постели, чтобы поесть, он довольно бодро ерзал, помогая ей и демонстрируя, что поправляется.
Девушка подложила ему за спину свернутую медвежью шкуру. И откуда она у нее? Не сама же на косолапого ходила. Квинт встречал женщин, которые были способны голыми руками оторвать хобот "луканской корове"[105], но Ольха с виду девчонка совсем. Должен быть тут мужчина, но на глаза почему-то не показывается.
[105] Во время войн Рима с эпирским царем Пирром, последний применил невиданное римлянами оружие — боевых слонов. Первая битва с их участием произошла в Лукании, возле города Гераклея.
Девушка накинула на грудь центуриона тряпицу и сунула в руки горячий горшок.
— Зетрайя, — сказала она и тут же повторила по-гречески, — хитра, горшок.
Квинт кивнул. Ольха выловила деревянной ложкой кусок мяса.
— Гентон. Мясо, — с этими словами она сунула ложку Северу в рот.
Он попытался протестовать.
— Я сам.
— Сам, — передразнила Ольха, и повторила уже не раз слышанное им присловье, — си кенквос.
— Что это значит?
— Как ребенок.
Пока Квинт жевал, девушка скрестила руки над головой и сказала:
— Брентас. Олень.
— Ты сама его добыла? — спросил Квинт.
Ольха кивнула и сунула ему в рот вторую ложку.
Так и пошло. Девушка учила его своему языку, а он подсказывал ей греческие слова, которые она не могла вспомнить. Квинт удивлялся, откуда она вообще знает койне[106]. Ближники тарабоста Девнета, бывшего владельца Браддавы, говорили по-эллински, но землепашцы-коматы, с которыми Квинту довелось общаться, такими познаниями не отличались. Откуда так хорошо знает этот язык девушка, живущая в глуши, вдали от людей? Он спрашивал ее об этом, но она отмалчивалась.
[106] Койне (греч.) — 'общий'. Язык, возникший, как сплав четырех основных диалектов греческого во времена Александра Македонского и впоследствии окончательно оформившийся на эллинистическом пространстве. Иногда назывался 'александрийским диалектом'.
Квинт совсем упустил из виду, что даже не назвал Ольхе свое имя, но это ее, похоже, нисколько не смущало. Звать Квинта не приходилось, он все еще не мог ходить и пролеживал бока, а учитывая собственную замкнутость девушки, неудивительно, что она не просила от него того, чем не собиралась делиться сама.
В один из дней он поинтересовался, не искал ли его кто-нибудь. Она ответила отрицательно.
— Неужели у тебя тут вообще люди не появляются?
Ольха заметно напряглась, ответила по своему обыкновению уклончиво.
— Может и появляются...
Прошло несколько дней. Квинт почувствовал себя лучше и попытался встать с постели. Ноги слушались плохо. Ольха периодически ворочала его, чтобы не было пролежней, но мышцы все равно ослабли и затекли неимоверно. Он заново учился ходить. По паре шажков по комнате. Ольха притащила ему пару палок и Квинт соорудил себе костыли.
Та одежда, в которой Ольха нашла его, была вся изодрана и перепачкана кровью. Девушка не стала чинить ее и стирать. Сожгла. А Квинту выдала другую. Мужскую рубаху, штаны, безрукавку из волчьей шкуры. Когда он спросил, чье это, лишь покачала головой — одевай, мол, без разговоров.
За несколько дней до наступления Нового года[107] центурион, наконец-то, выполз из дома. И сразу замер, как громом пораженный звуками и запахами весны. Свежий ветерок обдувал изможденное лицо, слух ласкала капель, возвещающая о бегстве зимы. Пели птицы. В ослепительно синем безоблачном небе сиял солнечный диск, слепил привыкшие к полумраку глаза. Квинт прищурился, блаженно улыбаясь, подставил лицо солнцу и задышал полной грудью.
[107] Новый год у римлян до реформы Цезаря начинался 1 марта.
На поляне возле дома снега почти не было, остались лишь несколько нерастаявших островков в тени разлапистых елей.
Недалеко от двери на земле развалился пес.
— Ну чего ты тут разлегся, лежебока? — Строго сказала ему Ольха, — три раза прыгнул и устал? Давай, вставай, Спарт, ты же еще не старый дед, только прикидываешься!
