Книга Исхода

— Ну слава богу, — пробормотал себе под нос путник, — обыкновенные бычки и телки. Слава богу. Слава богу, что не динозавры и не какие-нибудь сухопутные киты. Или, для начала, могли присутствовать какие-нибудь саблезубые тигры. Хорошо, что не присутствуют...

Черви, болота. Коровьи лепешки. Таков человек, — чего ни коснись, непременно запачкает. Он выбрался из экипажа и дальше пошел пешком, а машина следовала за ним, как, наверное, следовали некогда за его предками козы и овцы. Он шел и не знал, куда, собственно, идет. То есть некоторые наметки у него, конечно, были, но крайне неопределенные. Перво-наперво он отправился к горе Обелиско, где некогда опустился "Ковчег" и был разбит тот самый Лагерь, по которому и получил имя этот мир. У Обелиско по-прежнему чернел чудовищный брус "Ковчега", но ни единого человека не было у подножья его скошенных стен, песок почти засыпал кучи мусора и ямы, некогда вырытые под фундаменты всяческих сооружений, только ветерок шелестел клочьями тончайшего прозрачного пластика, да шуршал песок. Бессмысленно замыкая круг за кругом по периметру бывшего Лагеря, по дюнам струилась плоская змея робота-пескоройки, похожая не то на ожившую танковую гусеницу, не то на чудовищного солитера, и плоские звенья машины тихо лязгали на неровностях. Несколько других брошенных роботов, на треть засыпанные песком, застыли, неподвижно вперяя никуда взгляд запыленных объективов, а другие повторяли раз за разом все время одни и те же повторяющиеся, стереотипные движения, и это выглядело неожиданно тягостно, задевало что-то в его душе. И тут нагадили. Даже "Ковчег", живехонький и готовый ко всяческим услугам в любой момент, выглядел мертвым и покинутым. Можно было бы и зайти, но душа решительно противилась: так и в прежние времена он не мог заставить себя войти в заброшенное жилище, в опустелый храм, если даже они и назывались Живописными Руинами. Люди не успели высадиться на Другом Берегу, как уже начались переселения в поисках лучших мест. Как будто они не были одинаково-погаными или дерзкие пришельцы не могли построить желаемого в любом месте. Он постоял, пребывая в сомнениях, куда дальше направить свои усталые стопы, а потом, по привычке поддавшись первому искушению, отправился на Подворье Большого Лабиринта, обиталище Фермера. Потому что на себе убедился он, что противоположности — притягиваются.

Ровные, словно подстриженные, стены из корявого, черного кустарника были покрыты цветами, на вид неотличимыми от тюльпанов, и каждая стена на подходах к грозной крепости цвела своим, особым цветом. Тут были цветы ослепительно-алые, как кровь, что бьет фонтаном из разорванных жил, темно-лиловые с черными прожилками, снежно-белые и желтые, чуть тронутые розовым по основанию крупных лепестков. И из-за цветочных стен вырастали, из цветов вздымались тяжелые, приземистые купола Подворья, а позади них виднелся массив Отрога Сложенных Крыльев. Откуда-то слева доносилось мычание и тянуло спокойным, не вызывающим отвращения запахом скотного двора. Вообще все Подворье Большого Лабиринта производило именно такое впечатление: неторопливая, спокойная, никому не угрожающая мощь и прочность. Надо сказать, — он прибыл вовремя, потому что в те поры приход вечера или же наступление любого утра неизбежно обозначали еще и приход большого ветра, достигавшего, порой, ураганной силы. Ветры эти начали заметно слабеть только, разве что, через десятилетие после описываемых событий. Каменные пирамиды ульев и рои жужжащих пчел над ними. Каменное ограждение прохода для скота, чудовищное буйство трав в обширной балке Ближнего Пастбища, сытые телята в разнотравье. Не было полей и огородов, потому что в те поры хозяин считал это баловством и напрасной тратой сил: вся планета по его замыслу должна была стать полем и огородом, и Сен закрывал глаза от ужаса, когда слыхал иные из Фермеровых суждений по этому поводу. И все-таки все здесь было красиво, красиво тяжеловесной, ухоженной, опрятной красотой. Тартесс прошел входным коридором и встал перед тяжелым, массивным, до отчаяния глухим щитом и в растерянности постучал в несокрушимую твердь. Изнутри удар его отозвался приглушенным звоном гонга, и очень скоро щит почти бесшумно отполз в сторону, а в проеме темным истуканом возникла массивная фигура хозяина, вытиравшего чудовищные лапы полотенчиком. Он, казалось не удивился вовсе:

— А, ты... — Он сдержано кивнул. — Проходи, Геро поесть соберет... Или сначала все-таки вымоешься?

— Сначала лучше все-таки вымыться.

Фермер пожал плечами:

— Пошли...

Идти пришлось достаточно далеко, а потом пришлось еще спускаться на лифте к какому-то нижнему ярусу жилища, но дело того стоило: в обширном подземелье, живо напомнившем Тартессу его собственное обиталище, под сумрачным светом курились паром не менее десятка бассейнов, вылощенные прямо в камне и имевшие общий сток в виде широкого, непроглядно-темного провала, забранного решеткой. С первого же взгляда было ясно, что в каждой каменной ванне — своя температура воды. Чудовищная роскошь Избыточного Примитива, как она есть, в чистом виде.

— Смены у тебя, голодранца, понятное дело, нет, поэтому возьми мою пижаму. Подвернешь.

— Слушай, эта... эти термы у тебя не далеко от жилых комнат? Геро удобно таскаться сюда каждый раз?

— Она и не таскается сюда каждый раз, — меланхолично ответил Фермер, — там есть ванная и поближе. Это так, для души. Можем себе позволить... Ты вот что, — тряпье свое во-он туда брось... Назад дорогу найдешь? Ну, я рад...

Спустя часа полтора Тартесс, в подвернутой пижаме, с влажными волосами и скрипящей от чистоты кожей сидел за столом напротив тяжеловесно-неподвижного хозяина, а тележка с четырьмя глазами, шевелившимися на длинных стеблях, возила им закуски и выпивку. Геро, сидя в углу, вообще-то поддерживала разговор, но, в основном, была занята тем, что улькала с восьмимесячным Йеном-Дитом. Перехватив один из взглядов, брошенных гостем на эту картину, Фермер внезапно покраснел. Время от времени то, что он, отец взрослых детей и уже, наверное, дедушка, оказался еще и папашей энергичного восьмимесячного создания, вдруг начинало страшно его смущать. Когда молодая жена ловила его на этих мыслях (все настоящие женщины владеют этим родом телепатии), то начинала шипеть:

— И-и не думай даже! Одним-двумя ты у меня тоже не отделаешься! Не для того переселялись в такую чертову даль...

Пока же он глубоко вздохнул, выпил бренди из корабельных еще запасов и, показывая на стакан, проговорил:

— Пиво собираюсь сварить с первого урожая. Это — святое, это не терпит профанации. Хочу, чтобы все было,как в старые добрые времена.

— Которых никогда не было.

— Наверное, — Фермер поморщился, — наверное не было. Тогда так, как я себе представляю старые добрые времена. Это — подойдет?

— Тебе-то? Уж право представлять все, что угодно так, как тебе нравится, ты заслужил по крайней мере. — А потом, приглушив голос, спросил, указывая на Геро о лазящего по ней Йена-Дита. — Как она с ребенком, справляется?

— О, удивительно! Я сам побаивался, думал — слишком молодая, не понимает...

Он явно оживился.

— Смотри что удивительно: ведь в первый год-полтора — ни одной же беременности! А потом — как прорвало! У Первого Пилота, — он загнул палец, — девчонка, Эльжбета...

— Именно Эльжбета? — Заинтересовался Тартесс. — Не Лизавета и не Элизабет?

— Именно Эльжбета, — кивнул Фермер, — она, понимаешь ли, жутко уважала Нэн Мерридью и очень жалела, что пришлось с ней расстаться... — Он помолчал. — Здоровая такая Эльжбета. Как обрубок какая-то. К сожалению — сильно похожа на папашу. Ага. У Тайпана с Тагаси — тоже девка, на вид — очень рацемическая такая, уравновешенная смесь.

— Ой, не могу, — восхитился Тартесс, — до чего меня все-таки восхищает твоя терминология!

— Зато, — протрубил развеселившийся хозяин, — она точна! Сам убедишься — насколько. О чем это я? А, дальше, — у Бородатого с Гудрун — мальчишка, даже глядеть страшно, до чего хорошенький и похож как-то на обоих, сразу можно сказать, кто родители. У Дженнифер — девка, это ты знаешь, у... У Статера с Тэгилхин — снова девчонка.

— Что-то, — хихикнул Тартесс, — на Другом Берегу урожай только на дырки.

— А я? — Глупо улыбнулся Фермер. — Да! У Оба еще мальчишка.

— Ладно. Я уже понял, что исключений нет, так что можешь не перечислять. И никакой эмансипации?

— Какое там! Среди наших дам — одна лишь сплошная, суровая, со сжатыми челюстями, решимость родить все, что удастся. По-моему — они устроили чемпионат, и нашего мнения, понятно, не спрашивают.

— Это понятно. Но Первый Пилот! Все понимаю, но в голове все-таки не укладывается... Знаешь, — а ведь я ее все-таки побаивался, ей-богу!

— А чего ж тут... Она, при всех своих недостатках, капитан была форменный, вполне авторитетный. Чего ж не бояться-то? Чуть что — и на рею, — хор-рошо мой урок усвоила...

— Ладно. Это все это, — ладно! Ты лучше скажи откуда у тебя столько скотины?

— А-а! Пошли, покажу...

— И еще скажи, — проговорил Тартесс, втыкая беспощадный взгляд в зрачки собеседника, — какого дьявола ради тебе понадобился единорожка?

— А чем плохо? — Пробормотал вполголоса Фермер, старательно глядя чуть в сторону. — Ну, вывел. Понимаешь, — ну, нестерпимый соблазн! Если уж Снежного Человека или Лох-Несского монстра никак нельзя...

— Да уж!!!

— ... то хоть единорога. И вообще, — что ты у меня отчета спрашиваешь? И Стеллерову Корову реставрирую! Уже наметки есть, как сделать. И дронта выведу! И на островах поселю! И особливых пещерных клопов специально тебе в подарок, если еще будешь хамить!

— Уже вывел?

— Нет. Но справлюсь.

— Не сомневаюсь.

— А ты как-то изменился, — Фермер бросил на него подозрительный взгляд, — вроде бы как пообтесался в своей пещере. Не такой колючий, как прежде.

— Просто у меня превосходные манеры и я знаю, как вести себя в чужом доме. Шучу. Какая-то часть меня соскучилась по людям, и теперь она наслаждается обществом... А знаешь, — он указал на младенца, который, набесившись, заснул вдруг, как будто его отключили, — после своей пещеры я очень хорошо вижу, как светится такое вот крохотное создание. И понимаю, что это — со всеми детишками... Да, это, пожалуй, будет самое подходящее слово "светиться"...

— А сам?

— Нет, — Тартесс равнодушно пожал плечами, — я рад за вас, но не завидую и сам — не хочу. Бог не проявляет на это воли своей.

— А ты не того... У тебя все в порядке?

— Тебя интересует, — стоит ли еще? Отвечаю: я баск, и у нас подобные... неприятности — казуистика. Плоть тяготит меня, но это никак не влияет на выбор моего духа.

— Ты того... Слушай, у нас ведь есть ничьи женщины. И есть такие, кто не видит ничего плохого в том, чтобы одолжить другу жену.

— Спасибо. Но правда, — ничего такого не надо. Я — неисправим: понимая, что вся и всяческая мораль устарели в тот миг, когда Отщепенец приклеил фильтр, но понимание это ничего не значит. У меня представления о приличном и неприличном вовсе никак не смешиваются с рассудком. Блуд для меня — не абстракция, но грех... А о смягчении моего нрава должен с сожалением констатировать, что это, скорее, видимость. Приспособленчество чистой воды. Я вообще конформист. Что-то я болтаю много, очевидно — запас неизрасходованных слов давит. Как полный мочевой пузырь. Поэтому я жду твоих рассказов. Уверен, — они гораздо более актуальны.

— Тогда пошли. Некогда мне тут с тобой. По дороге расскажу, или вообще на месте.

— Далеко?

— Это, понимаешь ли, понятие относительное, — проговорил Фермер с ленивым развальцем, — то, что близко для таблетки — далеко для пешего хода. Так вот: мы пойдем пешком... Слушай-ка, совсем забыл: не желаешь лягушек послушать? Самый сезон.

— Ну! Перед таким соблазном, пожалуй, не устоял бы и святой Антоний.

— Ага... Но это потом, после дела.

Фермер шутил: до входа в гигантский комплекс Объединенного Лабиринта, по которому и было названо подворье, был, понятно, не так уж и далеко. Там, за входом, было светло, исключительно просто и чудовищно (Тартесс впоследствии настаивал именно на этом определении) чисто, но что-то неуловимо родственное, какой-то общий со Страной Джен дух все-таки присутствовал. Гость сразу узнал его, а потом весь сарказм ситуации вдруг разом дошел до него, и он расхохотался, лишь только ступив под залитые ровным, бестеневым и бесстрастным светом своды Объединенного Лабиринта.

Бросив на него косой взгляд, Фермер любезно осведомился:

— Кабальеро изволил спятить?

— Нет, — с трудом переводя дыхание помотал головой анахорет, — ничего такого. Не обращай внимания.

— Ну почему же? Ты расскажи, вместе посмеемся...

— Я подумал, что мы, антиподы, пришли к одному и тому же, но при этом — каждый на свой особливый манер: я, Отпавший, — отыскал пещеру, а ты, Беспокойный, отрыл себе подземелье...

Там, где стены и потолок, там, где все, кроме узкой полоски пола было покрыто кровавым мясом за прозрачным покрытием, хозяин ловко ввернул свое тяжелое тело в стоявшее тут же кресло и жестом указал Тартессу на другое. Тот сидел и осторожно оглядывался: зрелище, как он и ожидал, оказалось чудовищным. Кровавое мясо, усеянное белесыми, шевелящимися пузырями размером от пяти сантиметров и до метра включительно, а между ними ритмично пульсировали сизые сосуды чудовищной толщины: в лодыжку, в запястье, в большой палец толщиной.

— Если б ты только знал, католик, насколько все тут оказалось более сложным и вроде бы косвенным, чем думалось и мечталось издали! Думал я, что нет мне дела непосильного, но иногда бывает впору опустить руки... Одно дело понимать, что не бывает жизни без Разложения, и совсем другое, — своими руками выпустить в мир гниль и плесень. Радостно разводить бизонов и выводить единорогов такими, какими они были некогда, и совсем другое — выпускать в небо жужжащие тучи навозников и трупоедов.

— Понимаю. Видишь ли, — похоже, что именно на что-то подобное мне как раз и довелось наткнуться. На какие-то Червивые Бездны. Зрелище совершенно в Дантовском стиле.

— А-а-а, — протянул Фермер и лицо его просветлело, — это вермиарий. Дождевые черви. Но это же совсем другое дело!

— М-может быть, — с сомнением протянул Тартесс, — может быть ты и прав. Но вид, надо сказать... если и нельзя назвать величественным, то уж впечатляющий — по крайней мере.

— А тут?

— А тут тем более. Это, насколько я понимаю — плацентарная ткань?

— Совершенно верно.

— И каким же это дьяволовым изволеньем тебе удалось так быстро вырастить животную ткань?

— А-а, — хозяин с уважением глянул на него, — между прочим, — тебе второму пришел в голову такой вопрос... Видишь ли, — это, разумеется, не простая ткань. Там митохондрии сконструированы под ТБ, а потому клетки ее не дышат, субстраты не жгут, только синтезируют белки и прочее. Никаких задержек с получением энергии во-первых, и ничто не отвлекает на еду — во-вторых. Отсюда чудовищное увеличение скорости роста биомассы культур. Вроде бы как солнце — напрямую, без посредников. Здорово?