Нет, он не спрашивал её о причине столь... мягко говоря, экстравагантного появления. Ему стало многое понятно, когда он провёл рядом со Станири эти несколько часов. Да, он влюбился. Влюбился в неё, способную быть очень незаметной, когда она работала и выполняла свои служебные обязанности и способную быть очень заметной, если она отдыхала. Ну вот такая она была. И Крайк чувствовал, что Станири ведёт себя так... приметно... только потому, что хочет... нет, не обратить на себя внимание Найлуса, а просто... просто показать, что она понимает, разумеет и даже знает, через что ему пришлось пройти, Спектру Найлусу Крайку. Она знала, очень много знала о его пути в Отряде. Наверное, она также очень много знала о том, как начался для Крайка этот путь в Отряде. А начался он с того памятного Найлусу Крайку разговора с капитаном Шепардом на борту "Нормандии".
Наверное, с тех пор суть Крайка... стала готовиться к тому, что он надолго "пропишется" на борту этого фрегата, ставшего затем легендарным фрегат-крейсером. И Иден-Прайм, ставший базой для фрегат-крейсера в послевоенное время, неожиданно для Крайка помог ему обрести семью. Обрести свою половинку. Имя которой было простым и чётким — Станири. А Крайк... он произносил его десятки раз, безмолвно выговаривал и каждый раз чуть не плакал от переполнявших его ощущений и чувств. Станири... Она знала, она понимала его. А её чудачества... были такими приятными и понятными лично ему, что он не находил, да и не искал в них ничего предосудительного. Не было там ничего предосудительного, в поступках Станири. Не было! Просто... просто война с Жнецами закончилась и молодая турианка радовалась Победе, радовалась миру, радовалась всему, что связано с окончанием череды страшных Циклов и не менее страшных Жатв так, как умела. Радовалась тому, что она — выжила. И тому, что выжил Крайк.
Несколько часов Найлус провёл рядом со Станири. Ему очень понравилось её белое платье. Это было так необычно для турианки. А Станири... она подарила ему свою стилизованную фотографию. И Найлус понял намёк: на этой фотографии турианка была в зимнем комбинезоне, но комбинезоне особом, праздничном. Люди называли этот комбинезон — шубой, а цвет и мех шубы указывали однозначно, что эта шуба — праздничная, новогодняя.
Станири дала понять Найлусу, даря ему такую фотографию, что после наступления Нового года они оба смогут решить для себя самый важный вопрос — быть ли им и дальше вместе или... остаться друзьями. Станири не торопила Найлуса, понимала, что и у него, и у неё сейчас, в первый послевоенный год, слишком много работы. Слишком много. И не хотела спешить сама и не хотела заставлять спешить Найлуса. Она давала ему право выбора. Да, два её необычных, очень необычных появления дали многое понять Найлусу, но она... она не давила на него, не навязывалась ему, не предлагала настойчиво ему себя. Она понимала, что он должен подумать и должен сам решить для себя. Многое решить. Ведь наступил мир и уже не нужно напрягаться, прилагать сверхусилия. Надо делать всё спокойно, размеренно, чётко. Обдуманно. И именно это нравилось Найлусу в позиции Станири больше всего — то, что она не спешила.
Хотя, конечно, когда турианка дарит турианцу свою фотографию — это уже показатель. Большой, важный и серьёзный показатель её заинтересованности во взаимоотношениях именно с этим конкретным турианцем. Но Станири пошла дальше — она не стала исчезать сразу после того, как подарила Найлусу свою фотографию с таким богатым подтекстом. Они посидели ещё час, а потом... Потом Станири отошла за машину, сняла платье, переоделась в обычный комбинезон, упаковала в объёмистую сумку свой "представительский" наряд и предложила Найлусу встретить рассвет в одном из круглосуточных кафе.
Найлус, конечно же, согласился и они просидели до утра, до самого рассвета в кафе. И музыка, тихая музыка им совершенно не мешала разговаривать. Хотя... Больше конечно говорили они не словами. Взглядами, жестами, чувствами. Да, Станири внимательно разглядывала Найлуса. Ему нравился её взгляд, он понимал его причины. Наступил мир и турианка решала: этот турианец достоин остаться с ней рядом очень надолго или ей следует подождать, когда рядом с ней появится другой турианец. А этот... ну пусть он останется её другом, приятелем, знакомым, наконец.
Найлус смотрел на Станири и всё острее понимал, что его личное одиночество закончилось. Да, Станири ясно дала ему понять, что не потерпит торопливости, резкости, не потерпит форсажа во взаимоотношениях. Придётся подождать до наступления Новогодних праздников, но ведь... это нормально. Впереди уже нет Жнецов, впереди нет их приспешников. Впереди нет ничего... ну, почти ничего, что могло бы заставить его, Спектра Найлуса Крайка, спешить, торопиться.
Провожать себя Станири Крайку не разрешила. Ну не было в турианском этикете такого правила, какое, конечно же, существовало у людей. Потому Найлус к отказу отнёсся спокойно и попрощался со Станири на ступеньках того кафе. Смотрел ли он ей вслед? Да, смотрел. Смотрел, как она идёт к машине, как она открывает дверь, садится за пульт, закрывает дверь, как машина выруливает со стоянки, выезжает на улицу. Смотрел и понимал, что влюбился. Влюбился на всю жизнь, всю, какая только у него и осталась. Вот она, его любовь, его подруга, его супруга, его жена. Да, она сейчас даже ему и не невеста, но... Всё же может измениться очень быстро. И он очень скоро распрощается с холостяцкой неустроенностью. Да, он был одинок, он был свободен. Был. Пока шла война с Жнецами — был. А сейчас ему хотелось нового. И эта новизна... Вот она, кто не побоялся придти к управлению правоохранителей в красивейшем бальном платье, кто не постеснялся подождать его у этого административного здания, вызвав настоящий фурор среди жителей близлежащих домов и среди сотрудников окрестных учреждений и организаций.
Она, кто провела с ним рядом почти всю ночь. Не в постели, нет. Рядом. И... вместе с ним. Гораздо ближе, чем любая турианка раньше, в декады и в месяцы войны. Гораздо ближе. И в то же время — далеко, но так приятно и волнующе, что Крайк... просто не находил аналогов, как ни стремился к успеху такого поиска. Станири была особой. Она не стала, она была особой. И она выбрала его сама. Ведь они простились на Цитадели перед тем, как Отряд ушёл на Марс, ушёл к Земле, ушёл в Тёмный Космос.
Да, тогда многие отрядовцы верили, что личное одиночество Найлуса Крайка окончилось. И он сам немного, самую малость в это верил. А потом... потом были только редкие письма, ещё более редкие аудио и видео встречи. И Крайк... боялся. Боялся поверить в лучшее, в то, что именно Станири — его судьба. Он боялся за неё. Боялся гораздо больше, чем за себя. Он мало знал о том, чем она занята, очень мало и потому часто изводил себя раздумьями не самого оптимистического содержания. Далеко не самого оптимистического. Не получались у него оптимистические раздумья о Станири. Он... боялся за неё. Боялся потерять её...
И, встретив её сейчас, Найлус едва обрадовался. Ведь за те декады, что прошли с момента их встреч на Цитадели, многое могло и должно было измениться. Многое изменилось. Изменилась Станири, изменился он сам. Не могла она и он не измениться. Наверное, Станири потому и не спешила, потому что... Потому что понимала — слишком многое изменилось. Они оба через многое прошли, а то, через что они прошли, не могло, не могло не изменить их обоих. И Станири не спешила "окольцовывать" Найлуса. Не спешила. Хотя, наверное, желала этого. Очень желала. По только ей одной ведомым причинам. Она давала Найлусу... выбор. Давала ему возможность решить для себя — она встанет рядом с ним или он предпочтёт подождать другую турианку. Или, может быть, предпочтёт подождать даже не турианку, хотя это ведь так... непривычно и необычно для турианца. Даже для такого турианца, как Спектр Найлус Крайк.
Найлус обрадовался. Она, Станири, сохранила к нему чувства, сохранила к нему... отношение. Прежнее отношение. Важное для него отношение. Она помнит его, она знает его, она его... не забыла, не отодвинула в прошлое, не сдала в архив... Какие там... победы. Не было никаких особых побед. Отношения, взаимоотношения — да, были, а вот побед — не было. Не спешили ни Станири ни Крайк. Не спешили. И от того Крайку было невыразимо тепло в душе, когда он провожал взглядом машину, увозившую Станири. Да, турианка вернётся к работе, у неё — своя жизнь, которая ей нравится, которую она построила так, как хотела. Не зря она указала ему на новогодний праздник. Не зря.
Узнав, что нормандовцы собрались в гостинице, Найлус уточнил, где сейчас находится Сарен и решил, что сначала пойдёт к Крайку, отсиживавшемуся по своему обыкновению, в самой тёмной кладовке Центра Патрулирования Автострад. Была у Крайка такая вот странность — едва он узнал, что его возлюбленная осталась жива, но нуждается в длительном лечении, он... стал очень нелюдим. И не поехал в гостиницу, не поехал и чуть раньше встречать Андерсона, Шепарда и Дженкинса, окончивших, с честью окончивших уборку районного урожая. Полностью окончивших уборку этого урожая. Первого послевоенного урожая.
Найлус не стал ждать, он просто пешком, почти бегом преодолел расстояние до здания Центра Патрулирования Автострад и, пробежав по полутёмным этажам Центра, нашёл Сарена в тёмной подсобке-кладовке.
Легендарный Спектр сидел на полу, обхватив колени руками, сидел, уронив голову на колени и... плакал. Беззвучно плакал. Когда вошёл Найлус, он даже не повернул к нему головы и Найлус ощутил, как его старший напарник, наставник, учитель, переживший то, что не пережил больше никто из органиков — жизнь в шкуре хаска... страдает. Страдает не за себя, за свою возлюбленную. Потому что... Потому что ей было очень больно. И очень трудно.
Не говоря ничего, Найлус сел рядом с Сареном, посмотрел на едва видневшуюся плотно закрытую дверь подсобки, но не стал смотреть на Артериуса. Зачем? Он его и так очень хорошо чувствует. А темнота... Но ведь турианцы — хищники и темнота для них — не враг, а лучший друг.
— Она так хотела вернуться... Вернуться, Най, понимаешь! И она... вернулась. Вернулась к нам... Ко мне. — тихо сказал Сарен. Так тихо, что, наверное, услышать его чётко мог бы только соплеменник. — Она вернулась, не потеряв никого из группы... Я даже не пытаюсь представить себе, чего на самом деле, каких жертв и каких лишений ей это стоило. Это для меня... непредставимо в принципе. Я просто знаю, что она выложилась полностью. И сейчас... Сейчас она страдает... Она страдает там, на Цитадели, в окружении медиков с их аппаратурой, она страдает там... А я... А я здесь, Най. У нас впереди — концерт, мы вроде бы будем... веселиться. А я вот... веселиться не могу. Не хочу, Най. Не хочу! Я как вспомню, как видел её там, в палате... Мне становится так горько, что я... я искал эту подсобку полчаса, искал, потому что знал — если я не найду что-то очень тёмное и что-то очень уединённое, что-то закрытое... я сорвусь, Най! Я... я постоянно теперь вспоминаю, что я искорёжен. Но я никогда не хотел, чтобы даже близко вот так, как я, искорежили кого-нибудь другого. И тем более — искорёжили её... Прости, Най, но я... я называю её имя только внутренне, внешне, словесно я сказать его не могу сейчас... А внутренне... внутренне я повторяю его постоянно и мне... легче. Мне — легче. А я... я хочу, чтобы стало легче ей, Най. Не мне — ей! Ибо она — женщина, она — турианка. Она — та, кому дано право... право и возможность продолжать наш турианский род, порождать новые поколения. Я — что, я — турианец, таких, как я — много. А вот их, турианок... мало. Сейчас на каждую турианку — по четыре десятка турианцев приходится, Най! Статистика, будь она неладна. И это только четыре десятка турианцев, которые более-менее нормальны и более-менее здоровы по самым прикидочным, по самым лёгким нормативам. А сколько турианцев, которых на пушечный выстрел нельзя подпускать к нашим... — он осёкся. — Я не верил, Най, не верил, что она... согласится. Но она сделала так, что я и не заметил, как обрёл... семейное счастье. И сейчас... я здесь, впереди у нас — концерт, мы вроде бы, будем веселиться, будем петь, может, будем танцевать, а я... я не могу, Най! Вот сижу здесь, сижу и понимаю, что не смогу придти в гостиницу, не смогу появиться там. Да, я помню, что я вроде бы, как Спектр, должен быть там, среди остальных нормандовцев, но... не могу, Най. Не мо-гу! Я помню постоянно, как она страдает сейчас там, на Цитадели и мне... мне не хочется думать ни о концерте, ни о том, что вроде бы нас, нормадовцев, районщики будут чествовать за трудовую победу... Какая там победа, Най! Какая там победа, если она там, а я... я здесь. Нет, Най. Я понимаю, что я должен быть здесь, здесь — база фрегат-крейсера, база одного из двух кораблей Отряда. Я всё понимаю. Но — не могу. Не тянет меня радоваться сейчас. Не тянет веселиться. Я вот думаю о ней и мне... мне легче, Най. А вот ей...
— И ей легче, Сар. — тихо сказал Найлус. — Легче, потому что... потому что она знает, понимает, ведает, чувствует, что ты почти постоянно, нет, какое там почти — ты без всяких "почти" постоянно думаешь о ней, Сар. И я уверен, что ей... легче. Пусть совсем ненамного, но — легче. Потому что... потому что о ней думаешь, помнишь, беспокоишься, заботишься, да, да, Сар, заботишься ты. Именно ты. Тот, к кому она вернулась. Вернулась, Сар, помни об этом. Это — основное, о чём ты должен помнить! Помнить сейчас. А концерт... — Найлус помолчал. — Концерт будет особым. Да, человеческим, да, в основном в нём будут участвовать люди. Это — их планета, они имеют на это все права и у них для этого есть все возможности. Но ведь это будет особый, послевоенный концерт, Сар. И, насколько я понял настройку нормандовцев, их психологическую, психическую настройку — этот концерт будет действительно знаковым. Мы многое вспомним, Сар. И мы не будем только веселиться. Память — это не только веселье. Это — боль, это скорбь, это сожаление о несбывшемся... Не будет этот концерт полным безудержным весельем, Сар. Не будет. В этом я убеждён. Не пойдут на это нормандовцы, не будут они делать содержимым концерта бесконечные весёлые запевки, Сар. Не будут.
— Хотел бы надеяться, Най. — едва слышно ответил Сарен. — Но... Людям надо отдохнуть, попраздновать.
— Нет, Сар. Ты, я понимаю, не хочешь признать очевидное. Люди — не забыли. Они ничего не забыли. Они не забыли Омегу-четвёртую, не забыли базу Коллекционеров, не забыли ничего, что сотворили Жнецы и их приспешники с галактикой и её жителями. Да, они будут петь и, может быть, даже будут танцевать. Да, мы выжили, мы победили, мы перешли в мирное время, Сар. Но — это не повод забыть всё прошлое и люди не будут забывать прошлое. Они не будут его забывать, Сар, потому что... потому что это не только их прошлое, это... наше общегалактическое прошлое. И... только первый год, Сар. Пройдут десятки лет, прежде чем что-то очень изменится и мы сможем сказать, то мы снова расходимся в разные стороны. Десятки лет, Сар. Это — не шутка. Люди... живут мало, мы, турианцы, ненамного дольше. Но мы живём... интенсивно. И, значит, мы сохраним обо всём память. Не только о хорошем, но и о плохом. Обо всём, что мы совместно или индивидуально прошли, узнали, поняли, преодолели.
