Обещай мне вернуться

— Уйди! Уйди, скотина! Кыш!

Бесполезно. Теперь перед глазами вместо сопящих ноздрей и слюнявых губ оказалось много-много жестких волос.

Последовал резкий окрик и щелчок хлыстом.

— Стой! Людвиг, прекрати! — крепкая хозяйская рука ухватила коня за повод, и изрядно помятая Майка наконец смогла освободиться. Она быстро-быстро отползла в сторону от копыт и мохнатых ног — чтоб не наступил. От страха каждое копыто казалось величиной с крышку канализационного люка.

Жеребец переступил с ноги на ногу и покосился на хозяина: "Ты этого от меня хотел? А зачем же так орать?"

Майка поднялась. Голова кружилась, колени дрожали, болела шея.

"Вот зараза! Пошалить он любит! Это не шалости, это целое хулиганство, за такое пятнадцать суток "губы" дают, если ты не лошадь! А лошади, значит, можно... ишь, стоит, фыркает, будто ухмыляется!"

И тут из лошадиной пасти выпала какая-то жеваная тряпка. Майка провела рукой по волосам и сообразила, что это была ее новенькая, отглаженная с утра пилотка. Лезть обратно под слюни, зубы и копыта очень не хотелось.

У ворот уже собралась порядочная толпа хохочущих зевак — тут были и сестры, и санитары, и выздоравливающие. "И откуда столько народу понабежало?"

От компании отделился один раненый. Он бесстрашно подошел к жеребцу, показал ему пудовый кулак и сурово прикрикнул:

— Побалуй у меня!

Судя по выражению морды, конь всё понял. Он изобразил что-то похожее на стойку "Смирно" и разрешил бойцу подобрать пилотку. Тот слегка отряхнул ее, протянул Майке — держи, мол, сестренка — и повернулся к барону. Лица раненого было не разглядеть, но немец заерзал и немедленно рассыпался в извинениях:

— Очень, очень прошу прощения, фройляйн. Людвиг совсем избаловался, как мальчишка, право. Ну что ты стоишь как ни в чём не бывало (это он по-русски коню, в основном для виду), не умеешь прилично вести себя с девушками! Стыдно! В следующий раз буду обязательно держать его за повод и не отпускать ни на один минут! (Барон от волнения даже слегка подзабыл русский язык). Очень, очень прошу прощения!

"У, немец-перец-колбаса, купил лошадь без хвоста!"

Майка огорченно рассматривала свою пилотку, измятую, измазанную в слюнях, со следами лошадиных зубов.

— Ее теперь починить можно?

— Путем замены на заведомо исправную, — съехидничал кто-то.

— Да ну вас всех!

Майка бросилась к общежитию — скорее переодеться. В палисаднике она наткнулась на Митьку и Настеныша. Подружка почти волокла за собой Митьку, вереща: "Скорей! Там Майку фрицевская лошадь доедает!"

Митька изумленно посмотрел на несчастную, мокрую, помятую, в платье с оторванными пуговицами девушку :

— Да что ж с тобой такое?!

Майка только пробормотала жалобно:

— Лошадь...

Настеныш тут же ее перебила:

— Набросилась и покусала!

— Я ее только угостить хотела! А она...

— Тут тебе госпиталь или зоопарк? — спросила подружка Наташкиным голосом.

— Ладно, ладно, уела, — отмахнулась Майка. — Выучила тебя на свою беду.

Митя серьезно спросил:

— Сама цела?

— Да вроде. Шея только болит. И плечи. Синяки будут.

— Если не дай божечка что — голова закружится, в глазах двоиться начнет, — бросай всё и рысью ко мне. А теперь в темпе вальса бежи до душевой и приведи себя в порядок, пока Наталья не засекла. Ясно?

— Так точно!

Майку потом еще долго поддразнивали.

— А правда, что тебя лошадь съела?

— И вовсе не съела! Так, слегка пожевала и выплюнула! — отвечала Майка, которой уже надоело сердиться.

— Отравиться боялась!

— Да у этих фрицев даже лошади, и те людоеды!

— Людоеды-то людоеды, а русский кулак понимают!

Митька тоже посмеивался:

— Меня Настеныш тащит, кричит — скорей, там Майку лошадь доедает! Я сразу-то и не разобрал, кто кого доедает!

Барон с тех пор не приезжал, хотя от него еще раз привозили потом мед. Вероятно, не захотел больше неприятностей из-за своего Людвига. Майке так и не удалось расспросить его про сковородку.

...Однажды Майка с Настенышем возвращались в госпиталь. Вдруг сзади раздался знакомый голос.

— Кудлатка! Эй, здорово, кудлатка! Сколько лет — сколько зим!

Майка завертела головой. От развалин кондитерской лавки к ним шел какой-то офицер.

Узнав его, девушка просияла.

— Товарищ капитан!!! — завопила она на всю улицу, уже собираясь бежать навстречу.

Истратов иногда писал — "всем", как и обещал. Рассказывал о своем фронтовом житье-бытье, передавал приветы всем, кого знал, а Майке — отдельный. Ответ ему тоже сочиняли коллективно. А Майка все терзалась от своей глупости: ну и что ужасного бы случилось, если бы он ей разочек написал?

Настеныш дернула подругу за рукав

— Май-ор, — тихо поправила она.

— Ой... Ой, и правда уже майор! Вот опозорилась! — Майка на мгновение смутилась, но тут же нашлась: — Поздравляю, товарищ майор, с присвоением очередного воинского звания!

Истратов широко улыбнулся.

— Недавно дали. Ну, здорово, кудлатая! — он сперва долго тряс Майке руку, а потом дружески сгреб девушку в охапку и трижды подбросил. Девушка весело завизжала и принялась брыкаться:

— Поставь где взял!

— Тоже домой едешь?

— Не-а. Мы тут стоим, неподалеку.

— Вон оно как! А нас расформировали, домой вот еду.

Майка завистливо вздохнула.

— Везет... А нас пока нет. Еще не всех долечили. А рука твоя как?

— Да что ей будет! Погоду вон предсказывает — никакой барометр не нужон! В синоптики податься, что ль? А? Как думаешь, кудлатая?

— Лучше в артиллерийское училище, преподавать! — посоветовала Майка. — Как там было-то? Снаряд, выпущенный из ствола под углом в 60 градусов... Дальше не помню. Ну, в общем, куда он упадет.

— Да куда б ни упал — лишь бы не мимо цели! — рассмеялся Истратов. — Погляжу там, дома дел по горло. Забор подправить, крышу перекрыть, сестренку замуж пристроить. Небось, пока я воевал, уже и присватался к ней кто. А я мамане строго-настрого отписал: без меня никому согласья не давай! Приеду — сам жениха Наташке подберу! Верно я говорю, курносая? — и он ухватил Настеныша за нос.

— Так точно! — пискнула та, старательно козыряя.

— Ну, как поживаешь, кудлатка? Выкладывай! Никто не обижает?

— Обижают, — лукаво ответила Майка. — Меня тут намедни лошадь съела.

— Да ты что?! Прям так и съела?

— Нет, пожевала и выплюнула!

— Точно-точно, ее лошадь съела! — подхватила Настеныш.

И подружки, смеясь, наперебой стали рассказывать Истратову о Майкиных приключениях. Настеныш оживленно показывала руками, какой здоровенный был у барона конь.

— Во-от такенный! Прям с целый дом!

— А зубищи! А копыта! А слюней сколько!

Майор ничуть не удивился.

— Немецкая рабочая порода, — сходу определил он. — У нас в полку трофейные тяжеловозы орудия возили. Хорошая животина, послушная. У них, у фрицев, даже лошади к порядку приучены.

Девушки переглянулись.

— Ничего себе послушная! Да он меня чуть живьем не сожрал!

— Всыпать бы этому барону по первое число! — проворчал Истратов. — Ишь, разбаловал скотину! На людей кидается!

— А зачем он своему коню хвост отрезал? — поинтересовалась Майка, которую уже давно занимал этот вопрос. — С хвостом же красивее!

— Красивее. А ездовому каково? Мокрым грязным хвостом-то по морде? Поди-ка, попробуй. А? Вот потому и отрезают.

Истратов вынул из кармана галифе часы на цепочке, почти такие же, как те, что он подарил Майке. Откинул крышку, глянул на циферблат — и заторопился.

— Пора мне, кудлатая. Адресок-то оставь. Аль опять "девчонки обидятся"? — поддразнил он.

— Да мы с Женькой не домой поедем...А я даже не знаю, куда. Ладно, я тебе московский оставлю. Там перешлют.

— А то к нам езжайте. У нас рыбалка — во! А леса какие! А грибов! А ягод сколько!

— И клещей! — вспомнила Майка еще саратовскую шутку.

Истратов расхохотался.

— Ох, медики! Вечно холеру какую найдете! Прощевай, кудлатая. Свидимся еще. Подружке своей, с косой, привет передай. Ну, бывайте, девчата.

Настеныш проводила майора восхищенным взглядом — как Майка в детстве на Чкалова смотрела. Потом с не меньшим уважением посмотрела на подругу.

— Это что — твой знакомый?

— Ага. Лежал у нас. Еще в Саратове дело было. До тебя. Спроси девчонок про Истратова — они расскажут.

— Женя вернулся

Узкая, вымощенная булыжником улица. Кирпичный трехэтажный дом с маленьким палисадником и клумбами. Калитка распахнута. На двери мелом надпись: Общежитие ЭГ N 3270. "Если цыпленок не на дежурстве, то должна быть тут"...

Женя вошел в палисадник и тихонько постучал в окошко первого этажа. Никакого ответа.

— А вы к кому, товарищ? — раздался сзади тоненький голосок. — У нас тут посторонним нельзя!

Девчонка. Совсем еще малявка. Две тощие белобрысые косички, нос в веснушках. И это — младший сержант! Смех, да и только. Сидела бы дома, в куклы играла. Еще и "выкает". Детский сад.

А мордашка вроде знакомая. Цыпленок карточку присылала, где они с подружкой "летят на боевое задание". Помнится, всей эскадрильей хохотали. Зайцу еще мелочь эта приглянулась, всё адресок просил. Как же ее звать-то? А, Настеныш!

— Тебя Настей, что ль, кличут?

— Ну, Настей...

Растерялась. Глазами захлопала. Дите дитем. И откуда только таких соплячек набирают? Она ж небось от вида крови ревмя ревет.

— Майю Соколову знаешь?

— Ой, ты к Майке, да? — Настеныш тут же отбросила все церемонии и перешла на "ты". — Ты Женя? Я кликну, спит она. Только чур, ты за мной не ходи. А то от начальства нагорит. Тут погоди, в садике.

Девчонка исчезла. Женя бросил быстрый взгляд на сапоги. Запылились в дороге. Почистить бы не мешало. Балансируя на одной ноге, он стал полировать носок сапога об икру другой ноги.

Тем временем Настеныш расталкивала крепко спавшую после дежурства подружку.

— Май, ну Май, проснись же!

Майка протерла глаза, перевернулась на спину.

— О-ой! — зевнула она, прикрыв рот ладошкой. — Ну чего-о тебе-е?

— Майк, там в садике тебя какой-то летчик дожидается. Не твой часом?

Сон как рукой сняло. Майка вскочила, точно подброшенная пружиной, и выглянула в окно. Женя стоял возле старой липы, в пестрых кружевных тенях от ее лохматой кроны. Поднял голову вверх и солнечный луч на секунду блеснул на кокарде его фуражки.

"Он! Живой! Вернулся!" Женя помахал ей и сделал вид, будто сыплет крошки.

— Цып-цып-цып-цып!

В окнах замелькали любопытные девичьи лица. "Эк бабья-то сколько! Стоишь будто перед строем! От ведь прСпасть, так и зыркают!"

И смущенный Женя принялся полировать второй сапог.

Майка одевалась живо, как по тревоге. В воздухе быстро-быстро запорхали платье и ремень. Складки назад. Пару раз провести гребенкой по волосам. Пилотку за пояс. По коридору да по лестнице бежать слишком долго. Майка распахнула окно и босиком взлетела на подоконник.

— Же-е-ень-ка-а-а! Я тут!

Она раскинула руки и бесстрашно спрыгнула вниз.

— Ты чего?! — ахнул Женя, кидаясь вперед. — Вот шальная, а?!

Но поймать ее он не успел. Девушка благополучно приземлилась на клумбу, смяв голубые незабудки. Засмеялась, вскочила, отряхнулась и с радостным визгом повисла на шее у Жени. Тот обнял ее и закружил. Майка счастливо верещала и терлась носом о его щеку. От него пахло пылью, керосином и немного пСтом.

-Вернулся... Живой вернулся!

"Эх, цыпленок! Легонькая-то какая стала. В чем только душа держится! Все ребрышки наперечет. Не кормят их там, что ли?"

Из окна второго этажа свесились две светлые косички.

— Ма-айкаа! Ло-ви-и!

Верная Настеныш выкинула в окно сапоги. Они тоже плюхнулись на клумбу, смяв желтые тюльпаны по краю. У Майки в голове мелькнул обрывок знаменитой песни:

Суди люди, суди бог,

Как же я любила —

По морозу босиком

К милому ходила!

"Я вот тоже... Босиком к милому!"

Женя поставил ее на землю. "Я теперь ему даже до плеча не достаю! До ордена только! Ух ты-ы! Уже лейтенант! Чего ж не написал?".

Майка со стыдом вспомнила, как огорчилась, увидев парня с сержантскими петлицами. Она-то думала — лейтенант. Какая же она тогда была дурочка!

— Ой, Же-е-енька-а-а! Вырос, вырос-то как!

— А ты — нет. Всё такой же цыпленок.

"Вырос. В плечах раздался. Морщинка меж бровей так и осталась. Скулы обозначились. Подбородок тверже стал... Провожала мальчишку. Ждала мальчишку. Любила мальчишку. А он вернулся взрослым. И как мне теперь?"

Шептала что-то над головой липа. От клумбы остро и терпко пахло зеленью и влажной землей. Сколько раз Майка видела во сне эту встречу, сколько подбирала для нее самые нежные слова... Но наяву ни одно ни шло на ум, только сердце колотилось отчаянно и звонко. И говорить вообще ничего не хотелось. А просто стоять, не разжимая рук.

"Даже загореть где-то успел. Руки совсем смуглые. И лицо. На левой щеке длинный белый шрам, не тронутый солнцем, и тонкая царапина. Порезался? Или осколком на излете зацепило?"

— Вы-ы-ырос... Взрослый стал. Бреешься.

Женя смущенно потер щеку. "Новый жест", — отметила про себя Майка.

— Да давно уже!

Он прижал девушку к себе. Заглянул в лицо.

— Ну что, цыпленок? Пойдем, погуляем? Обувайся. Простынешь еще.

— Ага.

Они углубились в парк, подальше от любопытных девчонок.

— Скучала?

— Очень-очень! А ты?

— Я тоже.

— Ты как меня нашел?

— Увольнение получил и приехал. Мы рядышком стоим. Тут меньше часу езды-то.

— Летаете?

Женя покачал головой.

— Уже нет.

— А что делаете, когда не летаете? — не отставала Майка. Неловкость первых минут встречи проходила. Болтать было так же легко, как раньше.

— Спим. В домино дуемся. По вечерам танцы бывают.

— Под патефон?

— Под духовой оркестр.

— Здорово! А у нас только под патефон. А ты что, танцевать научился?

— Да когда ж мне!

— Эх! Ладно, потом научу. А вам просто так летать разрешают?

— Ты что! Кто ж даст горючку без толку переводить! Только по приказу.

— Жа-а-алко...— протянула Майка.

— Чего жалко-то?

— Я думала, ты меня на самолете прокатишь. А вам, оказывается, просто так летать не разрешают. Жалко.

Женя широко улыбнулся и потрепал Майку по макушке:

— Цыпленки не летают! — наставительно заметил он.

— Не цыпленки, а цыплята! — деланно обиделась девушка.

— А всё равно не летают! Ладно, не вешай нос. Клювик выше. Домой вернемся — я что-нибудь придумаю.

"Изменился. Даже говорит по-другому. Четко и коротко. На барабанный марш похоже. Будто палочки стучат: ррррраз! Рррраз! А улыбка всё та же, мальчишеская. И глаза прежние, ласковые. Просто вырос. Привыкну".

— А я куколку твою не потеряла! Она даже среди всех бомбежек уцелела! Сейчас в тумбочке живет. Ее Аленушкой зовут.

— А я самолетик твой сберег. С собой возил. Подклеивал пару раз, когда трескался. И впрямь талисман. Я в такие переплеты попадал — уж думал, всё, конец мне. А как вспомню его — глядь, и выкрутился как-то. Ведь и горел, и прыгал, и решетом, бывало, возвращался. И ни царапины. Будто заговоренный. Ну-ка, цыпленок, признавайся. Заколдовала?