| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Выход из сложной ситуации в который раз нашел верный чертёнок. Мы с ним навестили уже неплохо знакомых радушных жителей патриархального рыбацкого поселка с одного полужанрового-полумаринистического полотна, неслабо с ними попировали — аж до песняка, — а прощаясь, перетерли мою проблему. И я, друзья, убедился опять: простые люди — они добрые и хорошие, не то что какая-нибудь высоколобая сволота.
И отныне, периодически прогуливаясь мимо картины с изображением ветхих бревенчатых хижин, сохнущих сетей и перевернутых лодок на берегу морского залива, я как ребенок радовался при виде постоянно удлиняющейся снизки поджаривающихся на жарком солнышке спасительных краюх. Иногда, заметив меня, кто-либо из рыбаков приветственно махал рукой и общепринятыми во всех мирах энергичными жестами давал понять, что всё будет путем.
Правда, однажды здорово струхнул. Ганс-завхоз частенько шнырял и по Пинакотеке (не спёрли ли, часом, чего) и когда вдруг неожиданно замер возле сухарей и подозрительно долго глазел на море, — признаюсь, то были несколько не самых приятных минут в жизни. Ганс странновато малость задумчиво посвистел — но, к счастью, обошлось. Завхоз заковылял дальше, а я облегченно вытер со лба волнительный пот.
И вот Рудольф доложил, что сухари поспели, и вечером конспиративно доставил их мне. Он даже всплакнул; мы крепко обнялись на прощанье, однако оказалось, что зря. Первая попытка дерзкого побега, увы, провалилась. И вообще, та ночка стала одной из самых незабываемых и противоречивых за весь срок, проведенный в профилактории. Незадолго до полуночи я прилег малость вздремнуть перед дальней дорогой, сначала увидел в своей легкой дреме чуть-чуть Эсмеральду, почему-то в обнимку с Пентесилеей, а потом ко мне, слегка дремлющему, кто-то влез, якобы дрожа от холода, под пуховое одеяло и жалобно попросил, чтобы я ее накрыл.
Естественно, я накрыл и, естественно, никуда не побежал. А утром... А утром с превеликим ужасом увидел, друзья, что, оказывается, опрометчиво накрыл не дошедшую до нас Андромеду Праксителя, стоявшую обыкновенно перед кабинкой нанотуалета, — и начал испуганно, на грани истеризма кукарекать. Кукарекал, пока Андромеда не проснулась, обозвала меня козлом и презрительно удалилась на свой постамент.
Из-за такого потрясения я долго брал себя в руки с братской помощью Рудольфа и Ганса и только через несколько дней отважился на вторую попытку.
...Наступило полное полнолуние...
Оно наступило, и я вторично трогательно попрощался с вторично безутешным Рудольфом. Рудольф отчаянно рвался хоть немножко проводить меня, но напоролся на жесткий отказ: зачем лишний раз подставлять под почти неминучие неприятности единственного неантропоморфного друга? (Да и Мартину ничего не сказал. Пускай хоть он будет безмятежен и счастлив со своей строгой, но справедливой рогатой Брунгильдой!)
...Итак — полнолуние... Как таинственная, загадочная тень, безмолвно и бесшумно я скользил по таинственно-загадочно залитым серебристым светом полной Луны квандрантам мусейонного паркета. Скольќќзил, сам толком не ведая, куда скользю и выќскользю ли в конце-то концов в какое-нибудь мало-мальски пригодное для побега место, как вдруг...
Как вдруг из-за противолежащего угла очередной галереи вывалилась еще более таинственно-загадочная, нежели сейчас я, высоченная худая фигура, закутанная с головы до ног в белое, и тоже, как таинственная, загадочная тень, безмолвно и бесшумно стала скользить по залитым серебристым светом полной Луны мусейонным квандрантам паркета мне навстречу. Размахивала эта фигура в такт собственному и отчасти моему скольжению чем-то типа виселицы с картин некоторых особенно мрачных древних живо-, а точнее уж — мёртвописцев.
Нет-нет, сначала я почти не испугался (в котомке кроме сухарей лежал еще и остро отточенный свистнутый по случаю у приятелей-рыбаков ножик), однако всё ж благоразумно свернул в ближайший темный проулок и припустил наутек (эх-х-х, кабы со мной был мой добрый ручной миномет!). Но увы: я оказался недостаточно вооружен, чтобы фехтовать с оглоблей-виселицей, и подлая белая тварь гоняла вашего рассказчика по коридорам, переходам и галереям жемчужины санатория, как гадкий, злой мальчишка замученного, обмочившегося со страха маленького щенка.
И представьте: в этот раз я попал в некие трущобы, фавелы, гетто, подлинное закулисье Мусейона, разительно отличающееся от парадного фасада. Нет, сюда-то уж точно не водили экскурсий! На голом разбитом бетонном полу — ямы, лужи, грязь, на стенах — плесень, грибок, сырость. Вдобавок — вонь, дикая вонь... Но самое странное и страшное — это было словно некое жуткое общежитие, населенное самыми невероятными, самыми омерзительными жильцами!..
По всему ухабистому пути нашего с моим белым оппонентом следования распахивались какие-то невидимые прежде окошки и двери, откуда выглядывали противные фатальные рожи с издевательски высунутыми, нередко раздвоенными и даже растроенными языками-жалами. Одни монстры злобно требовали еды, другие просили помочь приподнять веки либо хвосты. Ушлые ловкачи с остренькими рожками, заливисто гогоча, предлагали выгодно продать душу, хмурые трехглазые гиганты обещались подбросить в выси горние, а скрюченные одноногие носатые старухи обливали нечистотами, увы, почти не промахиваясь.
Словно безумный, убегал я всё дальше от Пинакотеки, которая казалась теперь почти раем (ну что дураку не сиделось?!), и тут начали со скрипом отворяться новые двери, в новые странные — и тоже ведь, получается, санаторные! — мирки. Из этих дверей, вроде уже совсем по-доброму, весело рвались наружу дебелые румяные грудастые жницы с серпами, а за их мясистыми плечами и спинами гостеприимно маячили тощие, как скелеты, мрачные смуглые жнецы с ввалившимися бледными щеками и острыми косами. Но, чуя провокации, я не верил ни жнецам, ни жницам и стойко не поддавался, хотя костяной топот приближался всё неумолимее и неумолимее. И тогда от отчаянья...
И тогда от отчаянья, друзья, словно повинуясь некоему гласу свыше, я вдруг решил решительно плюнуть на то, что я космонавт и вообще-то вроде как пантеист. Плюнул, истово осенился всеми известными мне знамениями и совершенно неожиданно для себя затянул Абсолюто-Демиурговый псалом...
Слушайте, но уж чего-чего, а псалмов я точно никогда не учил и даже не слыхал тогда о существовании поэтического жанра данного рода! (Да и Демиурга с Абсолютом, каюсь, по ходу жизни поминал лишь как дань традиции.) Так что же случилось, братья и сестры, что?!
А объяснение тут, пожалуй, одно: должно быть, сработала таящаяся до поры до времени где-то глубоко-глубоко в генах тысячелетняя память особливо религиозных пращуров, и вот теперь, в экстремальной ситуации, сия законсервированная и закодированная было допотопная информация прорвала грубую современную материалистическую оболочку, вылезла на самую-самую ружу — и я запел...
О, как я пел!.. Я сроду так не пел ни до, ни после того побега. С жуткого перепугу у меня вдруг прорезался мощнейший, просто всесокрушающий бас-профундо. Этот дивно убийственный бас-профундо величественно воспарил своим инфразвуком словно над целым огромным миром, и точно исчезли в краткие миги грязные стены, полы и потолки. Со звездных небес посыпались, как парашютисты, на подмогу мне розовые человечки с крылышками, поливая зловредную мусейонную погань градом убийственно ослепительных, жалящих всё на своем пути, словно осы, стрел — и сгинула, рассыпалась во прах трусливая нечистая сила!..
Я не успел еще толком войти в соответствующий экстаз, когда, героически размахивая, будто секирой, грязной шваброй, прибежал смелый сантехник Ганс и с утробным ревом "Туды-ы-ыть!.." собрался меня от кого-нибудь или чего-нибудь защищать.
Но я успокоил друга — мол, всё уже в порядке, с благодарностью заверив, что величать отныне его буду исключительно — Ганс Смелый. И оба мы: я — умиротворенный-умиротворенный, гном — гордый-горќдый, вернулись к рассвету в мою, так пока, увы, и не ставшую бывшей, Кунсткамеру. Однако по дороге Ганс Смелый очень подозрительно таращился на меня, а дома не выдержал и заявил, что я вроде бы как-то странновато свечусь.
Испуганно бросившись к раритетному веницейскому трюмо с большим тройным зеркалом, я обомлел: и правда, во все стороны от потной, взъерошенной из-за ночных приключений головы исходило тончайшее искристое сияние, а самые важные части тела испускали ярко-золотистые лучики. (Вспомнил даже при виде этих лучиков место из эпистолы анонимши про нанокомпьютерный дизайн и переливчатость. Получается, накаркала? Или нащебетала?)
И я важно объявил остолбенелому сантехнику, что ничего сверхудивительного в данном явлении природы нет, — он видит сейчас пред собой совершенно другого, воистину Нового человека, быть может даже, прообраз суперлюдена — Великого Го... то есть, Хомо Будущего, а с позорным прошлым покончено навсегда, вот!
Потом спросил, нет ли где поблизости на примете какой-нибудь власяницы, рубища с вервием, тернового венчика либо, на самый худой конец, нагайки или хлыста для умерщвления тщеславно-гордынной плоти, и категорично заявил, что квартировать отныне согласен только в скиту.
После такой моей "инаугурационной" речи Ганс совсем уже иным тоном и тембром произнес свое мирское присловье и мгновенно исчез. А я в ожидании заветных хлыста и рубища разлегся ниц на голом полу, нарочно поближе к сквозняку, и целиком погрузился в сладостное морально-нравственное самобичевание, восторженно открывая в себе с каждым морально-нравственным ударом всё новые и новые прекрасные грани личности и запуская в промежутках между ударами по потолку солнечных зайчиков. Сияние же настолько усилилось, что к возвращению сантехника Ганса Смелого мне на себя было уже больно и просто невыносимо смотреть.
Итак, Ганс Смелый вернулся.
Он вернулся, но увы, интриган, — не принес ни рубища, ни хлыста. Он принес совсем иное. А еще... Еще он привел радостного, что видит меня снова, Рудольфа и постоянно дурацки хихикающую, как самая настоящая женщина с повышенной социальной безответственностью, довольную, что удачно прыгнула на хвоста записным забулдыгам, голую Андромеду. А от таких прилипал, как Андромеда, отделаться практически невозможно. Таким, я давно уже понял, легче дать, чем отказать.
Не хотелось, ох, не хотелось бы вспоминать во всех мерзопакостных деталях, что было далее. Во всех и не буду. Скажу лишь, что счастливый чертёнок торжественно объявил банкет, посвященный двойному моему спасению-возвращению (физическому и дуќховќному), открытым — и понеслось!.. Сначала понеслось в Кунсткамере, а после заседание в полном составе плавно переползло в Рудольфов Камин, где задушевная вакханалия продолжилась с удвоенной силой и вдобавок ударными припадками горлового пения.
Не скажу, друзья, что я сразу же сдался на милость победителей. Нет-нет, сперва немножко решительно внутренне посопротивлялся: и побрыкался, и покобенился. Однако же, видимо, цинично сочтя эти брыкания и кобененья за обычное мужское кокетство, боевые друзья и подруги (Андромеда сгоняла еще за двумя соседками по постаменту) мое решительное внутреннее сопротивление жестоко сломили, и процесс обмывания-обпевания счастливого спасения-возвращения поскакал еще фееричнее.
Дело в том, что у Рудольфа в Камине всегда было темновато, как... ну, допустим, внутри у дракона. Но хотя в честь праздника он расщедрился и запалил аж три лучины, основным источником света в тот день, естественно, служил я. Я, который даже в разгар веселья всё еще с некоторой тоской периодически вспоминал о возмутительнице моего трепетного сердца Карменсите-Светозаре-Эсмеральде-Ифигении, оказавшейся, увы, лишь сладостной обманкой, и даже, чуть-чуть, Агафье-Пентесилее, обманкой, к сожалению (или счастью), стать не успевшей, а потому старался держаться от пришлых на торжество дам подальше.
Однако же дамы эти, вообразив, что сиянье мое в хорошем смысле слова заразно, принялись энергично тереться об вашего рассказчика, страстно жаждя заќсверкать тоже. Но, разумеется, ничего путного из такого трения не вышло, а вышла лишь, увы, дополнительная, простите, беспутица.
Но всё, всё, довольно! Довольно смаковать гадости! Скажу лишь, что когда наутро я с величайшим трудом сумел подняться со своей проклятой удобной кровати, то не исходил уже Абсолютовым сиянием и, сколь ни тужился, не смог вспомнить ни единой строчки из вчерашних псалмов. И бас-профундо, снова увы, куда-то делся. Правда, в конечном итоге отнесся к этому философски: ну что ж, знать, не пролез через метафорические медные трубы, знать, оказался просто-напросто недостоин, знать, не судьба.
А вот о чем действительно горько пожалел в то злосчастное утро, так это о сухарях, потерянных во время сумасшедшей ночной гонки, которые, как предположил Рудольф, наверняка потом подобрали и сожрали джинны Хадраш и Ябир, потому что, оказывается, джинны они только днем, а после захода Солнца превращаются в гигантских волколаков-оборотней, страшно прожорливых и злых, поскольку как джиннов их почти не кормят, дабы были еще злее и лучше сторожили отдыхающих, персонал и имущество санатория как волколаки. (Добавлю, кстати, что от досады на давешнее безумие я едва не отобрал у сантехника титул Смелый (какой, хрен, Смелый? скорей уж — Коварный!). Однако подумал-подумал и не отобрал. Пожалел. Друг всё-таки.)
И вот что еще любопытно и даже малость загадочно. Ну ясно же, что Гансы — завхоз и библиотекарь не могли не прознать о нашем празднике, да и о том, что ему предшествовало, тоже. Однако ни словом, ни жестом ни самый яркий жлоб, ни самый лукавый мыслитель "Чернолесья" при последующих встречах ни словом не намекнули, что они в курсе.
Странно?
Весьма, весьма странно...
Глаголь тридцатая
Ну и что мне теперь-то, без сухарей, оставалось делать? Похоже, только смириться, отдавшись на добрую либо не очень волю главнокурирующих меня Гансов.
Мало-помалу вернулись проблемы со здоровьем: стал побаиваться темноты, хотя раньше ночь всегда была любимейшей стихией; вздрагивать и пугливо озираться при коротких перебежках по Лимесу и самой ближней Ойкумене. Молодцевато махнуть за грибами в какой-нибудь Блэквудский лес, даже скучая по егерю, либо тем паче через лес Странствующий в гости к добрым драконам стало казаться несбыточно головокружительной авантюрой. Вскоре разладились качественное пищеварение, хотя вроде кушал по-прежќнему хорошо, и сон.
(Признаюсь еще, что в рамках внутреннего, пускай и робкого пока своего фрондёрства я чуть-чуть подружился с шарпеем, которого из протеста и мстительности тоже назвал Гансом, подкармливая беднягу объедками наших с чертёнком и сантехником трапез. И я не только не гонял шарпея от фонтана, а раз даже (по величайшему секрету) совершил совместный с псом сакральный акт осквернения постамента ни в чем, конечно же, не виноватых Орфея и Эвридики. Но об этом, повторюсь, молчок! Тем более что на месте преступления меня никто не застукал.)
Разумеется, ведущие Гансы, пускай и не во всех деталях, не могли не заметить такого падения личности. Наверное, потому однажды, после нашего с дружками скромного гусарского ужина в Камине, свалившийся как нетопырь на голову завхоз прямо-таки на диво сочувственно и почти ласково предложил:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
