Туда, где седой монгол

— Когда-то здесь стояло два дома. Как раз здесь, где ты сидишь, видимо кончалась стена одного и начиналась стена другого. А может, был маленький проулок... Потом архитектор соединил их в один.

Ярослав засмеялся.

— Взял огромную иголку, и сшил?

— Конечно, нет. В материальном мире — руками строителей... но у всех творцов длинные руки, которые они могут протянуть до мира тонкого, а здесь не кирпич и дома, а ткань и декорации. И действовать нужно швейными принадлежностями.

— Шов довольно грубый. Да ещё и обмёточный.

— Не придирайся. Он архитектор, а не швея. Главное, он сделал своё дело. Если бы он мог видеть результаты своего труда с той позиции, в которой мы с тобой сейчас находимся, и действовать здесь, а не там, он мог бы в одиночку перекраивать города.

Ярослав улыбнулся.

— Резать и шить гораздо легче, чем строить.

— Всё правильно! — сказал Талисман. — А потом всё это можно просто раскрасить. Нарисовать окна, двери, что ещё вам, людям, нужно...

— Замечательно. Просто замечательно, — хрипло сказал человек. Талисман чувствовал, как тяжело поднимается его грудная клетка. Он забеспокоился.

— Тебе пора обратно. Тебе нужно что-нибудь съесть.

— У меня что-то сейчас кусок в горло не лезет. Я должен посидеть и подумать.

— Нельзя думать. Нити, которые привязывают тебя к твоему положению в мире, сейчас тонки как никогда. Я слышу, как они гудят от натуги. Лучше не спрашивай, что стало с теми, кто таким вот образом "потерялся".

Но человечек не спрашивал. Он смотрел в одну точку, и светил бледной улыбкой, будто уличный фонарь. Прошло время. Талисман предпринял ещё одну попытку:

— Посмотри на свои настенные часы. Ты их слышишь?

— Нет.

— Ты их не слышишь, потому что ступил за предначертанный тебе круг. Слишком далеко высунулся из своего гнезда. Здесь время идёт иначе, а может быть, и вообще в другую сторону. Механические предметы находятся в самом центре круга, сейчас это ось, вокруг которой вращается человечество. Если не вернёшься сейчас, ты не сможешь пользоваться своим проигрывателем, не сможешь позвонить по телефону или включить телевизор. А рано или поздно не сможешь даже открыть дверь.

— Плевать, плевать! — человечек взглянул на Талисман с тенью эмоций на дне взгляда. Талисман наблюдал, как она медленно поползла вверх. Будто темнота, медленно выбирающаяся с наступлением сумерек из колодца. — А кто это там, в углу? Мне так это нравится!

— Ты не сможешь быть в таком состоянии вечно.

— Я тебе завидую. Видишь суть вещей, ничем не приукрашенную, не пропущенную через призму чувств. Вечно наблюдающий, вечно спокойный и беспристрастный... я искал пути стать тобой.

Он загрустил, сложив руки на коленях и разглядывая запястья. А потом сказал:

— Мне нравятся лакричные леденцы. Получается, я не смогу чувствовать вкус лакрицы?

— Ты не сможешь даже развернуть фантик.

— Они у меня в коробке, — забеспокоился человечек. Может, мне стоит заранее отвинтить крышку? А древности и диковины вроде тебя? Я уже не смогу ими восхищаться?

— Вряд ли ты сможешь вообще употреблять это слово. "Восхищаться".

— Всё ясно, — сказал Ярослав, и обхватил голову руками. — Я ещё не готов. Меня держит лакрица и старый хлам, о боже! Ну вот, я уже здесь. Уже готов что-нибудь перекусить. Ты рад?

— Если то, что ты собираешься перекусить, как-нибудь пахнет, то да. Я готов возобновить своё обучение.

— Я собираюсь выпить молока. Сомневаюсь, что его запах произведёт на тебя впечатление. Не лучше ли тебе начать так же, как и я — со слуха?

— Что такого я могу не услышать? — высокомерно заметил Талисман. — Мне нет нужды голодать. И вряд ли ты сможешь указать мне на что-то, что я не слышу.

Человечек добрёл до холодильника, касаясь кончиками пальцев стены и словно опасаясь, что она может порваться. Достал бутылку молока, и выпил её почти целиком прямо из горла. За окнами ручейки непрерывно сигналящих, сочащихся раздражением пробок стекались в одну большую реку, которую торопливо, по светофорам переплывали пешеходы.. На Исаакиевском звонили колокола.

Человечек не собирался отходить от холодильника. Он достал кусок сыра, и грел его между ладоней. Жизнь возвращалась в его глаза.

— Слышать ты можешь всё. А вот слушать... Ты слушал когда-нибудь музыку?

— Конечно. Это набор звуков, призванный задать ритм. Иногда там есть слова, отягощённые какой-то бесполезной, однообразной информацией, иногда нет. Не понимаю до конца, зачем он людям. Может быть, чтобы синхронизировать как-то свой ритм... заставить сердца биться вместе. Но опять же — для чего? Это загадка.

Талисман задумчиво покачался на своём шнурке. Ярослав улыбнулся.

— Что же. Думаю, я смогу тебя удивить.

V. Талисман и его способы познавать мир.

Сегодня! Наконец-то! Первый раз — зимой!

Томми скатился вниз по перилам и нырнул, словно в прохладную воду, в суету сборов. Точнее, всё было собрано ещё накануне вечером, но всё равно, не посуетиться как следует перед большой поездкой — значит лишить её половины очарования.

Папа пил кофе; удивительно, как это он не заполняет крошечную чашку своей бородой. Мама делала им в дорогу бутерброды. За окном — настоящая ночь, казалось, воздушный шарик её ни в одном ещё месте на планете не проколол лучик света.

— С добрым утром! — хором сказали все трое. И улыбнулись друг другу, только мама прибавила:

— Вот сейчас отправлю вас и пойду досыпать. Я не досмотрела один занятный сон.

— Буди брата, — сказал папа, стирая кофейные усы салфеткой. — Завтракаем и выезжаем.

И Томми, набрав полную грудь воздуха и обратив лицо в сторону лестницы на второй этаж, с удовольствием крикнул в нутро сонного дома:

— Йеен! Йен, крошка! Мы едем в лесную усадьбу! Поднимаю свою задницу, иначе останешься дома!

В ответ послышался грохот; он нарастал, казалось, все сочленения, все стропила и перекрытия дома проверяют, не заржавели ли за десятилетия из суставы — это младший брат выскочил из постели, и на ходу влезая в дорожные штаны, скатывается по лестнице.

— Так-то лучше, — удовлетворённо сказал Томми.

Большое приключение началось.

Ни разу ещё они не выезжали в лесную усадьбу посреди зимы. Летом — да пожалуйста, хоть на весь сезон, но потом навесной замок защёлкивал до новых тёплых деньков мальчишеские сердца. Так и приходилось — всю зиму жить без сердец. Знали бы вы, как это тяжело. Как мучительно иногда чешется грудная клетка!

Поэтому когда рождественский лютефиск в холодильнике подошёл к концу и отец вдруг неосторожно предложил съездить проведать лесной домик, прогремел взрыв. Всё равно как если бы он попробовал закурить в гараже и стряхнул пепел в канистру с бензином, даже, может, сильнее.

И вот теперь в скрипучем, но надёжном "форде" они стремительно удаляются прочь от цивилизации, минуя заправки, многочисленные пригородные озёра, которые, если посмотреть на них на карте, напоминают всякие внутренности из учебника по анатомии. Кажется, это из их глубин медленно, степенно выплывает рассвет.

Ехать часа три — это если летом. Зимой на дорогу уйдут все пять; они утекают, словно мелочь из карманов на ярмарке. Мальчишки ели, пялились в окна, дремали, привалившись друг к другу, вновь прилипали к окошкам. Наконец, отец объявил, что цель близка, и действительно — вот вроде бы знакомая опушка, но её совсем-совсем не узнать, там, где когда-то было поваленное над оврагом и зелёное от сырости бревно, россыпь крошечных луж с лягушками, которые смешно разбегались от грохота автомобильного глушителя, теперь только сугробы. Указатель тот же самый, только обзавёлся пышной снежной причёской и стал похож на подтаявшее мороженое.

Дорога шла в какую-то отдалённую лесную деревушку, ездили по ней нечасто, и то и дело приходилось пускать в ход лопаты.

— Здесь машину придётся бросить, — сказал папа. — Дальше пойдём пешком.

У них с собой: баллоны с газом, тёплые сменные вещи, мороженая рыба и мясо. У них на ногах: подбитые мехом сапоги до колен, а на голове — шапки с пумпонами. У Томми с голубым, у Йена с малиновым, а у папы — с коричневым. В общем, жизнь по-прежнему прекрасна.

То один брат, то другой вставали на цыпочки, забирались на пеньки, брёвна, словом, куда только можно, вытягивали шеи, пытаясь первыми разглядеть крышу усадьбы. Первому это удалось отцу, и пока малыши пыхтели за спиной, пытаясь выкорчевать из снега ноги, он тихо ухмылялся в бороду, радуясь, что победил в мальчишеском споре, в котором даже не принимал участия.

Вот, наконец, повернулся ключ в замке (его прятали почти на виду, в нише над дверным проёмом, на случай, если дом вдруг понадобится кому-то из охотников, или кто-то заблудится в лесу. Отец на такой случай всегда оставлял на столе карту с указаниями, как добраться до дороги и в какую сторону по ней идти, чтобы выйти к ближайшему посёлку), и дом встрепенулся, скрипнул мышцами, стряхивая с боков и с загривка снег.

По внутренностям, холодным и пока что почти неприятным, жадно забегали лучи карманных фонариков. Отец разулся, сунув ноги в тапочки и надеясь, что шерстяные носки помогут сохранить тепло до того, как дом достаточно протопится. Втащил баллоны, раздвинул тяжёлые шторы на окнах, впуская немного зябкого света. Складывалось впечатление, что лучики его возвращаются после войны — редкие, хмурые, иные хромые или какие-то калечные.

— Здесь кто-то был! — вернулся с докладом Йен.

— Знаю, — ответил отец, — Ключ лежал не там, где я его положил. Чуть-чуть правее.

— Они оставили записку!

— Да? И что же там?

— Том читает. Томми, читай вслух!

— Тут и чита-ать-то нечего, — растягивая слова, сказал Томми, поворачивая бумагу то так, то сяк. Это клочок из папиной усадебной тетрадки, в которую он записывал всё, что касалось лесного домика: начиная с того, во сколько в начале мая встаёт и заходит солнце, и кончая звериными тропами, которые он нашёл возле крыльца и сожалений о разбитой чашке, которой нужно найти замену. Эта тетрадь хранилась на антресолях, вместе с ручкой, в которой давно засохли чернила, и карандашом. — Это карта.

— Карта? — младший брат протянул руки. Он обожал всяческие карты и головоломки. — И ты мне ничего не сказал!.. Дай посмотреть, а?

Расположившись прямо на полу, ребята принялись изучать бумагу, обдавая её, будто драконы пламенем, паром изо рта.

— Это не что иное, как карта нашего дома, — наконец, провозгласил Томми, а Йен накинулся на него с криком: "Это я первый хотел сказать!"

Помещение тем временем преображалось. Затрепетал над газовой горелкой огонёк, его тут же принялся высиживать, точно большая клуша своё потомство, пузатый чайник. Из поленницы в прихожей отец извлёк охапку дров, старая зола выпорхнула из камина, точно стая летучих мышей, и из больших, как петарды, охотничьих спичек родился настоящий огонь, который прежде всего захрустел обёрткой из газетной бумаги.

Мужчина с любопытством сверкал очками в сторону мальчишек. Кто же такой был у них в гостях, что вместо привычной записки с благодарностями оставил карту?..

— Папа, тут крестик, — дрожащим от возбуждения голосом сказал Йен. — Если представить, что вот это крыльцо, а вот это камин, а это — мамина ваза для ромашек, крестик получается где-то в дальней комнате. Папа, в нашей дальней комнате спрятана тайна!

За прихожей, в которой могло уместиться всё, что угодно душе — от дровницы до шкафа с сушёной полынью против моли и целого набора осенних сапогов, следовала гостинная, она же кухня. Степенно, будто городская барышня, она угощала тебя запахами картошки и рыбы в кляре, которую жарили здесь на протяжении десятка лет, предлагала присесть на минуточку в кресло-качалку — подлокотники и пол вокруг неё темнели пятнышками от табака — и спроваживала дальше, в комнату такую мягкую и уютную, что кажется, в ней можно заснуть даже прислонившись к стене. Хрустальная люстра росла прямо из потолка, как сталактит в пещере. Справа большой диван, на котором спит отец, а прямо по курсу, как огромный айсберг, выплывающий из тумана голубых обоев, двуяъярусная кровать. Всё застелено разноцветными, но всегда приятно пахнущими одеялами. Ведь на них падали, вдоволь набегавшись по полянкам, накупавшись в озере и вспотев, всласть полазавши по деревьям. Как такой запах может быть неприятным?..

Там ещё много мелочей, все их выдуло из голов ребят новой, будоражащей мыслью. Вся дальняя комната представлялась им террой инкогнитой, неизведанной, дикой землёй, полной приключений.

— Держите меня в курсе, — крикнул отец, когда дети бросились к двери. — Подавайте сигнал каждые двадцать секунд и рассказывайте обо всём, что видите.

Хлопнула дверь, и сразу раздалось:

— Здесь большой плюшевый заяц. А у него иней на ушах!

— Здесь кто-то сидел на кровати! Смотри-ка, отпечаток на одеяле.

— Здесь на окне пауки почти сплели нам новые занавески!

— А обогреватель заржавел...

— И солярки нет!

— Дурачок, папа же всю её слил...

— Смотри, птичьи перья!..

— Здесь мои машинки! Может, их кто-то трогал, мы с Томми сейчас проверим отпечатки пальцев...

— Здесь половица скрипит сильнее, чем летом. Я зуб могу дать, что летом она скрипела меньше...

— Давай свой зуб! Скрипела она точно так же!

Из отцовского рюкзака появились банки с фасолью, а из тюкзака Тима — с кукурузой. Чайник закипает, а значит, время ставить на его место сковородку и готовить обед. Дети скоро проголодаются: независимо от времени года воздух здесь обладает способностью щекотать желудок, возбуждая аппетит.

После продолжительной возни дети появились в дверном проёме с одинаковым на двоих немного растерянным выражением на лицах.

— Там ничего нет, — сказал Томми, и плюхнулся на один из стульев.

Стулья здесь выглядели так, как будто их застали в момент побега из дома — у одних заплетаются ноги, как у новорожденных оленят, другие уже трутся линялой обивкой о подоконник.

— Просто абсолюшеньки ничего, — подтвердил Йен.

— Ничего значимого, — подхватил старший брат. — Новшеств полно, но кому взбредёт в голову ради них рисовать карту?

— А вы бы их заметили, если бы карты не было? — спросил отец, и вышел в морозный январский день, чтобы набрать в кастрюлю снега и натопить из него воды для похлёбки.

Дети переглянулись и пристыженно промолчали. Кто бы мог подумать, что чтобы найти столько чудесных вещей им понадобится какой-то клочок бумаги?..

— И всё-таки, — сказал Томми, расправляя на подушке тетрадный лист. — Всё-таки. Кто же это нарисовал?

Он занимал нижний ярус кровати, в то время, как младший братик безраздельно властвовал на верхнем. Отцовская кровать была уже разобрана, но самого его не было — отправив детей спать, он устроился с книгой и чашкой кофе в кресле в гостинной, отпивая немного того, немного другого — чуть кофе, чуть книги, немного ночи и скрежета еловых лап по стеклу.

— Это какой-то бродяга решил нас разыграть, — сонным голосом сказал Йен.

Отчего-то Томми знал, что всё вокруг младшего сейчас заливает настоящее море, океан с блестящей водой, какая, может быть, есть где-то возле исландских берегов, и уносит его на летающей яхте. Йен пристраивает на голове капитанскую фуражку, спрашивает у кого-то, сильно ли проржавело днище. Яхта парит в свинцовом небе, и только тень скользит по серым волнам, иногда вспрыгивая на комья льда, и следом за тенью якорь, который никто не удосужился поднять, с грохотом колет льдины на более мелкие куски.