— Баин принял дары? — спросил он, когда вернулся посланный к шаману телохранитель.
— Принял, мой хан.
— Это хорошо. Значит, его сон был не таким худым, как он мне рассказал.
*Резан, Ульдемир, Туржек — Рязань, Владимир, Торжок.
** Торлоп — женская меховая шуба.
* * *
Циньский — китайский
Урумчи только кланялся. Тенгиз-нойон с раздражением подумал, что испортить человеку расположение духа очень легко, а вот улучшить это расположение потом весьма и весьма трудно. Шаман сказал, напустил тумана — думай теперь, что хочешь. Хотя насчет Покорителя вселенной шаман сказал правильно. Все знают, как скор в гневе на расправу Бату-хан. Лучше не сердить его. Хотя, что может грозить ему, Тенгиз-нойону, родственнику самого великого кагана?
— С передовыми сотнями пойдет Эрдеген — багатур, — распорядился Тенгиз-нойон. — Определим ему в помощь всех кипчаков, харачу * и приблудных байгушей**, пусть первыми попытаются взять богатую добычу. Новгородский хан Александр не дурак, он не бросит в бой в самом начале своих лучших багатуров. Наш черед придет тогда, когда новгородцы пустят главные силы. Но сначала до Новгорода надо дойти....Скажи Эрдегену, чтобы высылал дозоры во все стороны и шел осторожно. Только великий Тенгри знает, чего ожидать от этих урусов!
И еще подумал Тенгиз-нойон, что следует перед походом на Новгород надеть амулет, который дала ему много лет назад старая шаманка. Есть в нем какая-нибудь сила, или нет, одному небу известно. Но попробовать надо.
Липка и Руменика уже сидели в седлах. Лаэданка отдала Липке свою смирную лошадку, а сама пересела на черного Габара, жеребца Акуна.
— Мы поскачем в лес, — сказала Руменика. — А вас прошу — будьте осторожны!
— Не бойся, — Ратислав лихо заломил шапку набекрень, — я знаю, что делаю! Чуть что, уйдем в лес. Никто не догонит, ни конный, ни пеший.
— Еще один хвастун! — насмешливо сказала Руменика и тронула коня.
Липка уезжала молча, только последний ее взгляд, посланный Хейдину, был полон такой любви и такой печали, что у ортландца защемило сердце. Единственное, что хоть немного утешало Хейдина — так это уверенность, что на таких лошадях девушки без труда уйдут от погони. Только бы добраться до леса, а там Липка сумеет отыскать дорогу.
Теперь, когда девушки уехали, все его мысли были о монголах. Чужая конница пока остановилась в полулиге от села. Ратислав вывел Хейдина на очень удобное для наблюдения место. Там, где дорога на Чудов Бор делала поворот, была небольшая заросшая лесом возвышенность — отсюда все село было как на ладони. Добраться до места было не так легко; Хейдин вымок, проваливаясь в мокрый глубокий снег, да и Ратислав пару раз влез в подснежный ручей, промочив ноги. К счастью, мороза не было, солнце светило по-весеннему тепло, и опасность обморозиться была не так велика.
С возвышенности Хейдин наконец-то хорошо разглядел таинственных монголов. Даже по самой приблизительной оценке их близ деревни собралось несколько сотен, а там, на другом конце равнины, еще продолжалось движение. Монголы все были верхом, на небольших мохнатых лошадках, которые, однако, очень уверенно шли по снегу — чувствовалось, что эти неказистые кони сильны и выносливы. Большинство из воинов не имело защитных доспехов — только круглые щиты из дубленой кожи, или кожаные доспехи, надетые поверх долгополых шуб и чапанов
* * *
. Чем были вооружены монголы, определить было пока достаточно трудно — монголы были слишком далеко. Однако копья у многих всадников Хейдин сумел разглядеть.
— Порядок у них какой! — заметил ортландец. — Смотри, Ратислав, они все время держатся отдельными группами. Не знаю, как дерется в бою эта конница, но выучена она совсем неплохо.
— Эх, сейчас бы вдарить по ним дружиной! — мечтательно воскликнул Ратислав.— Тысяча тяжелых латных комонников всех бы их тут с болотной грязью смешала, вовек бы не
* Харачу — простой скотовод, бедняк
** Байгуш — оборванец
* * *
Чапан — длинная мужская одежда, род кафтана.
выковыряли! А мы бежим, прячемся. Плохо это, не по чести.
— Ну, если здесь такие топи, как ты говоришь, тяжелая конница ничего бы не сделала. Сами бы провалились в грязь и утонули. А во-вторых, отступление не всегда признак слабости. В нашем случае это вообще единственный способ спастись. Двое против тысячи — так никто не воюет.
— А Зарята?
— Мне кажется, что он не торопится нам помогать.
— Что-то не пойму я, дядя Хейдин, — высказал Ратислав давно мучившую его мысль. — Как такое возможно — был мальчик, а стал змей крылатый? Колдовство, не иначе!
— Колдовство и есть. Только хорошее колдовство, светлое. В моем мире оно называется магией. В вашем мире колдовства и магии нет, а у нас оно сплошь и рядом. Только светлой доброй магии становится все меньше, а черной злой — все больше. Это очень долго объяснять, как Зарята стал драконом. Я и сам толком этого не понимаю. Но я тебя уверяю — он не стал хуже. Этот дракон еще нам всем крепко поможет справиться со злом. Хотя, честно говоря, он какой-то странный. Самодовольный, что ли. Никогда не думал, что драконы настолько влюблены в самих себя.
— Ага, хуже не стал! Липке дом порушил. Где ей... где вам теперь жить-то?
— Мы Липке новую избу поставим.
— А пока живите у меня, — не задумываясь, предложил Ратислав. — Я вам рад буду.
— Спасибо тебе, — Хейдин оценил, чего стоило Ратиславу сделать такое предложение. — Мы обязательно первое время поживем у тебя.
— Ты зря говоришь, дядя Хейдин, что у нас волшбы нет. Сколько хошь ее. И лешие есть, и сенники, и банники, и домовые, и водяные, и русалки, и кикиморы. Я сам прошлым летом видел русалку на озере за Чудовым Бором. У нас и село-то называется так потому, что в чаще всяких чуд полным-полно. Коли повезет, так и Хозяина леса встретишь.
— А какой он, этот Хозяин леса?
— Да навроде старичка, седенький такой. В лычницах* ходит, в зипунишке домотканом. По глазам его узнать можно — они у него косят малость. Коли ты в лесу ведешь себя правильно, обитателей не обижаешь, Хозяин леса тебя одарит — наведет на богатое грибное или ягодное место, борть с медом укажет, или еще чего. А коли пришел ты в лес ради корысти и зверье бьешь без жалости, да деревья без толку рубишь, Хозяин леса тебе отомстит, заведет в чащобу или в трясину, откуда не выберешься.
— Серьезный он, этот Хозяин.
— Серьезный. Только батюшка Варсонофий говорит, нет никакого Хозяина. Мол, язычество это все.... Где ж Зарята? Может, улетел, забыл про нас?
— Не улетел, — Хейдин показал Ратиславу свой каролитовый перстень, мерцающий ясным зеленоватым пламенем. — Он где-то недалеко. Думаю, он себя еще проявит.
— Ты умеешь управлять драконами?
— Ими управлять невозможно. Зарята слушается меня потому, что считает меня своим пестуном. Или приемным отцом. Очень мило с его стороны. А еще он слушается Руменику, потому что она принцесса.
— Руменику и я бы слушался, — хмыкнул Ратислав. — И тебе подчиняться не зазорно. Воин ты славный.
— Ты воин не хуже меня. И знаешь, что меня больше всего восхищает в тебе, Ратислав? То, как быстро ты стал отличным воином. Дремавшие в тебе качества воина раскрылись мгновенно. Это ценный дар, но и большое бремя.
— Пустое! — отмахнулся Ратислав, хотя в душе был польщен словами воина. — Я тут из дома прихватил кое-что. Поешь, дядя Хейдин.
— А ты?
— А я не хочу.
* Лычницы — лапти
Парень развернул извлеченный из-за пазухи сверток, подал Хейдину ломоть подового хлеба и луковицу. Обед был скудный, но Хейдин был рад и этому. Теперь по милости Заряты у них с Липкой нет своего дома, так что нужно поесть — неизвестно, когда представится случай потрапезничать по-человечески.
— Глянь-ка, пошли! — вдруг шепнул Ратислав.
Хейдин так и замер с набитым ртом. Монгольская конница пришла в движение. То ли монгольские разведчики вернулись и доложили, что село стоит пустое, то ли монголам просто надоело ждать, но передовые сотни пошли к Чудову Бору.
— Вот пакость! — выругался Ратислав. — Они же все сожгут, все по бревнышку развалят. И некому их остановить. Эх, безгода* какая!
— Постой-ка! — Хейдин схватил юношу за руку. — Посмотри вон туда!
Ратислав глянул в сторону, в которую указал Хейдин и увидел нечто похожее на огромную зеленую птицу, парящую в небе над чудовоборской колокольней. Небо понемногу расчистилось от туч, и плывущий в небе дракон вспыхивал яркими зелеными искрами. Зрелище было на редкость красивое. Заметили монголы дракона или нет, но только до Хейдина и Ратислава донеслись их нестройные удивленные крики и ржание монгольских коней, видимо, почуявших близость крылатого змея.
— Что он делает? — пробормотал ортландец.
— О чем ты, дядя Хейдин?
— Зачем он устраивает эти смотрины? Хочет отпугнуть их от села?
— Наверное. Они, чаю, со страху разбегутся, кто куда!
— Смотри, он снижается.
— Вон он! Монголы увидели его!
Хейдин уже не слушал Ратислава. Он весь обратился в зрение и слух, потому что перед его взором начиналось самое поразительное сражение, которое когда-либо видели человеческие глаза. То, что он наблюдал сейчас, могло потрясти кого угодно. Такая картина могла бы родиться только в воображении поэта или сказителя героических песен. Хейдин подумал с трепетом в душе, что, верно, так же сражались небожители в те легендарные времена, когда мир был совсем молодым, Добро и Зло не могли одолеть друг друга, и родившийся от светлого феникса и темного змея дракон стал могущественным стражем этого равновесия. Сказания древности обретали реальность прямо на глазах, и ортландец смотрел на происходящее, чтобы запечатлеть увиденое в своем сердце до конца дней, сожалея об одном — вздумай он рассказать об увиденном, ему никто бы не поверил.
Эрдегену надоело ждать. Его, прославленного воина, одним из первых ворвавшегося на улицы Резана и Ульдемира, теперь заставляли ждать нерасторопные разведчики, посланные полчаса назад проверить дорогу. Равнина по сторонам от тракта несла угрозу — черные пятна трясины становились все шире, и Эрдеген ждал. Месяц назад он бы просто окружил это жалкое урусское село облавной цепью и вошел бы туда с ходу. Но болота заставляли быть осторожным; всадники уже несколько раз проваливались в топи.
Наконец, показались разведчики. Старший отряда, пожилой монгол в русском коническом шлеме, верно, снятом с убитого уруса, подъехал к Эрдегену.
— Село пусто, Эрдеген— бек, — сказал монгол. — Никого, даже собак нет. Урусы сбежали, узнав о нашем приближении.
— Хош!** — сказал тысячник. — Пусть передовая сотня входит в село. Дома не жечь, беречь алафа
* * *
. Искать везде спрятанное зерно для коней.
— Понял, Эрдеген — бек.
— Эй, смотрите, что это там?
* Безгода — несчастье
** Хош! — Хорошо! ( тюркск.)
* * *
Алафа — фураж ( тюркск.)
Эрдеген недовольно посмотрел в ту сторону, откуда раздался удивленный возглас — все воины, как один, смотрели в небо. Тысячник поднял глаза. Над селом парила большая птица. Парила странно, то взмывала к облакам, то ныряла к самой земле.
— Это птица, — сказал Эрдеген. — Вы что, глупые желтые дураки, птицы не видели?
— Эрдеген — багатур, у нее хвост змеиный!
— Первая сотня, вперед! — скомандовал тысячник. — Вперед, монголы!
Сам он стоял возле бунчука с выкрашенными киноварью конскими хвостами на верхушке, чтобы, как только передовой отряд войдет в село, двинуться следом. Но конница вдруг встала, до слуха Эрдегена донеслись изумленные вопли и испуганное ржание лошадей.
— Чего там копаются эти собаки? — разозлился тысячник уже не на шутку. — Вперед!
Мгновение спустя он и сам замер с открытым ртом, потому что птица, которую они увидели вначале, подлетела ближе и оказалась вовсе не птицей. А чем-то другим — и страшным.
— Продолжай, доблестный Тенгиз-нойон.
Покоритель вселенной Бату-хан отпил глоток кумыса из золотой чаши, взятой в соборе города Ульдемир. Одноглазый старый Субэдей не сводил своего единственного выпученного глаза с Тенгиз-нойона. Когда-то непобедимый тысячник выглядел ужасно; покрытое пузырями и язвами от ожогов лицо, на месте одного глаза вздувшаяся кровоточащая опухоль, левая рука, обугленная и скрюченная, безжизненно висит на перевязи. От золотистого байберекового чапана остались одни лохмотья, будто почтенного Тенгиз-нойона факелами жгли.
— Мне сказали, — заикаясь, продолжил Тенгиз-нойон, — Эрдеген — багатур дал приказ входить в урусское село. И тут появилось это чудовище. Оно камнем свалилось с неба, сделало круг над головами воинов, а потом дохнуло на них огнем. Великий хан, это была самая страшная бойня из всех, что я видел за двадцать лет походов, клянусь вечным, синим небом!
— И что же Эрдеген — багатур?
— Мне донесли позже, что он погиб в первое же мгновение. Люди вспыхивали, как сухой камыш, о мой хан. Выжившие потом рассказывали — пламя было такой силы, что мясо на людях и лошадях выгорало в один миг, оставляя от моих доблестных воинов одни обугленные скелеты! В один миг погибло больше трехсот отборных воинов.
— Что же ты предпринял, доблестный Тенгиз-нойон? — проскрипел старый Субэдей.
— Я тут же велел тургаудам приготовить луки и попытаться сбить чудовище стрелами. Но стрелы не причиняли ему никакого вреда! Тургауды стреляли в проклятого змея, опустошили свои колчаны, но змей будто смеялся над нами — он летал почти что над нашими головами, и мы глохли от его демонского хохота...
Над равниной стоял вопль и стон. Струи прозрачного пламени, извергаемого Зарятой, запросто сметали целые шеренги монгольской конницы, оставляя от воинов и их коней кучи обугленных костей.
— Чотгор!* — ревели монголы в паническом ужасе. — Чотгор!
Со своего наблюдательного пункта Хейдин и Ратислав могли видеть, как плотные группы всадников начали разбегаться с тракта. Будто кто-то кинул на муравьиную дорожку горящую головню. Всадники бежали в панике, неустрашимые монголы потеряли
от страха голову. Однако спасения не было — те, кто ушел от испепеляющего пламени
* Чотгор — в монгольской мифологии чудовище, злой дух.
дракона, проваливались в дрегву* по сторонам от тракта. Равнина оказалась для монгольской конницы западней.
Часть монголов, наоборот, бросилась вперед, стремясь найти спасение среди домов Чудова Бора. Зарята дохнул им вслед огненной струей, но преследовать их не стал — жалкая кучка беглецов не стоила внимания. Перед ним теперь было основное монгольское войско, сбившееся в кучу на тракте.
Снизу густой тучей полетели стрелы. Некоторые неглубоко впивались Заряте в кожу, но большинство отлетало от чешуи, твердостью сходной с алмазом. Лишь глаза надо было поберечь. Зарята взмыл в небо, сделал круг и снова начал снижаться, выбрав для атаки место, где развивался семихвостый красный бунчук — значок командира этого войска.
Слуга, бесшумно ступая по драгоценным хорасанским и анатолийским коврам, поднес Тенгиз — нойону чашу с кумысом, и бывший тысячник с жадностью выпил напиток. Бату-хан немигающими глазами следил за тем, как Тенгиз-нойон пьет. Субэдей делал вид, что его интересует содержимое его арчула**. Жены Бату — хана, накрашенные и разодетые, его сыновья и приближенные ханы, затаив дыхание, ожидали продолжения страшной истории.
