Евангелие от Егория

— На вся­кий празд­ник я пра­вом Про­ку­ра­то­ра Рим­ско­го от­пус­каю вам од­но­го из при­го­во­рен­ных к смер­ти уз­ни­ков, о ко­то­ром вы по­про­си­те, — ска­зал глу­хим го­ло­сом Пи­лат. — Сей­час у ме­ня в узах есть пре­ступ­ник по име­ни Ва­рав­ва, из­вест­ный свои­ми убий­ст­ва­ми и гра­бе­жа­ми. Ко­го же мне от­пус­тить: это­го ли убий­цу и гра­би­те­ля или ни в чем не­по­вин­но­го Ии­су­са, про ко­то­ро­го го­во­ри­те вы, что он Царь Иу­дей­ский?

Пи­лат был уве­рен, что на­род­ное во­ле­изъ­яв­ле­ние бу­дет все же за ос­во­бо­ж­де­ние Ии­су­са. Ну, за­слу­жил он по ка­ким-то их не­по­нят­ным иу­дей­ским внут­рен­ним за­ко­нам смер­ти, но ведь не страш­нее же он злоб­но­го убий­цы? Он знал, что ев­рей­ская знать пре­да­ла его про­сто из за­вис­ти к его влия­нию и из стра­ха по­те­рять кон­троль над сво­ей па­ст­вой.

К то­му же, ко­гда си­дел Пи­лат еще на су­дей­ском мес­те, Ли­фо­ст­ро­то­не, же­на его, по­сла­ла гон­ца ска­зать ему, что­бы ни­че­го он не де­лал пра­вед­ни­ку Ии­су­су, ибо ви­де­ла она во сне ви­де­ние в его за­щи­ту.

Но пер­во­свя­щен­ни­ки и ста­рей­ши­ны бу­к­валь­но буй­ст­во­ва­ли и воз­бу­ди­ли на­род про­сить ос­во­бо­дить Ва­рав­ву, а Ии­су­са по­гу­бить.

И на во­прос Пи­ла­та, ко­го ос­во­бо­дить им на ев­рей­ский празд­ник пас­хи, за­ора­ла ора­ва: "Ва­рав­ву-у— у! Ва­рав­ву-у-у!"

— А что же мне сде­лать с Ии­су­сом, на­зы­вае­мым Хри­стом? — спро­сил Пон­тий Пи­лат, все еще на­де­ясь на ми­ло­сер­дие и со­стра­да­ние люд­ское. Но в от­вет лишь ус­лы­шал из опо­ло­умев­шей тол­пы: "Р-р-рас­пни-и-и-и! Р-р-р-асп­ни-и его-о-о!"

— Ни в чем не­по­вин­но­го че­ло­ве­ка осу­ж­дае­те вы на казнь. Ка­кое же зло сде­лал он вам? — мрач­но во­про­сил, не по­вы­шая го­ло­са, Пон­тий Пи­лат, в оче­ред­ной раз, пы­та­ясь спа­сти Ии­су­са.

Но в от­вет раз­да­ва­лось, пе­ре­ка­ты­ва­ясь как ва­лы бур­но­го бес­по­щад­но­го мо­ря: "Р-р-рас-с-с... Р-р-р-асп­ни-и-и!.. пни-и-и!.. пни-и-и!.. Р-р-р-асп­ни-и-и!.." Это бы­ла ка­кая-то тем­ная и сле­пая сти­хия, ос­та­но­вить ко­то­рую си­ла­ми ра­зу­ма бы­ло не­воз­мож­но...

Пи­лат, ви­дя, что ни­что не по­мо­га­ет, что смя­те­ние люд­ское толь­ко уве­ли­чи­ва­ет­ся, что не в си­лах он пе­ре­убе­дить оз­ве­рев­шую в пред­вку­ше­нии кро­ва­во­го зре­ли­ща тол­пу, от­пус­тил Ва­рав­ву, а Ии­су­са пре­дал на рас­пя­тие.

На­род про­сто взбе­сил­ся от ра­до­сти, буд­то им да­ро­ва­ли не­что та­кое, о чем они меч­та­ли всю жизнь. Раз­да­лись ра­до­ст­ные кри­ки, кто-то сви­стел, кто-то хло­пал в ла­до­ши...

Пи­лат же, по­вер­нув­шись к тол­пе спи­ной, под­нял ука­за­тель­ный па­лец пра­вой ру­ки, и по его сиг­на­лу тут же под­ско­чил слу­га с се­реб­ря­ным кув­ши­ном с во­дой и бе­лым льня­ным по­ло­тен­цем, пе­ре­ки­ну­тым че­рез пле­чо. И ко­гда по­ли­ва­ли ему на ру­ки во­ду, Про­ку­ра­тор из­рек:

— Вот умы­ваю я ру­ки пе­ред взо­ра­ми ва­ши­ми, жес­то­ко­серд­ные и не­спра­вед­ли­вые. Не­ви­но­вен я в кро­ви пра­вед­ни­ка се­го. Нет на мне кро­ви это­го че­ло­ве­ка. На вас кровь его... Я умы­ваю ру­ки.

Де­мон­ст­ра­тив­но, с пре­зри­тель­но-не­до­воль­ной гри­ма­сой Пон­тий Пи­лат умыл ру­ки, стрях­нул с них во­ду, а по­том тща­тель­но, буд­то вы­ти­рая грязь, про­тер ка­ж­дый па­лец по от­дель­но­сти бе­ло­снеж­ным по­ло­тен­цем. За­тем он по­вер­нул­ся спи­ной к тол­пе и скрыл­ся в глу­би­не двор­ца.

Тол­па, до­бив­шая­ся сво­его, мед­лен­но рас­те­ка­лась с пло­ща­ди по бо­ко­вым улоч­кам...

ГОЛ­ГО­ФА

Как бы­ло по­ло­же­но, Пон­тий Пи­лат соб­ст­вен­но­руч­но на­пи­сал над­пи­си на всех до­щеч­ках, ко­то­рые при­би­ва­ли к ка­ж­до­му кре­сту над го­ло­вой рас­пя­тых. Таб­лич­ка, пред­на­зна­чав­шая­ся Ии­су­су, гла­си­ла: "Ии­сус На­зо­рей, Царь Иу­дей­ский". Так ре­шил Пи­лат, ду­мая, что эта над­пись мень­ше все­го за­де­нет честь каз­ни­мо­го: ведь на двух со­сед­них кре­стах раз­ме­ща­лись от­пе­тые го­ло­во­ре­зы и гра­би­те­ли.

Над­пись та на­пи­са­на бы­ло по-ара­мей­ски, по-гре­че­ски и по-рим­ски. Хо­тя бы од­ну из этих над­пи­сей смог бы про­чи­тать че­ло­век, при­над­ле­жа­щий лю­бо­му из на­ро­дов, на­се­ляв­ших то­гда Иу­дею.

Пер­во­свя­щен­ни­ки же Иу­дей­ские, уви­дев над­пись, ска­за­ли Пи­ла­ту с не­до­воль­ст­вом: "По­че­му на­пи­сал "Царь Иу­дей­ский"? Не царь он. Это он се­бя на­зы­вал ца­рем, а ца­рем-то он не был". Пи­лат от­ве­тил им на это: "Что я на­пи­сал, то на­пи­сал! И пе­ре­пи­сы­вать не бу­ду. А вы ме­ня сво­им уп­рям­ст­вом уже ма­лость при­то­ми­ли. Пшли вон, псы!!!"

И оде­ли Ии­су­са в баг­ря­ни­цу, и, сплет­ши тер­но­вый ве­нец, воз­ло­жи­ли ему на че­ло, а в пра­вую ру­ку да­ли по­сох для по­те­хи буд­то это жезл цар­ский. И по­ве­ли в та­ком ви­де к то­му мес­ту у под­но­жия Гол­го­фы, где ле­жа­ли уже ско­ло­чен­ные для рас­пя­тия кре­сты. Со­брав­шая­ся во­круг тол­па, ве­се­ли­лась, ёр­ни­ча­ла: "Ра­дуй­ся, Царь Иу­дей­ский! От­ца уви­дишь — кла­няй­ся, при­вет от нас пе­ре­да­вай!" Дру­гие же пле­ва­ли на не­го и, взяв его же по­сох, би­ли его по го­ло­ве и по спи­не и, ста­но­вясь на ко­ле­ни, ско­мо­рош­ни­ча­ли, низ­ко кла­ня­ясь ему. А кто-то про­кри­чал: "Воз­ра­дуй­ся, Царь Иу­дей­ский, по­ве­сил­ся твой пре­да­тель Иу­да! Да и ос­таль­ные твои со­то­ва­ри­щи раз­бе­жа­лись, кто ку­да!"

По­нял Ии­сус, что Иу­да уже сдер­жал свое сло­во. Это до­ба­ви­ло сил Ии­су­су, он рас­пра­вил пле­чи, под­нял го­ло­ву, не об­ра­щая вни­ма­ния на из­де­ва­тель­ст­ва тол­пы. Но, как он ни ста­рал­ся, но­ги его с тру­дом слу­ша­лись, ка­ж­дый шаг да­вал­ся с тру­дом. Да и по­нят­но: бес­сон­ная ночь, из­де­ва­тель­ст­ва стра­жи, суд... И уже вто­рой день без ма­ко­вой ро­син­ки во рту... От­ку­да же взять­ся си­лам? Од­на­ко он по­ни­мал, что на­до дер­жать­ся, на­до вла­деть со­бой. Это по­след­няя до­ро­га в жиз­ни, и свер­нуть с нее нель­зя. Это по­след­нее му­че­ние — цель и апо­фе­оз всей его жиз­ни.

Ко­гда под­ве­ли Ии­су­са к гро­мад­но­му кре­сту в два че­ло­ве­че­ских рос­та, то сня­ли с не­го баг­ря­ни­цу, ос­та­вив толь­ко по­вяз­ку во­круг бе­дер. По­том под­ня­ли слег­ка крест, за­ста­вив Ии­су­са под­сесть, что­бы взва­лить крест ему на спи­ну, да не вы­дер­жал он и рух­нул под его тя­же­стью. Тол­па аж ах­ну­ла: чуть бы­ло ни за­ло­ма­ло его на­смерть. Но не бы­ло в том кри­ке тол­пы со­стра­да­ния, ско­рее бы­ло опа­се­ние, что бу­дут они ли­ше­ны ще­ко­чу­ще­го нер­вы зре­ли­ща, как кор­чит­ся в пред­смерт­ной аго­нии че­ло­век, как ко­ре­жит­ся в не­че­ло­ве­че­ских му­ках его ли­цо...

Ии­сус, по­пы­тал­ся еще раз, со­брав все свои по­след­ние си­лы, сам под­нять и по­нес­ти крест свой на Гол­го­фу, но опять без­ус­пеш­но. И да­бы не по­те­рять сво­его са­ди­ст­ско­го на­сла­ж­де­ния от пред­стоя­щей каз­ни, за­ста­ви­ли про­хо­дя­ще­го не­кое­го Ки­ри­нея­ни­на Си­мо­на, от­ца Алек­сан­д­ро­ва и Ру­фо­ва, иду­ще­го с по­ля, не­сти крест вме­сто Ии­су­са.

Был тре­тий час по­по­луд­ни. Не­ми­ло­серд­но па­ли­ло солн­це. Двух раз­бой­ни­ков и Ии­су­са, рим­ские ле­гио­не­ры в шле­мах, по­бле­ски­ваю­щих на солн­це, ве­ли вверх, на го­ру. Жад­ные до зре­лищ иу­дей­ские пле­беи шли ря­дом, об­сту­пив кон­вой и об­ре­чен­ных плот­ной и пот­ной тол­пой. Два раз­бой­ни­ка, каз­ни­мых вме­сте с Ии­су­сом, без­ро­пот­но не­сли свои кре­сты.

Воз­ве­ли всех тро­их, на­ко­нец, на вер­ши­ну вы­со­ко­го хол­ма, Гол­го­фы, на­зы­вае­мой еще лоб­ным ме­стом, ибо это бы­ло ос­нов­ное ме­сто, где каз­ни­ли пре­ступ­ни­ков то ли че­рез рас­пя­тие, то ли че­рез от­се­че­ние го­ло­вы... На­зы­ва­ли так­же в на­ро­де эту го­ру Лы­сой Го­рой по при­чи­не от­сут­ст­вия вся­кой на ней рас­ти­тель­но­сти. По­го­ва­ри­ва­ли, что ме­сто это про­кля­тое, а по­то­му не рас­тет там ни тра­ви­ноч­ки убо­гой, ни бы­ли­ноч­ки за­бы­той.

Ко­гда при­ве­ли Ии­су­са уже на ме­сто рас­пя­тия, то, про­дол­жая на­сме­хать­ся над ним, да­ли ему вме­сто по­след­ней пред­смерт­ной ча­ши ви­на ча­шу ук­су­са, сме­шан­но­го с жел­чью. При­гу­бив ча­шу и по­няв­ши, что лю­ди про­дол­жа­ют из­де­вать­ся над ним, Ии­сус по­ду­мал: "И вот за этих не­бла­го­дар­ных и жес­то­ких мы с Иу­дой жерт­ву­ем сво­ей жиз­нью? О Гос­по­ди, ес­ли ты есть! За что? Не смер­ти я бо­юсь, не му­че­ний, а че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го мож­но ли спа­сти, не знаю... Я ста­рал­ся тво­рить толь­ко доб­ро. И вот она, бла­го­дар­ность люд­ская... Прав был Иу­да, брат мой, что доб­ро и зло пе­ре­пле­те­ны в один клу­бок. Я учил на зло от­ве­чать доб­ром, а по­лу­чаю за свое доб­ро зло да еще сто­ри­цей!"

По­лу­ден­ная жа­ра не спа­ла, солн­це стоя­ло все еще вы­со­ко.

По­ло­жи­ли Ии­су­са на крест, при­вя­за­ли ру­ки в лок­тях к пе­ре­кла­ди­не, что­бы под­ве­сить на кре­сте. По жес­то­ко­му обы­чаю кис­ти рук при­ко­ло­ти­ли к де­ре­ву ог­ром­ны­ми гвоз­дя­ми. Бы­ло очень страш­но в пер­вый мо­мент: ведь все­гда ожи­да­ние бо­ли страш­нее са­мой бо­ли. По­том бы­ло за­ми­ра­ние серд­ца, ко­гда па­ла­чи под­нес­ли пер­вый гвоздь к пра­во­му за­пя­стью... Ии­сус вклю­чил все свои внут­рен­ние си­лы, все то ис­кус­ст­во ухо­да из ми­ра, ко­то­ро­му нау­чил­ся у ин­дий­ских ас­ке­тов.

И вот по­сле пер­во­го же уда­ра, по­сле пер­во­го ощу­ще­ния прон­заю­щей ост­рой бо­ли, все ку­да-то по­плы­ло, боль буд­то рас­тво­ри­лась. Не­мно­го за­му­ти­лось соз­на­ние. Ии­сус, на­хо­дясь в пре­доб­мо­роч­ном со­стоя­нии вспом­нил, как ему го­во­рил Су­мон­тра, что есть бо­ле­вой пре­дел: "боль­нее, чем очень боль­но не бы­ва­ет", го­во­рил он. Как при­би­ва­ли ле­вую ру­ку, он поч­ти не пом­нил. По­том взмет­ну­лась рез­кая мол­ния бо­ли от паль­цев ног в пах, ко­гда при­ко­ла­чи­ва­ли его ступ­ни, но ост­рая боль и то­гда бы­ст­ро про­па­ла, сме­нив­шись чув­ст­вом по­сто­ян­ной тя­ну­щей бо­ли, очень силь­ной, но как-то пе­ре­но­си­мой. По­том и это все стих­ло. Соз­на­ние от бо­ли по­му­ти­лось, те­ло буд­то ис­чез­ло во­все.