Я умею прощать

За шиворот вытащу душу

Из мутной декабрьской тоски.

(Ю. Друнина)

Прошло еще три дня. Если взглянуть на календарь, понимаешь, как это ничтожно мало. А для меня — почти вечность. Громкое слово. Вычурное. Трагикомичное. Произношу его вслух и чувствую себя бездарной актрисулькой на сцене захудалого театра. Но иначе сказать не могу — три дня длиной в вечность. Плюс еще несколько.

В то утро я вышла из подъезда и, оглушенная ощущением свободы, замерла. Расправив плечи, полной грудью вдохнула промозглый осенний воздух и запрокинула голову, обратив лицо к небу. Хмурому, низкому. Но впервые с момента появления в нашем доме девочки оно не давило на меня. Наоборот, я вдруг почувствовала небывалую легкость. Ведь у меня есть целых полдня вне дома...

Нащупала в кармане ключи от машины. Стиснула их изо всех сил. Крепко-крепко. Они тоже вдруг стали для меня знамением свободы. И не важно, что сев за руль и выехав со двора, я уже через несколько минут окажусь вовсе не на уходящей в бесконечность пустой дороге, а в плотном потоке других машин на узкой городской улице с односторонним движением.

Раньше мне часто бывало стыдно за гораздо менее эгоистичные и малодушные "радости", но не в то утро. Совесть не подавала признаков жизни. А вместе с ней услужливо помалкивали "самоотверженность", материнский инстинкт и телефон. Последнее радовало в особенности, ибо возможные звонки были единственным, что омрачало мой оптимистичный и даже беспечный настрой в тот момент.

Хороших новостей ждать не приходилось, плохих мне и без того хватало, а какие-нибудь пустопорожние беседы рисовались лишь бесполезной тратой драгоценных мгновений свободы. Но и отключить телефон я не могла. Не имела права. Как минимум потому, что за дверью квартиры я оставила не только Надю, но и Алису.

А потом я села за руль и выехала со двора. Город с любопытством поглядывал на меня сквозь лобовое стекло. Ветер гнал по окнам дрожащие капли дождя, растягивая их в длинные косые стрелы. Надламывал их, принуждал менять направление и устремляться то вверх, то в бок, но никак не вниз. И это притом, что я вовсе не летела по дороге с бешеной скоростью, рассекая потоки воздуха эргономичным капотом, а медленно ползла в традиционной московской пробке.

"Радио 7 на семи холмах", невзирая на утро, транслировало что-то успокаивающее и лиричное. Как по заказу. Я тихонько подпевала, с искренним интересом следя за траекторией движения дождевых стрел по лобовому стеклу, и время от времени опасливо поглядывала на темный экран телефона. Но никто не звонил. И тогда я начинала вслушиваться в слова песен по радио, выискивая в них какой-нибудь знак. Непременно хороший и обнадеживающий. Вселяющий стойкую уверенность в благополучном исходе...

Когда я, наконец, добралась до редакции, дождь почти закончился и превратился в противную, раздираемую шквалистым ветром изморось. Я вышла из машины, бездумно окинув взглядом стоянку, серое офисное здание и спешащих к его входу людей... Все почему-то показалось каким-то другим.

Наверное, со многими из этих людей я неоднократно сталкивалась раньше, но не обращала на них абсолютно никакого внимания. И теперь казалось, что вижу их впервые. Зато вижу отчетливо, мысленно фиксируя даже то, как ветер исступленно треплет волосы какой-то высокой молодой брюнетки, сдергивает отороченный мехом капюшон с головы грузной женщины средних лет, пытается вырвать раскрытый черный зонт из рук лысоватого худощавого мужчины в черной кожаной куртке.

Какая мне разница была до всего этого? Никакой... Только почему-то бросилось в глаза и осело в памяти. Настолько прочно, что даже спустя несколько лет, вспоминая то утро, я отчетливо вижу именно эти картинки. И на их фоне и я сама, и девочка Надя, и Матвей выглядим блеклыми карандашными набросками.

* * *

Кажется, Крепская была искренне рада моему возвращению в строй. Нет, она вовсе не ринулась мне навстречу с распростертыми объятиями, едва я пересекла порог ее кабинета. Даже не встала из-за стола. Лишь на мгновение оторвала взгляд от монитора и улыбнулась. По своему обыкновению скупо. Сдержанно. Но в ее глазах в этот момент явственно читалось нечто сродни облегчению.

— Привет. Садись, — бросила она и снова устремила взгляд на монитор. Прищурившись, кликнула пару раз мышкой и лишь после этого опять посмотрела на меня. Выжидательно откинулась на спинку кресла. — Рассказывай.

Я не знаю, когда именно наши отношения с Крепской, внешне по-прежнему ограничивающиеся работой, вдруг поднялись на новую ступень. Более того, совершенно не помню даже как мы перешли на "ты". Но в то утро, сидя у нее в кабинете, неожиданно для себя поняла, что если и есть на свете человек, которому я могла бы рассказать все как на духу, то это только Крепская Анастасия Викторовна. Настя. И вовсе не потому, что я вдруг увидела в ней родственную душу или близкую подругу. Нет.

Откровенно говоря, кроме Верки никаких подруг у меня и не было никогда. Были приятели, однокурсники, хорошие знакомые и люди, с которыми я в тот или иной момент жизни общалась чаще и с большим удовольствием, нежели с остальными. Был Матвей.

Теперь же была еще и Крепская. Не подруга, но и не просто коллега... Человек, которому я могла бы рассказать то, что творилось со мной все эти месяцы. Но зачем?

— Что тебе рассказать? — машинально взглянув на часы, усмехнулась я. До начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут и это не располагало к долгим беседам.

— Это уж тебе решать. Я бы предпочла правдивую историю без сентиментальных подробностей и лирических отступлений о том, как несправедлива судьба к детдомовским детям.

— Разумно. Ну тогда слушай. Эту девочку принесли мне в прошлом декабре. Принесли и оставили вместе с письменным отказом от ребенка в качестве подарка к Новому году.

— Кто ж такой щедрый?

— Мать девочки. Дальняя родственница моего мужа. Матвей, недолго думая, в тот же вечер отнес ребенка в районное отделение милиции. В итоге прошел почти год, никто из ближайших родственников по материнской линии забрать девочку из Дома малютки не удосужился. И мы приняли решение ее удочерить. Не чужая все-таки. Вот и вся история вкратце.

— А кукушка где?

— В Италию на заработки умотала. Скатертью дорога.

— А если объявится, потребует вернуть ей дочь?

— Это бы, конечно, значительно облегчило нам всем жизнь, — сардонически фыркнула. — Но я уже давно не верю в чудеса.

— Все так плохо? — без тени улыбки спросила Крепская.

— Честно? Еще не поняла. Но не хорошо, так это точно. Постоянные визиты соцработников, диагнозы какие-то малопонятные. Да и сама девочка... непростая, мягко говоря.

Крепская молча достала из ящика стола пепельницу и закурила, устремив задумчивый взгляд куда-то мимо меня.

— Знаешь что, Кир, — наконец, решительно затушив окурок, заявила она. — Меня саму тетка вырастила. Поэтому сужу не понаслышке. Да нет, не думай, нет тут никакой душещипательной истории о сиротке. Живы, здоровы мои родители и даже сроков не мотают за решеткой. Просто так получилось, что их профессии к оседлому образу жизни не располагают. И тетка моя вовсе не мегера гиеноподобная, а достойная во всех отношениях женщина. Как ты...

Я не перебивала, да и когда Крепская замолкала, подбирая подходящие слова, наводящих вопросов ей не задавала. Ни к чему они.

— Родители мои бывали в Москве редко — короткими наездами пару-тройку раз в год. И, по сути, сначала были для меня чем-то вроде Дедушки Мороза со Снегурочкой. Люди, которых ждешь непременно с мешком подарков по праздникам. И если вдруг твои оценки или поведение начинают желать лучшего, слышишь от тетки, что они не приедут. Да нет, приезжали, конечно. И снова уезжали, а я оставалась. С теткой и ее семьей. А потом я вдруг поняла, что и не жду их больше. Мне кажется, все дети с возрастом перестают ждать Деда Мороза.

Крепская взглянула на часы и снова потянулась за сигаретой, но, достав ее из пачки, все же прикуривать не стала. Покрутила в пальцах и отложила в сторону. Пристально посмотрела мне в глаза. В упор.

— На самом деле я хотела рассказать вовсе не о них. А о тетке. Она действительно милейшая женщина и я ей искренне благодарна за все то, что она для меня сделала. Кормила, поила, одевала, уроки проверяла, в театр пару раз водила. В цирк, кажется, тоже разок. Все соседи ей дифирамбы пели в один голос, что она помимо своих родных детей и племянницу еще растит. Все так, только... Понимаешь, ни на секунду я не забывала, что в ее доме я чужая. Что она благородная, а я приживалка. Мне не говорили об этом прямо. Никогда. Но зачем говорить, если и без слов все ясно. Кто из детей родной, а кто нет.

— Насть, — осознав, к чему клонит Крепская, заговорила я. — Понимаю, о чем ты говоришь. И действительно... не раз задумывалась, смогу ли не делать различий между Алисой и Надей. Пока у меня не слишком это получается. Девочка для меня чужая. И вряд ли станет родной по мановению волшебной палочки. Не знаю даже, смогу ли когда-нибудь полюбить ее...

— Это и понятно. Без обид, но на такого рода эмоции ты, как не крути, скуповата.

— Я вообще не слишком щедра на эмоции. Хотя пока их в избытке. Но не думаю, что это то, чем стоит гордиться. Мне пока особо гордиться нечем. Честно.

— По крайней мере, ты это понимаешь. Благие намерения — это еще не благое дело.

— Ладно, Насть, — покачала я головой, давая понять, что обсуждать тут больше нечего. — Пора на баррикады. Посмотрим, что день грядущий нам готовит.

А грядущий день уготовил нам кучу сплетен в кулуарах, очередное совещание, парочку свежих идей и телефонный звонок от няни Елены Валерьевны... И несмотря на то, что я и сама уже отсчитывала минуты до окончания нашего "совета в Филях", чтобы, наконец, связаться с ней и узнать, как обстоят дела, он застал меня врасплох.

Не припомню, чтобы Елена Валерьевна прежде решалась звонить мне на работу. По негласному, никем не оговоренному правилу, я сама связывалась с ней в течение дня. Она вкратце вводила меня в курс дел, рассказывала, чем они с Алисой занимались в мое отсутствие, а потом подзывала саму Алису. Но вот устоявшаяся традиция была нарушена по ее инициативе. Никаких догадок о том, что послужило тому причиной, я не строила, но хороших новостей ждать не приходилось...

Звонок прервал на полуслове никчемный лепет единственной избежавшей увольнения кумушки из "Модного павильона". На мгновение показалось, что льющаяся из динамика музыка уж слишком громкая и бравурная, а воцарившаяся вокруг тишина совершенно неестественная. Напряженная и будто бы даже наэлектризованная. В голове абсолютно некстати промелькнула мысль, что надо бы сменить мелодию на нечто лиричное, и тут же канула в небытие. Будто и не было ее.

Я машинально перевела телефон в беззвучный режим и поднялась из-за стола.

— Прошу прощения. Продолжайте пока без меня, — стараясь, чтобы голос звучал хотя бы относительно ровно, направилась к двери.

Шаг... два... ноги подкашивались, как не силилась я сохранить самообладание, спешно покидая переговорную. И, кажется, единственным стимулирующим фактором были устремленные на меня взгляды коллег. Они пусть и усиливали нервозность, но все же не позволяли дать волю эмоциям. Заставляли поддерживать хотя бы видимость спокойствия.

Осторожно притворив за собой дверь, я ответила на звонок и в ту же секунду отдернула трубку от уха, так как из нее вырвался пронзительный, захлебывающийся детский плач. Елена Валерьевна, словно воочию видя мою реакцию, выждала секунду и лишь после того, как я снова подала голос, заговорила.

— Кира Анатольевна, — она будто извинялась. — С девочкой что-то неладное творится. Голосит уже больше часа. И я не могу ее успокоить. Не могу.

Я далеко не сразу поняла, что это всё, и причиной неожиданного звонка, действительно, стал исключительно тот самый льющийся из трубки истошный крик Нади. Ждала продолжения, а его не было — Елена Валерьевна молчала. И я, продолжая прижимать телефон к уху, наконец, облегченно выдохнула, без сил привалившись к стене. Плач уже не казался столь раздражающе громким. Будто кто-то смилостивился надо мной и приглушил звук. Или, быть может, сама Елена Валерьевна отошла подальше от девочки. Не знаю.

Я не успела задаться этим вопросом, ибо меня накрыла совершенно новая эмоция — злость. Хоть и мимолетная, так и не оформившаяся в слова, но все же острая до звездочек в глазах.

К счастью, я не излила ее на Елену Валерьевну — вовремя взяла вспыхнувшие эмоции под контроль. Одумалась. Поняла, что она не стала бы звонить по пустякам, и попыталась все-таки вникнуть в детали.

— Температуры нет? — вдруг решив, что причиной неутихающего плача девочки послужил рецидив одной из болезней с малопонятным названием в ее медицинской карте, первым делом спросила я.

— Пока нет, — из трубки донесся тяжелый вздох. — Но если так и дальше будет продолжаться, точно поднимется. Кира Анатольевна, у девочки истерика.

— Ясно... — перевела дыхание на мгновение. Но на самом деле ничего мне ясно не было. Абсолютно. А еще очень волновало, как реагирует Алиса на все это. Как не крути, но к шуму моя дочь не привыкла...

— Может быть, у нее все-таки болит что-нибудь? Живот, например, а?

— Кира Анатольевна... Как-никак, я дипломированная медсестра, да и с детьми не первый и даже не десятый год дело имею. Смогу понять, если у ребенка что-то болит.

— Извините, — тяжело вздохнула я, отстранившись, наконец, от стены и направившись по коридору к своему кабинету. — Я знаю. Просто понять пытаюсь, что у вас там происходит.

— Мне кажется, она Вас требует, Кира Анатольевна.

— Меня? — Я растерянно замерла, на мгновение забыв куда шла. Нахмурившись окинула взглядом пустующий ресепшен в фойе у лифтов. — Вряд ли. Она меня практически столько же, сколько и Вас знает.

— Других версий у меня нет.

У меня и эта версия вызывала сомнения, но озвучивать их снова я не стала. Незачем. Вместо этого задала вопрос, волновавший меня гораздо больше, нежели плач Нади сам по себе.

— Как Алиса реагирует на все это?

— Алиса... сносно. Рисует. Я ей музыкальную сказку включила в плеере, чтобы крик Нади чем-то перебить. Но сами понимаете.

— Да уж. Понимаю, такой крик только если тяжелым роком перебьешь. Ладно, я выезжаю. Скоро буду.

Насчет "скоро" у меня возникли большие сомнения, едва я вышла из здания редакции. Медленно движущийся по узкой улочке плотный поток машин быстрого попадания домой однозначно не сулил. Дождь прекратился совсем, ветер иступлено трепал голые ветви деревьев, волосы и плащи прохожих. Я подняла воротник повыше, пытаясь укрыться от ледяных порывов. Поправила сумку на сгибе локтя и вновь окинула нетерпеливым взглядом дорогу.

В тот момент я вдруг отчетливо поняла, насколько далеки мои представления о спешке от истинного значения этого слова. Оказывается, я и не спешила никуда прежде, не опаздывала, раз покорно тратила время в московских пробках. Жила в размеренном темпе, слушала музыку в машине, размышляла над чем-то — то над новой статьей, то над нашими отношениями с Матвеем, то над удачным сочетанием желтого и белого цветов на фасаде какого-нибудь особняка, а то и вовсе над траекторией движения дождевых капель по лобовому стеклу. Иногда это раздражало, но ни разу у меня не возникало мысли спуститься в метро, дабы добраться куда-нибудь побыстрее.