— По-вашему, герцогу простят провал в Петербурге?
— Если ему вменят в вину сегодняшние события, то должности лишусь и я, — кисло проговорил посол Франции.
— Сие не обязательно, ибо новым светилом на политическом небосклоне с большой долей вероятности станет ваш давний покровитель, аббат де Флёри. Согласитесь, это вас бы обрадовало.
— Не скрою, аббат — тонкий политик, его возвращение стало бы благом для Франции.
— Да ладно вам, со мной-то зачем туману напускать? — хохотнул Мардефельд. — Мы же давние друзья. Итак, что вы скажете по поводу моего предложения?
— Я согласен, если узнаю, что требуется от меня в обмен на вашу искренность.
Посол Пруссии чуть подался вперёд.
— Самая малость, коллега: действовать сообща. Поверьте, это и в моих, и в ваших интересах. В ваших даже более, чем в моих.
— Я согласен, — повторил француз, понимая, что обойтись без советов Мардефельда он может, но, в отсутствие конфидентов, собирать сведения будет не в пример труднее. — Готов вас выслушать.
— Сперва вопрос: что вы думаете по поводу сегодняшних манифестов императора?
— Его величество всегда отличался нетерпением, однако сейчас, вероятно, дело в ином. Скорее всего, он так спешит, потому что его дама сердца... вернее, с этого дня уже официальная невеста в тягости. Хотя, не представляю, что он станет делать, если состояние здоровья ухудшится, а молодая императрица родит ему четвёртую по счёту дочь.
— На вашем месте, коллега, я бы не иронизировал.
— Простите?..
— Я же говорил: император намного умнее, чем кажется. Да хоть бы эта... эльфийка нарожала ему десяток дочерей. Хоть бы даже его величество скончался через неделю после свадьбы, вопрос с наследником престола он уже решил.
— То есть, вы хотите сказать, что эта принцесса... Боже мой, какая скверная новость.
— Новость станет ещё сквернее, если вы узнаете, кто именно раскрыл заговор Долгоруких. Притом самолично и практически без посторонней помощи, использовав лишь одну случайную зацепку и собственную голову... Ну, как, коллега, весело ли вам от того, что при любом раскладе император Петер оставит нам в наследство свою вдовушку? Безразлично, будет ли она регентшей при малолетнем наследнике, или царствующей императрицей, Европе придётся иметь дело с эльфом на престоле довольно сильного и амбициозного государства. Есть ситуации похуже этой, но их немного.
— Вы располагаете точными сведениями, или почерпнули это из разговоров высокопоставленных болтунов? — Кампредон спросил без тени злости: убедиться в достоверности информации — первейшая забота дипломата.
— Скажем так: у меня есть хороший знакомый в Тайной канцелярии. Не конфидент, попросту симпатизирующий Пруссии человек.
— Ах, чёрт, какая, в самом деле, скверная новость... Раньше бы знать, подослал бы к ней какого-нибудь смазливого наглеца и распустил слухи... Сейчас принцессу станут охранять так же хорошо, как самого императора, к ней не подберёшься.
— Здесь мы с вами в равном положении, коллега. К сожалению, я сам поздно догадался, что тут к чему, не то давно бы принял меры. К ещё большему сожалению, не стоит рассчитывать на то, что принцесса лишь использует ситуацию для захвата власти эльфами. Она для этого слишком умна. К тому же, я кое-что узнал о нравах этого народца. Выйдя замуж, эльфийская принцесса обязана свято блюсти интересы семьи супруга, независимо от того, какие чувства она испытывает. А в данном случае мы имеем дело с глубоким, искренним и, увы, взаимным нежным чувством. Проще говоря, она предана императору, как собака.
— Преемник... — невесело усмехнулся француз. — Тот самый преемник, который сохранит прежний курс и не допустит разброда. Тень императора... Вы совершенно правы, коллега, я крепко недооценил его величество. Придётся признать, что здесь он нас обошёл, и приспосабливаться к работе при будущей императрице. Пожалуй, наш единственный козырь в этой игре — её плохое знание реалий европейской политики.
— Это преимущество быстро сойдёт на нет, друг мой. Придётся поторопиться.
...Погода к вечеру принялась портиться: небо затянуло грязно-серыми облаками, задул порывистый ветер. Посольские курьеры, проклиная всё на свете, отправлялись в дальний путь. Однако курьер французского посольства эту ночь наверняка проведёт в своей постели... Рано отправлять депешу в Версаль. Сказанное пруссаком следует хорошенько обдумать, прежде чем изводить бумагу и чернила. Где он приврал, где допустил недомолвки? Пожалуй, придётся рискнуть и напрямую поговорить с некоторыми высокопоставленными персонами.
Курьер ещё успеет отбить седалище, проезжая через всю Европу. Но в дорогу он отправится не раньше, чем Кампредон убедится в истинности полученных сведений. Правила Большой игры этого не воспрещали.
— Метёт-то как... Ты глянь, Алексашка, прямо завеса сплошная, не видно ни черта.
За окном и впрямь мело, словно не месяц март на дворе, а самая серёдка зимы. В те редкие мгновения, когда сплошная снежная пелена делалась тоньше, становилось видно, как побелевшая Нева слилась с таким же белым берегом. Ни Выборгскую сторону, ни даже стрелку Васильевского вовсе не было видать. Ветер, холод и метель. Впору ставить большую свечку за тех, кто нынче в пути.
Зачем Пётр Алексеич в такую собачью погоду вздумал назвать в гости столичную знать и иноземных послов, светлейший догадывался. В последнее время старый друг то и дело вгонял в оторопь своими нежданными решениями. Впрочем, приглашение было таково, что не откажешься: пришлось наряжаться, как было велено, для празднества и готовить экипаж. Зато из всех приглашённых один Данилыч удостоился быть званым в личные комнаты государя. Это не могло не радовать, а то едва не счёл себя опальным.
Своего друга он застал пусть не в дезабилье, но без камзола и сапог, попутно отметив, что штаны на нём форменные, гвардейские, чулки красные, а рубашка новенькая, и не из дешёвых. Он как раз и сидел, управляясь с завязками её воротника.
— Ишь, вырядился, — государь, оторвавшись от созерцания метели за окном, насмешливо оценил пышность наряда и количество блестящих безделушек, на кои князь не поскупился. — Всем бабам на зависть. Чего у дверей топчешься? Сапоги подай.
Судя по всему, Пётр Алексеич пребывал в добром расположении, не то приём был бы иным. Подхватив высокие и тяжёлые, с квадратными носками, офицерские ботфорты, Данилыч с готовностью подал их.
— Ты, мин херц, гостей собрал, а что праздновать станем, не сказал, — напомнил светлейший. — Они там, в зале, головы себе сломали, гадая, чему нынче радоваться должно.
— А вчерашние манифесты позабыли уже? — коротко хохотнул Пётр Алексеич, натягивая второй сапог. — Обручение праздновать станем.
— Ясное дело, что обручение, — Данилыч пожал плечами, — притом не Лизкино, а твоё. Но сие мне одному ясно, и то потому, что я тебя не первый год знаю. Прочие и представить не могут, что вот вчера манифест, а сегодня вдруг обручение... Спешишь, мин херц. Или причина есть?
— Без причины и кошки не родятся, — последовал ироничный ответ. — Сейчас оденемся, к гостям выйдем. Затем всем надлежит за нами в церковь ехать. После — вернёмся сюда, и тогда уже праздновать станем.
— В Исаакиевскую, небось, — хмыкнул Данилыч, поглядев за окно. — В такую-то метель. Хоть и недалеко, а проклянут тебя за такое шествие, мин херц.
— Что мне до их проклятий, Алексашка? Сколь живу, столь и проклинают, а не помер ещё, — государь поднялся, выправляя голенища начищенных до блеска сапог, и тоже поглядел в окошко. — Метёт и впрямь знатно, да с ветром... Сон мне под утро был. Вот такая же метель, вроде, привиделась, и что-то там было со мною, не вспомню никак... Ну, да бог с ним, со сном. Кликни этих дармоедов, чтоб мундир мой скорее тащили.
Всё-таки мундир, подумалось светлейшему. Тот самый, полковничий, лейб-гвардии Преображенского полка, коим Пётр Алексеич и впрямь дорожил, надевая лишь по самым значительным случаям. Великие же он надежды, знать, возлагает на свою принцессу. Что ж, поживём — увидим. Многие ещё год назад думали, что вскорости станут кланяться императрице Екатерине Алексеевне, и где теперь Катька? В возке трясётся, на пути в Москву, на постриг везут. Поглядим, какова будет императрица Анна.
Денщики вычистили мундир и шляпу на славу, даже въедливый Пётр Алексеич не нашёл, к чему придраться.
— Подите вон, — почти добродушно велел он. — Алексашка меня оденет.
Светлейший ничего не сказал, подчинился. Не впервой. Короля французского, вон, принцы крови поутру облачают, а император всероссийский тоже не за печкой уродился, ему и, будучи в княжеском достоинстве, прислужить не стыдно. Белый полотняный галстук вокруг шеи государь сам завязал. Камзол добротного красного сукна, поверх него тёмно-зелёный форменный кафтан с красными обшлагами, золотым галуном и золочёными пуговицами, белый пояс — это уже не без помощи светлейшего было надето. Что там ещё? Шарф трёхцветный, штаб-офицерский, с шитьём, золочёный полковничий знак на шею да шпага на перевязь. Треуголку с галуном и офицерские перчатки Пётр Алексеич надел в последнюю очередь.
— Обленился, — недовольно сказал он, одёргивая полы кафтана. — Зажирел. Мундир тесен сделался. Кабы не треснул по швам, то-то послам иноземным смеху будет.
— Ничего, мин херц. Весна придёт, ты снова в разъезды ударишься. Жирок зимний и растрясёшь, — успокоил его светлейший.
Он не стал упоминать, когда царственный друг в последний раз свой парадный мундир надевал. С тех пор почти год миновал, да недужил он сильно, да на кашках по сей день сидит. А с кашек ещё не так разнести могло, повезло государю, что Романовы статью худощавы, дурным жиром не зарастали никогда.
— А! Вспомнил! — внезапно рассмеялся государь. — Мундир надел, и сон свой тут же вспомнил. Я ж себя в этом самом мундире и видал, будто бы со стороны. Да только в гробу я лежал, в большом зале Зимнего. И убран был зал вполне печально. А затем видал, будто меня хоронить везут. На дворе такая же метель, ветер воет, идёт процессия, а за гробом Катька тянется — во вдовьем убранстве и с императорскими регалиями позади... Приснится же такое!
— Могло бы и так быть, — задумчиво проговорил светлейший. — Кто его знает, как бы обернулось, ежели б не княгиня Марья Даниловна, дай бог ей здоровья... А так, — добавил он со смешком, — всем известно, мин херц: увидеть во сне собственные похороны — к свадьбе.
— В Москву вперёд меня поедешь, приглядишь, чтоб всё обустроили, — сказал государь, поправляя золочёный знак, чтоб висел ровнее. — Да смотри мне! Коль всё разворуешь подчистую — повешу.
— Бог с тобой, мин херц, когда это я всё подчистую воровал? — замахал руками Данилыч, смеясь.
Неведомо, что ответил бы ему Пётр Алексеич, но дверь тихонечко отворилась, и в неё бочком, чтоб ничего широкой модной юбкой не задеть, с тихим шорохом скользнула дама. В первый миг Данилыч её не узнал. Дама как дама. Платье, правда, красивое, дорогого шёлка и с отделкой из тончайших брюссельских кружев. Причёска тоже обычная — золотистые волосы пышно взбиты вверх и красиво уложены, только несколько завитых прядей ниспадают на плечи. На груди сверкает колье — изумруды с бриллиантами — а в волосах такой же венчик. По зелёным глазам и острым розовым ушкам разве принцессу и признал. Признал — и восхитился. Хороша, стерва, до чего же хороша...
Альвийка, несмотря на роскошный наряд, выглядела стеснённой и немного растерянной.
— Хороша ты, лапушка, — Пётр Алексеич, всегда скупой на искренние похвалы женщинам, не стал сдерживаться, признал очевидное теми же словами, что только что мысленно произнёс светлейший. — До чего же хороша... Вижу, расстарались бабы на славу.
— Они зачем-то сделали меня в два раза тоньше, — тихо, словно боясь глубоко вдохнуть, сказала принцесса, указав на свою талию, затянутую в тугой корсет. — Видимо, решили, что моя фигура недостаточно стройная, а глаза недостаточно большие... Скажи, Петруша, я теперь всегда должна буду так одеваться?
— Увы, — Пётр Алексеич словно забыл о светлейшем, всё внимание обратив на альвийку. За ручки её взял, ишь ты, и глядит ласково. — Таковы моды европейские. Станешь императрицей — новую моду придумаешь, коли пожелаешь.
— Придётся, не то помру от удушья. А корсет приравняю к пытке, и велю в него пойманных заговорщиков затягивать... Доброго вам утра, князь, — уныло поприветствовала светлейшего невесёлая невеста.
— И тебе доброго здравия, твоё высочество, — заулыбался Данилыч. — Ты уж вытерпи сей денёк, а там модисток муштровать станешь, чтоб переделали платье по-твоему. Мою Дарью видала ведь? Дама в теле, а в такую струнку утягивается — самому страшно. И ничего, терпит.
— Мне такое не привычно, — ещё печальнее сказала альвийка. — В этом ...платье я совершенно беспомощна. Напади кто, даже убежать не смогу, не то, что биться.
— На случай, ежели нападёт кто, у нас полный город войска, отобьёмся как-нибудь, — отшутился государь, откровенно любуясь княжной. — Ну, идём, лапушка. Скорее управимся — скорее от корсета избавишься.
— Это радует, любимый... Что ж, идём. Я вытерплю.
Принцесса, оперевшись на любезно подставленную руку Петра Алексеича, с такой нежностью улыбнулась ему, что у светлейшего защемило где-то там, где должна быть душа. Впервые в жизни он завидовал другу-царю не оттого, что он царь, а оттого, что на оного друга с любовью смотрит такая красивая женщина. Впрочем, Данилыч не обольщался. Если государь сейчас похож на стареющего льва, то эта дама отнюдь не кошечка, каковой её ошибочно полагают окружающие. Львица она. Ещё достаточно молодая и сильная, чтобы разорвать любую добычу.
Само собою, светлейший оказался прав. Дважды тащиться по метели, пусть и в каретах, до церкви и обратно пришлось под тихий, но различимый чутким ухом гул. То разноголосо и разноязыко матерились вельможи с послами. Гвардейцам, сопровождавшим кортеж верхами, приходилось куда хуже, но те если и ругались матерно, то в мыслях, языка не поганили. Принцесса же была на высоте. Ни словом, ни взглядом не показала, что страдает от тесного корсета, хотя старалась поменьше двигаться. Отныне её следовало титуловать императорским высочеством — обручённая царская невеста ещё до свадьбы официально становилась членом правящей семьи. Но если помолвку расторгали, а такие случаи в истории семейства Романовых были, то несчастная девица становилась хуже зачумлённой. Её ссылали в глушь, её десятой дорогой обходили свахи и соседи, и она умирала в тоскливом одиночестве. Впрочем, судя по настроению государя, идти по дедушкиным и батюшкиным стопам, перебирая невестами, он не собирался. Остроухая тоже своего не упустит. Вон как в его руку вцепилась, не оторвёшь. Притом улыбается царедворцам, кои ей кланяются, с такой светлой радостью, что ей даже можно поверить. Что значит — не простая дворянка, а урождённая принцесса. Такая будет, улыбаясь тебе в лицо, против тебя же ковы строить. И, судя по кислым физиономиям послов, многие из них это уже уразумели.
Интересно, поняли ли они замысел Петра Алексеича? Должны бы уже, ведь не слепые.
