Снова полуулыбка. Пауза. Все тот же ровный голос.
— Добрые существа. Шерсть. Молоко. Сыр.
Еще одна улыбка. Широкая. Король Кадог слыхал про клыки сиды — потому и увидел. А то мог бы и не рассмотреть. Почти человеческие. Но — мощнее. Не просто длинные! Широкие. Верно, и острые. Гленцы, верно, привыкли. Люди Клидога отшатнулись. А сида словно наслаждаясь эффектом, молчит. Наконец, все так же ровно, выронила:
— Мясо.
Вот тут кое-кто и за мечи похватался, и даже камбрийцев проняло до дрожи. А сида продолжала, как ни в чем ни бывало.
— Мясо, что все мы вкушаем в скоромные дни. Я, грешная, и в постные. Потому всякий раз, когда Спаситель говорил о человеках, как об овцах, он всякий раз имел в виду отношения с теми, кого интересуют шерсть, молоко да сыр. Ближних. Да и не очень. Но — не тех, кому нужны шкура, плоть и кости. А шерсть... Кесарю — кесарево.
В руке Немайн сверкнула золотая монетка, полетела вверх, переворачиваясь. За ней настороженно следили сотни глаз. Тех, что в который раз не знали, чего ожидать. Уж сколько не сговаривайся, что Немайн стоит принять непонятной — все равно своя — так новое коленце разбередит былые страхи. Ненадолго. Хранительница Глентуи снова превратилась из зверя в проповедницу и начальницу войска. Истинную древнюю сиду, чей облик сладок, а голос горек, как сок вереска ратных полей.
— Долго же не было врагов у христиан... Долго же кесари брали монету ради того, чтобы содержать христиан — овцами! Долго. Настолько, что вся правда забылась. Так я напомню. Я читала вам — когда Спасителя окружали волки с пергаментными свитками за пазухой, пытающиеся древней пылью забить молодое Слово, Он не говорил уверовавшим в Него про овец. Зато вспомнил ветхозаветную песнь Асафа! И сказал Спаситель: "Вы — Боги!" Вы — сыны Всевышнего, пел пророк. Вспомните!
Тишина. Ни гневных выкриков, ни обвинений в ереси. Поди, поспорь с той, что знает Писание наизусть, а сама — из первого поколения рожденных. И ведь все равно — волнуется, и голос дрожит сильней, чем тогда, на башне, перед лицом врага. Сама забыла... И верно, забыла — когда пришла к людям и попробовала жить веселой жизнью камбрийской девчонки. Или, наоборот, вспомнила? Но шепотки пойдут потом. Теперь — слушают. И жалеют, что не могут повернуть уши, подобно сиде, на проповедницу. Голос которой — как первые глотки вина, пьянит и окрыляет.
— В нас, людях, а в том числе и сидах, нет сути Творца. Мы сотворены им, не зачаты. В нас есть свобода воли — выбрать Бога, или Дьявола, или никого не выбирать, быть овцой, волком. Или попробовать подняться выше. Нам, камбрийцам, это проще. В Творце-то нет лицеприятия, и те, кто относится к пасынкам своим, как к рабам, истинно рабы Божии. А в Камбрии...
Сида замолчала, но всяк сам закончил привычную формулу: "... приемных и родных не различают." Повисла тишина. И эту тишину разрезал суровый голос сиды. Такой же высокий, но не текущий струйкой, но скрежещущий, как скрещенные клинки.
— Не зазнавайтесь. Многое дано, многое спросится. Вспомните о кресте Господнем. Вспомните о подвиге Адриана. Под Кер-Нидом волки ворвались в овчарню. Желали овец резать — а встретили того, для кого и волки — овцы! Батюшка Адриан был богом мгновение. Мгновения хватило. Но я хочу жить! И вы, верно, тоже. Заповедано нам — любить жизнь и тела свои. Так знайте — ведро пота заменяет каплю крови. И мне это нравится. А вам?
Расходились все в той же тишине. Было сладко и страшно. Шептаться — и то начали к утру. Но скорости — не сбавили. А вечером была еще одна проповедь — другая, да не хуже. А потом — еще... Войско рвалось вперед — мили сжимались под копытами. Чудо сохранялось, но никого не удивляло. А разговоры с проезжими разносили волны слухов, странных и восхитительных, некоторые ухитрялись обогнать войско, и над ними успевали посмеяться перед ночлегом.
Никто не знал, что больше всех боится — сида. Каждый вечер прижимается к сестре и шепчет. И до Эйры доносятся отголоски бури в большой душе. Будь иной выход... Будь иной способ... Не придумала. Не нашла — а он есть, всегда есть лучший. Только измыслить некогда. Правило такое. А ведь впереди — нужно чудо. Настолько большое, что одной богине никак не управиться. Нужны еще.
Слова сбивчивые, но понятные. Как не хватает батюшки Адриана... Вот кто умел сказать — понятно. Майни воительница и чародейка, но не проповедница. Потому нет в ее словах окончательной ясности, зато есть сила. А потому — их нужно держать в себе, как бы не жглись и не просились наружу. Иначе — уныние и гибель.
— Хвикке продолжают поднимать ополчение. Много! Наверняка поднимают. Вне зависимости от победы. Их там уже — тысячи. Но если промедлим — будет больше. Хвикке больше Диведа, пока повытаскивают ленивых хозяев с хуторов... На это вся надежда: остатки конницы у них в разъездах, а все дороги сходятся ко Глостеру, так что соединятся они не вдруг... Но их может оказаться и шесть тысяч, и десять. А нас? Тут никакие укрепления не спасут, тут нужно чудо, иначе поляжем... Эйра, я жить хочу! Но я не хочу жить среди дикарей, в каких мы превратимся, если война затянется. И уж тем более — бежать на чужбину... Никто не может побеждать вечно. У меня одна надежда — пока люди не признали поражение, победа не потеряна. Вот мы и идем вперед: отступать некуда, стоять на месте тоже нельзя.
И остается хлопать сестру по спине, говорить, что она справится. Как всегда. А самой — исполнять что поручено, точно и аккуратно. И верить в победу. Несмотря ни на что.
Если совместный рев с Эйрой изгонял отчаяние, то беседы с Анной наполняли спокойствием, напоминали о любимом деле. Тогда, после первой проповеди, пришлось объяснять, почему работу совершает именно разум, а не человек, не бык и не речка. Пришлось подчеркнуть, что дурная работа — это или никакой работы вовсе, или переделывать, что бывает даже трудней. Довольно быстро добрались до определения коэффициента полезного дела, и понятия мощности, как способности совершать некоторое количество работы в единицу времени. И тут застряли надолго! На самом простом: на времени. Время для бриттов было вполне себе мерно — часы, стражи, дни, месяцы и годы знали все. Но было это время расплывчато. Анна Ивановна не привыкла мерить время варки зелья песочными часами или клепсидрой — ждала результат. Дни — они разные летом и зимой, и ночи тоже, а значит, и стражи, и часы. Месяцы — тоже разные. Даже годы!
Тема оказалась трудной, но очень интересной обеим. Анна решила, что вера сиды в ровный и непрерывный поток времени — свидетельство очень спокойной, склонной к созерцанию натуры. А еще — речной сути. Вода ведь течет ровно и непрерывно! А Немайн поняла, что в житейских, а не технических, вопросах непосредственный подход кельтов бывает куда верней...
К чуду быстрой дороги Эйлет на сей раз отношения не имела. Сидела в трехосной колеснице — спасибо Майни, догадалась впихнуть туда нечто вроде стула и стола, да, сцепив зубы, проклинала боль в руке. Которая отвлекала, глушила нужные мысли и открывала скрипучую калитку в голову разным гадостям. Самой слабой из которых было понимание своего увечья.
При этом разум все понимал — а что-то внутри отказывалось смириться с таким поворотом! При этом — Эйлет себя презирала, но поделать ничего не могла, — боль от гибели отца оказалась едва ли не слабее той безнадежности, что нанесла удар перед самым отъездом. Майни как раз вручала грамоты-инструкции, граф Окта уже передал письмо для жены и продолжал сыпать дельными советами... От Эмилия она ожидала того же. Ничего сердечного, просто деловой совет — и девушка-подранок отправилась бы в путешествие печальной, но спокойной. Увы, негодяй не соизволил подождать полчаса и пощадить ее чувства. Четко повернулся к Немайн, и тремя рублеными фразами — не купец, воин! — доложил, что по окончании кампании намерен срочно отбыть в Карфаген. Как только откроется навигация. О чем-де ставит в известность и просит учесть таковое намерение в последующих планах великолепной. Так и сказал — "таковое". И даже глаз на Эйлет не скосил. А ведь ее взгляды — чувствовал. И раньше, и тогда.
Эйлет склонилась к бумаге, повозку тряхнуло, несмотря на все торсионы, чуть столом по лбу не получила. И поделом. Кому ты нужна, однорукая? Разве кто захочет с Кейром да с Майни породниться — и для него ты будешь не половинка, а так. Нечто вроде очень ценной скотины. Бурый бык из Куальнге, так сказать. А дорога не римская, совсем не римская. То есть была римская. Но какому-то из королей Поуиса понадобился камень. И вот результат: нет ровного тракта, есть ухабистая колея. Вблизи Роксетера камень появится. Хотя Пенде Мерсийскому тоже нужен камень. И Окте. Война, и лишние укрепления в городе лишними не будут, а каменотесов взять неоткуда. Но неужели это мучение придется терпеть еще два дня? Словно отвечая на невысказанный вопрос, повозка подпрыгнула. И покатилась ровно. А в повозку заглянул командир небольшого — шесть рыцарей — эскорта.
— Мерсийская граница, сиятельная, — сообщил, прилепив к ней новомодный римский титул, — таможенный пост не посмел нас беспокоить. Завтра днем будем в Роксетере.
— Благодарю, — буркнула Эйлет.
И рада бы выговорить чего полюбезнее. Но — болит рука, и открывает путь для боли сердца. А впереди требуются вежливость да улыбчивость, вот и остается тратить злость, пока не поздно! Впрочем, ровная дорога позволяет заняться делом: перечитать инструкции, нарисовать примерные планы работ. Без плоского подобия сила сидов проявляется хуже. Это Эйлет заметила давно. Увы, большой планшет рассчитан на другое — а уж какие красивые подобия на нем получаются! Хотя... Удержаться, и не переиграть несколько вариантов снабжения по Северну, пока без учета военного сопровождения конвоев, оказалось невозможно. Уже сама доска — выструганный широким рубанком дуб — просит, чтоб руки ее погладили. Под столом прошли ремешки, намертво прихватив модельный стенд к столу. Теперь начинается работа — увлекательнее игры, загадочнее гадания. В углы доски — два камня. Черный на Роксетер, "источник". Белый на Глостер — "цель". Ветка пути, толстая, но с перемычкой посередке. Значит, путь ведет и вверх, и вниз. Направления пометили стрелками. Теперь — дни пути. Вверх — побольше, вниз — поменьше. Ночевки у берега — где берег свой, и на якоре — где вражеский. Время барок. У Роксетера речной посуды немало, мерсийский флаг позволял торговать мимо Хвикке. Пошлина, конечно, душила город — но жить удавалось. Даже, наверное, вышло бы богаче, чем при своем короле — тогда город, еще называвшийся Кер-Гурикон, терял от разбойников каждый четвертый корабль. Да вот последние годы товар их стал куда хуже. Эйлет припомнила, как горшечники да стеклодувы несколько лет назад печально пересчитывали барыши — их вещи вдруг оказались лучшими на ярмарке. Она маленькая была, ей не объяснили. Только стеклянного лебедя, как Тулле, отец так и не купил...
К губам подкатилась соленая капля, зубы прихватили губу. Отвлекаться нельзя, нужно мстить. К делу! Барки сохнут на берегу — война. Их ровно шесть десятков — если какие не попались саксам. Окта говорил, этой зимой он собирался с Хвикке торговать... Пусть осталось пятьдесят. Пригодятся все, а если окажется больше — будет запас.
Что Камбрия за спиной, Эйлет поняла по пыли. Пыль на дороге требует хотя бы нескольких дней суши, а на западном краю цивилизованного мира такое бывает отсилы пару раз в год.
Здесь же пыль поднялась тучами. Пробила полог повозки. Она плясала над фишками и доской, сбивалась в комки в горле, щипала глаза. Но Эйлет продолжала гонять ладьи, стараясь подать груз ровно, избегать столпотворений — и не пускать суда в одиночку меж чужих берегов. Но вот — время обеда. Короткая остановка. Хорошо, что вторая повозка — с припасами. Но...
— Сиятельная, эти добрые люди согласились за пристойную плату разделить с нами трапезу.
Снова клычком по губе — до мяса. "Добрые люди!" Желтая бородка лопатой, свинячьи глазки, кожаные штаны, куртка мехом наружу... Сакс! Лица охраны поскучнели. Не хотят вяленого да соленого. Пусть даже и вываренного с кашей да овощами.
— Не отказывайся, принцесса. Пожалеешь! — родной язык, задорный голосок. А еще проказливые синие глаза под черной волной волос.
— Ты кто? И почему пожалею? — а губы против воли раздвигаются в улыбке.
— Потому! Мама таких мясных шариков наделала — ты в жизни таких не пробовала! Даже на королевском столе.
— Я не принцесса, и не буду. Я дочь хозяина заезжего дома, и уж в чем в чем, а в готовке разбираюсь. Саксы не умеют готовить валлийские блюда.
— А причем тут саксы? Мама у меня камбрийка. А папа англ.
Англ, значит... Хрен редьки не слаще, но отчего-то отпустило. Мерсийцы, наверное, все-таки люди. Даже те, кто диковат пока. По крайней мере, эти пришли не убийцами, а защитниками. Слово за слово, и вот ноги сами собой переступают порог типичного британского дома: над кухней — плоская крыша для сбора дождевой воды, толстые каменные стены, темно-бурая черепица. Только на крыше что-то странное. И рядом, стена в стену, срублен бревенчатый коровник! Это неправильно. Случись пожар...
Эйлет так и сказала. Фермер вздохнул.
— И не говори, леди. Жена уж всю плешь проела. Но каменный ставить дорого. Отнести подальше — я как-то не сообразил. Привык, что при пожаре десяток-другой шагов не спасут. А ходить ближе... Что дом крыт не соломой, а черепицей, не учел. Так я и коровник покрыл черепицей. Еще меня в городе надоумили надстроить на крышу, над жилыми комнатами, бочку с водой. Случись чего — остудит черепицу, не даст ей загореться.
За разговором Эйлет забыла под ноги смотреть — и на первом же шаге споткнулась. Хорошо, начальник охраны за здоровый локоток ухватил, помог на ногах устоять.
— Что это? — по полу, сколько видно, сухая трава разбросана.
— Сено. Мужу так привычнее. Да и спится лучше... Запах!
Спится, может, и лучше. Только за пару дней сено затопчут, оно вберет в себя пыль и грязь — и само станет не чем иным, как сором. Да и не напасешься сена на такие подстилки. Сели за трапезу. Эйлет, по примеру сестры, прочла молитву, краем глаза заметила — хозяйка повторяет за ней, а косится на раненую руку гостьи. Хозяин плеснул из чаши на пол пивом, в честь кого-то из своих богов. Спросил:
— А что, верно, на дорогах шалят?
И что говорить? Наплавной мост — тоже в известной степени дорога. Уж лучше молча ковырять очередной шарик. Похуже чем у Гвен — но уж всяко лучше вяленой говядины. А желающие поговорить отыщутся. Отозвался один из рыцарей:
— На дорогах, как беженцы прошли, мертво. На тех, что войску не по пути. Разбойники или сами в ополчении, или боятся. Даже в Поуисе. Ну да там сейчас все нескладно. Мытарей на границе выставить некому. Впрочем, по их дорогам и в мирное время ездить дураков мало. Камень посдирали, умники... Не будь войны, и мы б через Гвент ехали.
Не будь войны — никуда б не ехали. Сидели б в "Голове", да к свадебке готовились с нелюбым женихом, что батюшка подобрал. А теперь, вон, жениха присмотрела — да тот, как от чумной, убегает. И ведь не скажешь, что по нему томление какое. Но злоба берет, что не повезло. А Эмилию, и верно, калека не нужна. Видно — воин опытный. Не стоявший в ополчении, пусть и со старшиной, а именно живший мечом. Купеческое дело, что ли, в Африке опасное такое? Одно ясно — ему жена нужна, способная спину прикрыть. А чего возьмешь с однорукой?
