Свинцом и фосфором: Страж империи

Но все это было бы еще ничего, если бы не ублюдок телефонный. Раньше тест Вогта-Ефремова был для меня сродни перста указующего, путеводителя, святыни, и его 'младший брат' — переносимый детектор 'рамка' — однозначно причислял меня к светлой стороне мира. Все равно что божье благословение для рыцаря-паладина. Теперь...

Теперь моя святыня осквернена, она более не уверена, кто я такой, и то, что меня не определяет 'рамка', больше не воспринимается как знак свыше — рамка уже не непогрешимый глас небес, а лишь несовершенное устройство, на самом деле не отличающее Свет от Тьмы. Мой мир разрушен, мой храм обратился в пепел — и я очень зол на тех, кто это сделал.

...И если Эндрюсу пихать его блок в глотку я не стану — этим уже не исправить его святотатство — то запихнуть дуло кишкодера в зад телефонному ублюдку очень даже хорошая идея. Я должен отыскать его и убедиться, что он человек: если это не одержимый, невидимый для 'рамки' — то 'рамка', стало быть, все еще моя путеводная звезда, мое благословение.

...Ну а если все же он говорил правду... тогда все хуже некуда.

До сего момента я считал, что один такой на свете, и мог легко сам себя разграничить на черное и белое. Но если же я — нечто среднее между Светом и Тьмой...

Как мне разграничивать себе подобных, если они существуют?!!

Мир, сотканный из полутонов и полутеней, грозится быть очень сложным и запутанным.

* * *

Вернувшись в особняк Корванских, я сказал Роксане:

— В общем, как бы там ни было, извини, что все так вышло. А теперь мне надо поговорить с твоим отцом.

— Идем, он в своем кабинете, скорей всего.

— Эм-м... Я имею в виду — мне надо с ним поговорить, а не нам надо с ним поговорить.

— И на какую же тему, меня не касающуюся, ты хочешь говорить? — с долей иронии спросила Роксана.

— Эм-м... Это военная тайна, понимаешь? А ты — пресса, как ни крути. На секретные совещания прессу не допускают.

— Эх-х, ну ладно, — притворно вздохнула она и обратилась к стоящему в холле бойцу: — покажи Александеру, где папин кабинет.

Я, держа 'кишкодер' под мышкой, пошел следом за ним на второй этаж, оказался перед массивной дверью из красного дерева, постучал и потянул за ручку.

— О, ну вот и вы, — сказал граф, завидев меня, — а то я уже заждался объяснений.

— Сейчас вы их получите. У вас в службе безопасности есть люди, компетентные по моей специальности? Которые не будут делать большие глаза, когда речь зайдет о культистах, одержимых и прочей шелупони?

— Да, есть. Позвать?

— Вы им всецело доверяете?

— Абсолютно.

— Зовите.

— Сейчас. Садитесь пока.

Они появились спустя минуту после того, как граф позвонил по внутреннему телефону. Один — тот же, кого я видел вместе с графом, второй незнакомый, но его я узнал, как только он заговорил, по голосу: Новак, который звонил мне.

— Это — мой шеф СБ, Михаль Новак, — указал граф на крепыша.

— Хм... Видать, я голос перепутал.

— Его помощник — Андерс Новак. Однофамильцы. — Он кивнул им на кресла вокруг стола и взглянул на меня: — итак?

Я, в свою очередь, взглянул на обоих Новаков:

— Вы имели дело с Порчей и одержимыми? Где именно и насколько плотно?

— Мы служили в одной секретной организации, — сообщил Михаль. — Я — шесть лет, Андерс — пять. Подробностей сообщить не могу — подписка о неразглашении. Но дел приходилось иметь достаточно — собственно, мы занимались поисками и расследованиями. Так чтобы лично в прицел видеть — всего два раза пришлось.

— Это, случаем, не та организация, где кодовые фразы звучат как 'круглый спектр всех яблок синих'?

— Вижу, вы кое-что знаете. Но сообщить все равно ничего не могу, даже знающим.

— Этого и не требуется, мне важно, чтобы вы понимали то, что я буду говорить, так, как это понимаю я... В общем, ваша светлость, мой брак с Роксаной в данный момент невозможен в силу того, что ее придется отправить куда-то за пределы страны, желательно с поддельными документами. Ее похитили, чтобы оказать давление на меня и могут это повторить.

— Однако же! — воскликнул граф.

Михаль отреагировал спокойнее и профессиональнее:

— Давление? И что же похитители потребовали в обмен?

— В этот раз хотели поговорить и я счел возможным согласиться на это требование. Боюсь, во второй раз я не соглашусь ни на что, иначе такое давление может продолжаться вечно.

— Поговорить? Вы встречались с человеком похитителей?

— Нет, разговор был по телефону.

— И что они требовали?

— Я же сказал — поговорить.

— Ага, то есть, они пытались выспросить какую-то секретную информацию?

Я вздохнул:

— Михаль, я точен в своих формулировках и подобранные мною слова стоит воспринимать буквально. Если бы они пытались узнать секрет — я бы сказал 'они требовали информацию', а не 'они хотели поговорить'.

— Секундочку... Они захотели поговорить. Не требовали никаких секретов, не пытались заставить сотрудничать...

— Да, все верно.

Михаль, Андерс и граф нахмурились почти одновременно, и граф, не вытерпев, опередил своего эсбэшника:

— Александер, вы что, хотите сказать, что они похитили мою дочь, хотя могли бы просто взять и позвонить?!! Где логика?!

Я криво усмехнулся:

— О, вижу, вы разделяете мое былое недоумение. Я тот же вопрос задал человеку, который передал мне требование поговорить. И он ответил, что если бы не заложник, я бы вообще не стал говорить с тем, кто хочет мне позвонить.

— Хм... Ну да, у вас же репутация особенно непримиримого борца...

— Нет, — покачал головой я, — дело, как оказалось, не в ненависти, я никогда не откажусь получить информацию от врага, даже зная, что она ненадежна. Но, думая о моей ненависти, похитители случайно сделали правильный вывод на основании неправильной предпосылки. Если бы тот, кто мне позвонил, просто вот взял и позвонил — секунд через двадцать я бы с хохотом бросил трубку. Дело в том, что звонивший представился одержимым.

— Это же нонсенс! — сказал граф, а эсбэшники согласно закивали.

Я кивнул:

— Конечно, и если б не заложник — я бы воспринял это как шутку или как очень тупую попытку меня обмануть. Но похищение дворянки — это слишком тяжкая для любого шутника статья. Иными словами, это уже не шутка. Это уже план.

И я пересказал им содержание беседы с якобы одержимым.

Когда я закончил, все трое несколько секунд переглядывались, затем граф сказал:

— Признаться, я не могу понять, какую выгоду звонивший мог бы извлечь из всего этого, даже если вдруг вы поверили бы в эту сказку...

— Вот и я не могу, — кивнул я, — не силен в подковёрных интригах. Надеюсь, СБ знатного Дома в этом более сведуще.

— Я бы предположил, что это пранк, — сказал Михаль, — если б только не похищение госпожи Роксаны. А если некая схема против вас, Александер... Давайте так. Предположим, что вы поверили. Ваши действия в этом случае?

— Вы прямо сейчас их наблюдаете, Михаль. Начинаю искать подпадающего под озвученные критерии дворянина. Но поскольку не имею для этого ни ресурсов, ни навыков, и при этом не доверяю СБС — обращаюсь за помощью к тем, кого это напрямую затронуло. К Дому Корванских и его службе безопасности.

Он задумчиво скрестил руки на груди:

— Другими словами... вы действительно поверили?! То, что рассказал звонивший — такое действительно возможно, хотя бы теоретически?!!

Я спокойно пожал плечами:

— А почему нет? Преступник тот, кому это выгодно. Я не вижу выгоды некоего хитреца от того, что я поверю в его байку. И вы, как видно, тоже не видите. А вот если принять все это за правду — то выгода налицо. Одержимый прощупывает почву для возможного выхода из подполья, и его выгода — не в каком-то хитром плане, а непосредственно в информации, полученной во время разговора. Он хотел оценить свои шансы на то, что его не уничтожат в первые же секунды.

— Возможно, выгода звонившего именно в том, что вы ему поверили, — сказал Михаль. — Непонятно, какая, но мы должны исходить из предположения, что события развиваются именно так, как он того и хотел.

— Постойте, — возразил Андерс, — был задан вопрос, может ли рассказ самозваного одержимого быть правдой, хотя бы теоретически, и Александер ответил 'а почему нет?'. Признаться, звучит как выдумка, но... серьезно, а почему нет? У нас есть какие-нибудь аргументы, помимо того, что мы не верим? Да, нам неизвестно, чтобы одержимый когда-либо провел длинную и очень логичную беседу — но нет никаких сильных аргументов, доказывающих невозможность этого.

— Вот то-то и оно, — кивнул я. — Я привык, что чую тварей издалека — но кто сказал, что я способен учуять любого из одержимых? Опять же, где гарантия, что 'рамка' непогрешима? Яйцеголовые по сей день точно не знают, как она работает. И самая большая проблема в том, что приблуды уже могут быть среди нас в куда большем числе, чем мы думаем.

Андерс вынул блокнот и карандаш.

— Так, давайте запишем зацепки, указывающие на подозреваемого. Во-первых, он предположительно человек, вхожий во дворец...

— Это не предположение, а точный факт, — хмыкнул я. — Я забыл упомянуть, что он звонил по государственному телефону со вторым уровнем защиты, и агент СБС, которому я позвонил перед разговором, записать разговор не смог, а в моем телефоне не осталось номера звонившего.

— Ладно. Итак, это точно чиновник минимум средней величины. Он предположительно вхож во дворец и обладает авторитетом, способным вставить палки в колеса министру обороны. Что еще у нас есть?

— Он упоминал, что спас кого-то, за кого жертва отдала свою жизнь без борьбы, — подсказал я.

— Только у меня вопрос, — вмешался Михаль. — Он упоминал, что сделал это при помощи своих способностей, так?

— Так.

— И тот второй в результате не умер, так?

— Так.

— Ну так вот вопросец: что это за способности такие? Одержимые не могут влиять на плоть живых существ, только на мертвых. Это доказанный факт.

— А почему вы решили, что он спас жизнь влиянием на плоть? — удивился граф.

— Ну а как же еще?

— Да как угодно. Вплоть до спасения утопающего или еще каким-нибудь способом, непосильным для человека, а вот одержимые сильнее и быстрее людей.

Эсбэшники переглянулись и Михаль уже открыл рот, но я его опередил.

— Это не вариант, ваша светлость. Вначале культисты хватают жертву и проводят ритуал, и если жертва жива, а не мертва — без борьбы не обойтись. Во время этой борьбы эфириал получает доступ к памяти жертвы, находит способ заключить сделку — и договаривается с жертвой. Это не мгновенный процесс, борьба может длиться часами, и наверняка так и длилась, иначе эфириал не мог бы моментально найти информацию в мозге жертвы. Допустим, подсказывают культисты — но понимать культистов в самом начале эфириал не сможет, ему надо сперва освоить знания языка жертвы. Далее, жертва сдается, эфириал становится одержимым — ему надо не менее двадцати минут, чтобы подняться на ноги и сделать первый шаг. Короче говоря, тому, чья жизнь была спасена, угрожала отнюдь не моментальная смерть.

— Хм... Только это не приближает нас к ответу, — сказал Михаль. — Одержимый не может влиять на тело живого человека. Есть еще варианты?

— Вообще-то, может, — сказал я. — Они лепят своих тварей из еще живой плоти. Трупы, начавшие разлагаться, их не интересуют, если кто не знал. Правда, должен быть мертв сам человек — но плоть жива, даже если это оторванная конечность.

— Кома! — внезапно поднял палец вверх Андерс. — Человек в коме и жив, и мертв. Не исключено, что способность одержимого работает в случае с человеком в коме.

— Тут есть одна нестыковка, — покачал головой Михаль. — Называется она 'альв-целитель'. У дворянина с авторитетом обычно имеется такой альв на службе, даже у Домов, куда менее влиятельных, чем Дом Корванских. В самом крайнем случае можно попросить помощи у другого Дома или у самого короля. Бедные дворяне так иногда делают, кто-нибудь помнит, чтобы король хоть раз отказал?! При дворце целителей аж три, считая свартальва. У человека, вхожего во дворец, с этим точно не возникнет проблем, а длинноухие целители справляются с комами без особых затруднений, если мозг не сильно поврежден. А если сильно — такого 'овоща' к жизни не вернуть даже одержимому.

— Если на то пошло, то одержимый мог и приврать, — сказал Андерс. — Не факт, что он на самом деле выполнил свою часть сделки, я бы даже удивился, если б выполнил. Еще вариант, что одержимый понимает фразу 'спасти жизнь' иначе. Например, вывести из комы 'овоща', наделив его минимумом самостоятельности на уровне животного... Александер, как именно собеседник сформулировал свою мысль насчет этого?

— Он сказал, что человечество вместо смерти одного и угнетения другого не потеряло ничего, кроме подмены этого 'другого'. Это подразумевает полное излечение, если речь о коме, конечно же.

— Ладно, допустим, — сказал Михаль, — тогда просто запишем, что дорогой человек оказался при смерти. А вытащил его одержимый или нет — другой вопрос... Хотя чудесное исцеление — хороший признак...

— Вообще-то, есть болезнь, с которой альвы не могут справиться, — внезапно сказал граф. — Это задняя кортикальная атрофия. Кортекс отвечает за движения, дыхание и так далее, но не за личность человека. В этом случае, если больной впал в кому, одержимый может заменить или переделать его кортекс. Даже в случае сильных изменений кортекса, при сохранении функций оного больной как личность может остаться самим собой, ведь лобные доли никто не трогал. Это, конечно, всего лишь моя догадка, как, в теории, это могло бы быть. Одержимые порой лепят причудливейших тварей, но при этом всегда функциональных...

— Логично, — согласился Андерс и сделал пометку в блокноте. — Но я тут подумал... Как одержимый, заменив человека, не вызвал подозрений у окружающих?!! Вот что кажется мне невозможным. Порой они обманывают часовых при перекличке по радио, порой, как это случилось недавно, могут проникнуть даже в банк, или же, как в Варне, входить в нужные двери... Но затем они все равно себя выдают. Влиятельный человек имеет родню, а на худой случай хотя бы слуг. Я допускаю, что со временем он осваивается полностью — но как ему не выдать себя в самом-самом начале?!!

Я прикрыл глаза, мысленно вернувшись в первые мгновения своей жизни, те самые, которые я начал отмечать и запоминать, уже осознавая свое размытое 'я'. Несколько часов перед этим я просто валялся в чердачной пыли, механически фиксируя образы перед глазами — без мыслей, без страха, без эмоций — пока растерзанные ошметки двух цельных сущностей не перестали трепыхаться в агонии и не начали слипаться в нечто гротескное, но единое. А потом были часы, когда я пытался осваиваться и осмысливать данность, в которой начал свой жизненный путь. К счастью, через пару дней, когда на улице застучали пулеметы, а по лестничной клетке загрохотали сапоги, я оказался в состоянии позвать на помощь, осмыслив такую возможность. Потом были дни в клетке, и лишь к концу пребывания в оной я смог связно и внятно говорить... Врачи восприняли это как последствия тяжелейшего шока — ну а как же иначе, если 'рамка' молчала...