Оковы для призрака. Книга 5

— Мне очень жаль, — повторила я. — Я действительно хотела, чтобы у нас с тобой что-то получилось...

Даже мне самой эти слова не показались убедительными. Адриан наградил меня понимающей улыбкой.

— Не верю я в это. И ты тоже. — Он встал и провел рукой по волосам, отчего его прическа, правда, лучше выглядеть не стала. — Если бы ты действительно хотела быть со мной, то нашла бы способ.

Ужасно не хотелось видеть его таким мрачным. И больше всего не хотелось быть причиной его огорчения.

— Адриан, подожди. — Я пошла за ним к двери. — Давай еще поговорим.

— Не сейчас, маленькая дампирка. Мне нужно поспать. Сейчас у меня нет сил играть в эти игры.

Наверное, я могла пойти следом, могла уговорить его остаться. Но какой смысл? Мне нечего было сказать ему. Он прав во всем, и, пока в голове у меня такая путаница, я не должна ему навязываться. Да и мало будет толку от разговоров, пока он в таком состоянии.

И все же, когда он вышел наружу, я не смогла удержаться.

— Прежде чем ты уйдешь... и, поверь, я понимаю, почему ты должен уйти... хочу тебя кое о чем спросить. Кое о чем, связанном не с нами, а с... Лиссой.

— Всегда тебе что-нибудь нужно. — Все же он остановился и с бесконечно усталым вздохом оглянулся через плечо. — Давай, только быстро.

— Кто-то залез в архивы алхимиков и выкрал информацию об отце Лиссы. По большей части это обычные биографические сведения, но были и документы о том, что он тайно делал вклады на банковский счет в Лас-Вегасе. На имя какой-то женщины.

— И? — Адриан ожидал продолжения.

— И я пытаюсь понять, зачем это кому-то понадобилось. Не хочу, чтобы кто-то совал нос в дела этой семьи. Есть у тебя хоть какая-то идея, почему ее отец так поступал?

— Ты же слышала, что говорил тот тип в казино. Ее отец часто бывал там. Может, он имел карточные долги и таким образом погашал их.

— В семье Лиссы всегда имелись деньги, — заметила я. — Ее отцу было незачем залезать в долги. И почему кого-то это настолько заботит, чтобы выкрадывать информацию?

— Не знаю. — Адриан вскинул руки. — В такую рань я больше ничего придумать не способен. Мозги не в том состоянии, чтобы вникать в чужие интриги. Однако не думаю, чтобы все это чем-то угрожало Лиссе.

— Ладно. — Я кивнула, подавляя разочарование. — Спасибо.

Адриан пошел прочь, а я стояла и смотрела ему вслед. Он жил неподалеку от Лиссы, но я не хотела давать ему повод думать, будто иду за ним. Когда он исчез из вида, я потихоньку двинулась следом, но негромкий звон колоколов заставил меня остановиться. Внезапно меня охватило сомнение — куда пойти?

Я хотела рассказать Лиссе о том, что узнала от Сидни. В виде исключения, Лисса в эти минуты одна, что открывает прекрасную возможность поговорить. Но сейчас воскресное утро, о чем мне напомнили колокола. В церкви вот-вот начнется обедня. Возникло одно подозрение, и все произошедшее, даже встреча с Адрианом, не могло отвлечь меня от желания его проверить.

Поэтому я припустила к церкви, в прямо противоположную сторону от дома Лиссы. Двери уже закрыли, но некоторые опоздавшие тихонько прокрадывались внутрь. Я вошла с ними и остановилась, оглядываясь. В воздухе клубился ладан, после солнечного света глаза поначалу ничего не видели, кроме неяркого мерцания свечей в темноте. Эта церковь была гораздо больше академической, и людей собралось столько, сколько я уже давно не видела одновременно. Большинство сидений были занятыВ Америке, в отличие от России, в русских православных общинах в церквях сидят..

Но не все.

Мое подозрение подтвердилось. На одной из задних скамей обнаружился Дмитрий. Конечно, рядом с ним находились несколько стражей, но это было все. Даже в битком набитой церкви никто не решился занять место рядом с ним. Вчера Рич спрашивал Дмитрия, согласится ли он войти в церковь, и тот пошел даже дальше, сказав, что готов присутствовать на воскресной службе.

Священник уже начал говорить, поэтому я пробралась до скамьи Дмитрия и опустилась на нее так тихо, как могла. Правда, это все равно привлекло внимание находящихся поблизости людей; они были потрясены, увидев меня рядом с бывшим стригоем, который снова стал дампиром. Я ловила на себе взгляды, слышала перешептывания.

Стражи устроились на некотором расстоянии от Дмитрия. Когда я села рядом, выражение его лица свидетельствовало о том, что он и удивлен, и не удивлен этим.

— Не начинай, — сказал он негромко. — Не здесь.

— Даже не мечтай об этом, товарищ, — пробормотала я. — Я здесь исключительно ради спасения души.

Он, конечно, не поверил в мое благочестие. Правда, на протяжении всей службы я не проронила ни слова: кое-какие понятия о приличиях есть и у меня. Спустя несколько минут Дмитрий заметно расслабился: видимо, поверил, что я собираюсь вести себя хорошо. Он переключил внимание на песнопения и молитвы, а я получила возможность незаметно разглядывать его.

В Академии Дмитрий часто ходил в церковь; по его словам, это умиротворяло его. Он всегда говорил, что хотя совершаемые им убийства имеют своей целью уменьшение количества зла на свете, он испытывает потребность приходить сюда, чтобы подумать о своей жизни и в надежде получить прощение за грехи. Глядя на него, я осознала, что сейчас эта необходимость стала для него острее, чем когда-либо.

У него было удивительно ясное выражение лица. Обычно он старался скрыть свои эмоции, и то, что сейчас они так открыто выступили наружу, даже немного пугало. Он был целиком и полностью поглощен словами священника и, по-видимому, принимал речь о грехах очень близко к сердцу, снова и снова проигрывая в уме те жуткие дела, которые совершал, когда был стригоем. Судя по отчаянию на его лице, можно было подумать, что в душе он берет на себя ответственность за все прегрешения мира, о которых говорил священник.

На мгновение среди печали и чувства вины промелькнула искра надежды. Нет, мне лишь показалось. Надежда ведь подразумевает, что есть хоть какой-то шанс спастись. На лице Дмитрия я видела страстное желание и тоску; ему ужасно хотелось верить, что, оказавшись в этом священном месте и слушая проповедь, он хотя бы отчасти искупит свои грехи, но... Нет, он не верил в это. То, чего он так страстно желал, казалось недостижимым.

Было больно видеть его таким. Он полагал, что для него надежда утрачена навсегда. Как можно жить с таким ощущением? Я не представляла себе мира без надежды.

Я также никогда не представляла себе, что буду ссылаться на проповедь, но когда все встали, чтобы получить причастие, обратилась к Дмитрию со следующими словами:

— Тебе не кажется, что если уж сам Бог готов простить тебя, то тебе самому и подавно следует себя простить?

— И долго ты вынашивала этот довод?

— Нет, меня только сейчас озарило. Неплохо, правда? Спорю, ты думал, что я пропускаю все мимо ушей.

— Ты никогда ничего не пропускаешь мимо ушей. И ты наблюдала за мной.

Интересно. Раз он знает, что я наблюдала за ним, значит, он наблюдал за тем, как я наблюдаю? Это поражало воображение.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Потому что он не относится к делу. Я не должен прощать себя, даже если Бог прощает. И я не уверен, что Он прощает.

— Священник только что сказал: Бог прощает всё. По-твоему, священник лжет? Это было бы кощунство.

Дмитрий застонал. Никогда не думала, что буду получать удовольствие, терзая его, но сейчас выражение его лица изменилось — его мучила не только утрата надежды, но и моя дерзость. Такое знакомое, сто раз виденное выражение, что оно отчасти даже согревало, как ни безумно это звучит.

— Роза, кощунствуешь здесь только ты. Извращаешь саму суть веры ради достижения своих целей. Ты никогда не верила в Бога и сейчас не веришь.

— Я верю, что мертвого можно вернуть к жизни, — очень серьезно ответила я. — Доказательство этого сидит рядом со мной. Если уж такое возможно, то тебе нужно сделать лишь шаг, чтобы простить себя.

В его взгляде появилось ожесточение. Скорее всего, он молился, чтобы очередь к причастию продвигалась быстрее и он мог поскорее отделаться от меня. Мы оба понимали, что ему придется дожидаться конца службы. Если бы он ушел раньше, кое у кого могли возникнуть подозрения, что он все еще стригой.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — сказал он.

— Неужели? — прошептала я, наклонившись к нему.

Огоньки свечей бросали отблески на его волосы. По-видимому, бритву ему уже не боялись давать, поскольку сейчас лицо его было гладко выбрито и прекрасные черты отчетливо видны.

— Я точно знаю, о чем говорю, — продолжала я, стараясь не поддаться его очарованию. — Знаю, что ты через многое прошел и делал ужасные вещи — некоторые прямо у меня на глазах. Но все это в прошлом. И главное, ты не мог себя контролировать. Совершенно очевидно, что ничего такого ты никогда больше делать не будешь.

Странное, загнанное выражение скользнуло по его лицу.

— Откуда тебе знать? Может, монстр еще здесь. Может, во мне осталось что-то от стригоя.

— Тогда ты должен окончательно одолеть его! Для этого нужно жить полной жизнью, а не просто исполняя рыцарский обет защищать Лиссу. Нужно открыть себя тем, кто тебя любит. Никакой стригой на это неспособен. Вот как ты сумеешь спасти себя.

— Никто не может любить меня, потому что я неспособен ответить тем же, — пробормотал он.

— Может, стоит попытаться? Вместо того, чтобы утопать в жалости к себе!

— Это не так-то просто.

— Прок... — Я чуть не выругалась в церкви! — Ничто и никогда не было для нас просто! Наша жизнь и до того злополучного нападения не была простой, но мы же справлялись! Можем справиться и сейчас. Вместе мы способны преодолеть все. Ты веришь в Бога? Прекрасно! Но гораздо важнее, чтобы ты верил в нас.

— Нет никаких "нас", я уже говорил тебе.

— Ты же знаешь — у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает.

Мы переговаривались тихо, но, думаю, по нашему виду было ясно, что между нами происходит спор. Остальные прихожане были слишком заняты, чтобы обращать внимание, а вот стражи Дмитрия не спускали с нас глаз. Я снова вспомнила, о чем говорили и Майкл, и Лисса: вывести Дмитрия из себя на людях означает оказать ему дурную услугу. Проблема состояла в том, что само мое присутствие выводило его из себя, и неважно, о чем я стала бы с ним говорить.

— Напрасно ты пришла, — вырвалось у него. — Для нас обоих лучше избегать друг друга.

— Забавно! Когда-то ты говорил, что мы всегда будем вместе.

— Я хочу, чтобы ты держалась от меня подальше, — словно не слыша, сказал он. — Не хочу, чтобы ты снова и снова пыталась вернуть чувства, которых больше нет. Они в прошлом. И никогда уже не вернутся. Никогда. Для нас лучше вести себя как посторонние. Для тебя самой лучше.

Чувства сострадания и любви в моей душе сменились нарастающей яростью.

— Если ты указываешь мне, что делать, а что нет, то, по крайней мере, имей мужество заявить это прямо в лицо!

Он так стремительно повернулся, что у меня мелькнула мысль: в нем и правда еще осталось что-то от стригоя. Его лицо выражало... что? Не подавленность, как раньше. И не злость. Скорее... отчаяние, огорчение и, может быть, даже страх. И еще казалось, что он испытывает острую, мучительную боль.

— Не хочу видеть тебя, — сказал он, сверкая глазами. Эти слова ранили меня, но что-то в его тоне вызывало трепет. Это не был холодный, расчетливый стригой. Это не был сломленный человек за решеткой. Это был мой прежний инструктор, мой возлюбленный; уж если он нападал, то делал это с энергией и страстью. — Сколько раз мне придется повторять это? Ты должна держаться от меня подальше.

— Но я знаю — ты не причинишь мне вреда.

— Я уже причинил тебе вред. Почему ты не понимаешь этого? Сколько раз я должен повторять одно и то же?

— Ты говорил... Ты говорил раньше... до того, как все это произошло... что любишь меня. — Мой голос предательски задрожал. — Как можно просто перечеркнуть это?

— Потому что слишком поздно! И так легче, чем если мне придется без конца вспоминать, как я обошелся с тобой!

Он сорвался, его голос разнесся по церкви. Священник и люди перед ним ничего не заметили, но те, кто стоял к нам ближе, обернулись. Стражи напряглись, и я снова призвала себя к порядку. Неважно, как сильно я злилась на Дмитрия; неважно, как сильно оскорбленной и обманутой чувствовала себя из-за того, что он прогоняет меня... Все равно, я не могла рисковать тем, что люди подумают, будто он опасен. Он явно не собирался никому ломать шею, но был заметно расстроен. Вдруг кто-нибудь примет его огорчение и боль за что-то дурное?

Я отвернулась, пытаясь утихомирить разбушевавшиеся эмоции. Когда я вновь повернулась, наши взгляды встретились, и будто искра проскочила между нами. Дмитрий мог сколько угодно игнорировать это, но наша связь — глубинное притяжение душ — никуда не делась. Мне страстно захотелось прикоснуться к нему — и не просто случайно задеть. Захотелось обнять его, прижать к себе, заверить, что вместе мы одолеем все. Не отдавая себе в этом отчета, я потянулась к нему. Он отпрянул, словно от змеи, и все его стражи рванули вперед, готовые схватить его.

Однако он не сделал ничего дурного. Просто смотрел на меня таким взглядом, от которого вся кровь заледенела в жилах: с удивлением и почти отвращением.

— Роза, пожалуйста, прекрати. И ради бога, держись подальше от меня, — сказал он, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие.

Я вскочила, переполненная обидой и злостью. Возникло чувство, что еще минута — и произойдет взрыв.

— Это еще не конец, — пробормотала я. — Я так просто не откажусь от тебя.

— Я уже отказался от тебя, — так же тихо ответил он. — Иногда любовь уходит. Моя ушла.

Я недоверчиво смотрела на него. Впервые со времени своего возвращения он упомянул о том, что любви больше нет. Ранее его протесты сводились к тому, что его мучают угрызения совести из-за прошлых грехов, которые оставили в его душе шрамы, лишив способности любить. Но теперь...

"Я уже отказался от тебя. Иногда любовь уходит. Моя ушла".

Я попятилась. Его слова жгли, как пощечина. Судя по его лицу, он понимал, какую боль причинил мне. Но я не стала вглядываться — развернулась, быстро пошла по проходу и выбежала за дверь, опасаясь, что, задержись я хоть на мгновение, все в церкви увидят, что я плачу.

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

После этого мне не хотелось видеть никого. Стремясь побыстрее оказаться в своей комнате, я не чуяла земли под ногами и не замечала людей вокруг. Снова и снова звучали в сознании слова Дмитрия: "Иногда любовь уходит. Моя ушла". Это было хуже всего, что он до сих пор говорил. Не поймите меня неправильно: все остальное было нелегко. Когда он заявлял, что будет избегать меня, что наших прежних отношений не вернуть, это тоже было ужасно и все же оставляло крошечную надежду, что раз он заботится обо мне, искра нашей любви еще не угасла.

Но... любовь уходит.

Это было что-то совсем иное. Казалось, сами мы умерли, наши останки рассыпались в прах и ветер унес их, будто сухие листья. Боль в груди была нестерпима, и я скорчилась на постели, обхватив себя руками, как будто это могло ее уменьшить. Не получалось смириться с его словами — с тем, что после всех выпавших на его долю испытаний любовь ко мне ушла.