На коней? Кстати — захваченных у татар.
А откуда...
А вот оттуда.
Крепость Лютик, что стояла на Мертвом Донце.
Ромодановский не стал сосредотачивать все свои силы в Азове. Часть людей ушла на кораблях, а потом просто подождали, пока татарское войско пройдет мимо Лютика.
Захватывать готовились Азов, туда и ушло все войско. А Лютик — что? И крепость небольшая, и гарнизона там нет... ну и не тронули. Оставили человек двести татар — и ушли вперед.
Конечно, эти двести человек помехой не стали. Вообще.
Русичи просто высадились на берег, вырезали их в одну прекрасную ночь и позаботились, чтобы никто не ушел.
А получив сигнал от Азова, приготовились.
В условленном месте ждали люди, ждали кони... далеко ли расстояние?
Далеко, да делать нечего. Для бешеной собаки семь верст не крюк, для людей — пять верст — мелочь. Прошагать — и обрушиться.
Бить там, где не ждут и тогда, когда не ждут — вот главное правило победоносной войны. Бить безжалостно и наотмашь. Казачьи чайки причалили там, где было наиболее узкое место между Каланчой и Доном, высадили десант, вытащили кораблики на берег — и отправились следом.
К Дону.
Переправиться, пользуясь заготовленными заранее плотами, переправить коней — и вперед.
Только вперед.
* * *
На стене Азова в эту ночь не спали. Казалось бы, день был тяжелый, но...
— Придут ли?
— Должны прийти.
Ромодановский сомневался, чего уж там. Не верил он все же до конца в придумки царевичевых воспитанников. Хотя Софья бы сильно оскорбилась за гелиограф. Воин Афанасьевич хоть и не оскорблялся, но был уверен.
— Эту игрушки в хороший день за сотню верст видать. Кому надо — и увидели, и услышали...
— Да знаков не подали.
— Нечего татарву на них наводить.
— Коли не придут, так мы не более трех дней тут выстоим. Хан ровно как озверел...
— Кто б на его месте не озверел? На его землю в первый раз война пришла...
— Поделом шакалу...
— Пойду я готовиться.
— С Богом.
Воин Афанасьевич усмехнулся и отправился вниз. К своим людям. Они ударят татарам в спину, когда все начнется. Тут уж либо пан, либо пропал — сегодня все решится.
Селим Гирей назад не повернет, а только им тоже отступать некуда. Сейчас многое решится. Воин Афанасьевич смутно понимал, что сегодня ночью творится история, но до размышлений ли о судьбах человечества. Лишний раз проверить зажигательные бомбы, гранаты, пушки — и приготовиться.
* * *
Не спал и Селим Гирей, тоскливо было на душе у Крымского Хана. Где он ошибся? Как попустил?
Вроде бы все правильно, султан позвал — татары пошли. Но...
Пока они гуляли в польских землях, захватили их родной, личный, можно сказать, Азов. И отдавать назад не собирались.
Тоже ничего удивительного, он из рук в руки переходил чаще, чем кубик в нардах. Но...
То, что творилось на его землях...
Селим Гирей шкурой чувствовал неладное. Русичи в этот раз пришли не баранами, а волками. И уходить не собирались. Они резали, рвали, жгли... мог бы Хан — взвыл бы.
Это неправильно!
Это в корне, жестоко неправильно! Так не должно быть!
И не радовали хана ни послушные наложницы, ни сладости, ни драгоценности, тяжко было у мужчины на душе... Потому и бился он сейчас за Азов, понимал, что ежели выбьет он отсюда русичей, то остальным перекроет выход из Крыма — и устроит кровавую баню. А коли нет...
Неужели — конец?
Неужто он будет последним Крымским ханом?
Размышления оборвал шум снаружи.
Штурм!?
Но КАК!?
А дальше размышлять было некогда. Все вокруг закрутилось в бешеной горячке боя.
* * *
Бить неожиданно, бить сильно, бить всем вместе — вот основные правила маленькой победоносной войны. Почему маленькой? Так в большую она переродиться и не успеет, коли все правильно сделать. Ромодановский, хоть правил для себя и не формулировал — сие баловство одно, да сделал все правильно.
Когда ночью в татарский тыл ударила конница и картечницы, перевезенные на телегах, шум поднялся знатный — и русские, которые вышли подземным ходом, не стали мешкать.
Под стенами никого не было, татарский же лагерь атаковали с двух сторон.
Что такое ночная атака? Ну, для начала — это сумятица. Да, были часовые, но они полегли первыми. Казаки, между прочим, тоже не лаптем щи хлебали, по тяжелой жизни на Дону, снимать часовых становилось почти искусством. А потом...
Да, сила татарского войска — это его конница, но она же и слабость. Кони, между прочим, боятся огня, шума, криков боли... вот это им русские войска и обеспечили. И сколько ни говори, что лошадь — милое, умное, обаятельное животное, которое никогда не бросит своего хозяина...
Это верно.
С другой стороны — это милое животное, вставая на дыбы и лупя копытами по воздуху, любому способно обеспечить тяжелые травмы.
К тому же, при штурме крепости конница не нужна, коням по лагерю свободно бродить тоже никто не позволит, так что все они содержались в одном месте. Вот по этому месту и пришелся первый удар русских. Снять часовых, факелами, саблями, волчьими шкурами, воплями и картечью придать коням нужное направление — и пусть бегут. Разве что еще десятка два всадников с ними пустить, чтобы с пути не сбились.
И вся эта конная масса налетела на татарский лагерь.
Конь никогда не наступит на спящего человека?
Безусловно! Но ведь и людям несвойственно топтать и калечить друг дружку. И однако же, в толпе, в возбуждении, в истерике...
Больше всего нападающим было жалко коней.
Ночь наполнилась криками боли и ярости, конским ржанием, а потом и предсмертными хрипами. Потому что за конями шли люди. И уже они не знали ни пощады, ни сострадания. Татарский лагерь брали в клещи, нещадно вырезая всех, кто попадался на пути. Пленные?
О них никто не думал.
Здесь и сейчас решалось быть ли Крыму татарским или русским. Именно здесь и именно сейчас.
* * *
Селим Гирей смог таки совершить чудо. Сбить в отряд своих телохранителей, какую-то часть войска — его шатер не попал под обезумевший табун — и теперь хан сам взялся за саблю.
И он был воистину смертоносен.
Любой, кто налетал на его отряд, ложился навзничь, чтобы уже никогда не подняться. Но о серьезном сопротивлении хан сейчас не думал. Ему надо было прорваться к краю поляны, уйти, чтобы вернуться потом с новыми силами. Вернуться, отомстить...
Распахивались ворота Азова — и оттуда шло войско. Русские не бежали, они словно на крыльях летели, слышались громкие крики...
Они торопились вцепиться в горло исконным врагам.
О, если бы ему ночью не ударили в спину, если б они осмелились выйти днем — он встретил бы их! Они бы кровью умылись, они бы все здесь полегли, но сейчас в темноте, когда стрелы не найдут свою цель и стреляют только пушки...
Да и пушки какие-то странные. Не те, турецкие, что стояли на стенах крепости, вовсе не те. Легкие, удобные для перетаскивания, для мобильной стрельбы... откуда!?
До чего еще додумались эти дети шакала!?
Враги находились и в темноте. Кто-то же ударил ему в спину, и это были не корабли, нет. На Дону были дозоры...
Но кто?!
Как!?
Откуда!?
Эти вопросы стали последними в жизни Селима Гирея. Перед лицом что-то полыхнуло — и мир исчез в ослепительной вспышке. Обнаружив очаг сопротивления, русские, не мудрствуя лукаво, забросали его гранатами. Боеприпасы восстановить можно. Жизни вернуть нельзя.
А потому взрывчатки не жалели.
Двух десятков гранат хватило, чтобы очаг сопротивления превратился в толпу охваченных страхом, бегущих людей. И рассвет Ромодановский встретил уже за стенами Азова, обходя бывший лагерь и оглядывая пленных.
Их было не так много, не более пары тысяч из всего войска. Потери татар были страшными. Кони, картечь, взрывчатка...
— А главный их где?
Воин Афанасьевич, морщась, повел головой в сторону реки. Двигаться ему было не слишком удобно — ночью он получил сильную рану в плечо, и рука двигалась с большим трудом. Ромодановский уже приказал ему отдыхать, но отослать насильно не решился.
Посмотреть на труды рук своих, на свою победу — это привилегия каждого воина. Некоторые, говорят, ради такого и из гроба вставали.
Ромодановский пригляделся.
И верно, на берегу реки лежало несколько тел и одно из них...
— Точно ли он?
— Он. До последнего дрался, говорят... Опознали его...
Ромодановский кивнул. Уважительно.
— Надо будет его похоронить.
— И где же?
— Так, чтобы всем видно было. Чтобы все знали...
Ромодановский смотрел на тело, потом подошел поближе...
Смерть не пощадила Крымского хана. Разорвавшаяся неподалеку граната сделала свое дело — и мужчину сильно посекло осколками. И все же, его можно было опознать. Не по богатой одежде, нет. Но по чему-то такому, сложноуловимому, чем наделены только истинные правители...
Мужчины подошли. Сняли шапки, отдавая последние почести мертвому. Если бы все сложилось чуть иначе, он стоял бы над их телами. Кто знает, как поступил бы Селим Гирей. Но русские не стали отступать от правил чести, даже в отношении врага.
— Пусть эти басурмане хоронят своих мертвых в одной могиле, — разомкнул губы Ромодановский, — а его...
К вечеру под стеной Азова вырос курган. Под ним, к вящему удивлению татар, которые не преминули бы скормить труп врага собакам, покоился Селим Гирей.
В вершину его воткнули копье. Потом, уже несколько лет спустя, здесь поставят обелиск.
Белую стелу, словно вонзающуюся в небо.
И на ее четырех сторонах будет выбито одно и то же — на русском, турецком и латыни.
Здесь лежит последний хан Крыма.
Селим из рода Гирей.
Да пребудет его душа в мире и покое.
Будут проходить годы, сливаясь в десятилетия, будут поливать дожди и щебетать птицы, будут зеленеть поля и смеяться дети. Обелиск будет стоять, напоминая о достойном враге.
Пусть побежденном враге, но Селима Гирея стоило уважать.
Он умер, да. Но умер — сопротивляясь до последнего. Умер — непобежденным.
Тот, кто не имеет уважения к достойному врагу, и сам его не заслуживает.
* * *
— Что ты с ними делать будешь?
— Казнить. Есть варианты?
Софья выглядела так, что краше в гроб кладут. Ей-ей, для детского — ну пусть уже почти девического, тела бунт оказался тяжелой нагрузкой. И круги под глазами, и запавшие щеки, и землисто-серый цвет лица, и сурово сжатые губы...
— Но...
— Федя, Богом прошу...
На этот стон брат не мог не откликнуться. А что оставалось Софье?
Триста четыре человека.
Триста. Четыре. Человека.
Пока еще живых, но ее волей... Ее, черт возьми, волей!!!
И самое страшное...
— Налить тебе твоей заморской гадости?
— Налей.
Кофейник стоял тут же, укутанный в шерстяной шарф, чтобы не остыл. Рядом примостился кувшинчик с молоком. Царевич Федор ругнулся сквозь зубы, но сестре плеснул в небольшую чашечку кофе, щедро разбавил молоком. Предосторожность была нелишней — цвет у кофе был, что тот деготь. Два глотка — и сердце зайдется в бешеном беге.
— Это который кофейник по счету?
— Пока еще первый.
— Да неужели? Ты спала-то сегодня сколько, а, сестрица?
Софья задумалась. Кажется, часа четыре. Или даже пять?
Она точно помнила, что много. Раньше она себе и того не позволяла, просто сморило — и наглые девчонки решили ее не будить. Розог бы им за это всыпать по тому месту, которым думали! Поганки!
— Сонь, я насчет завтра.
— Слушаю?
И настолько тоскливыми были ее глаза — хоть волчицей вой.
На Болоте готовились плахи. Двадцать штук. Точились топоры, палачи потирали руки...
Триста четыре. Человека.
Из них более пятидесяти русских стрельцов. Православных, черт их дери! А ведь еще и...
В Немецкой слободе выцепили почти десяток резидентов от ордена иезуитов. Народ поднял шум, но авторитет Патрика Гордона был непререкаем. Его, кстати, страдания иезуитов не трогали, как истинного шотландца, пусть он был и католиком, но достаточно своеобразным. Слишком уж доставалось Шотландии, чтобы люди там покорно слушали священников.
Москву лихорадило.
Старец Симеон оказался человеком не слишком стойким морально... что сдохнет — Софья не боялась. Не настолько уж он стар, это первое, и второе — такие не дохнут. Такие живеют, жиреют и наглеют на глазах. Но не на дыбе.
Жестоко?
Нет, жестокостью было бы отдать его царской семье. Царевны, после того, как узнали, кто отравил брата, покушался на них и планировал их смерти, слегка озверели. Разорвали бы на сотню маленьких симеончиков, не иначе. Препарировали бы не хуже студентов биофака.
Причиной покушения оказались иезуиты.
Еще бы! Русь, понимаешь ли! Они тут всю Европу накрыли, в мусульманские страны загребущие лапки протянули, а тут вроде как христиане — и упс? А у нас тут православие, проваливайте, откуда пришли! А страна-то богатейшая! А хотелка-то жжет!
План был прост.
Сначала посеять рознь в самом народе, для чего надобно подсунуть Никону харо-ошую идею! Конечно, святые книги надо унифицировать, кто б спорил, но кем и как!? Впрочем, потом Никон попер в дурь и половину сделать не успел, но заделки остались хорошие. Новая вера с 'троеперстным кукишем', старая 'истинная' вера... чуть не хватило до драки! Из Аввакума начали лепить героя и мученика, кстати, Симеон этому поспособствовать не успел, но хотел.
Вмешалась Софья.
В Дьяково до Аввакума было не добраться, а подбирать кого другого на его место... он-то добирался до кого угодно из своей паствы! Так что...
Пришлось временно прекратить работу над религией и начать обработку царской семьи.
И снова споткнуться на Софье.
То есть тогда-то Симеон думал, что на царевиче Алексее, но это — прошлое. Сейчас он знал, кого ненавидеть. Зубами б глотку перегрыз, только дай дотянуться.
Но кто же даст?
А еще те, кто по доброй воле работал на иезуитов, те, кто подбивал стрельцов на бунт, те, кто мутил народ... одним словом — завтра с жизнью должны были расстаться триста четыре человека — и Софья знала о каждом. О каждом читала, спускалась в допросные подвалы, в глаза им глядела, протоколы допроса кое-где наизусть знала...
Легко ли подписать приговоры?!
Софья вообще не знала, как живут политики в двадцать первом веке. Или когда отправляешь на верную смерть во всякие Ираки и Ираны толпу мальчишек — ты не понимаешь, что стоит за твоим росчерком пера? Статистика — это ведь не живой человек, статистике не больно, она не плачет под стенами Кремля женскими и детскими голосами...
Пощади, царевна... пощади, голубушка, век за тебя Бога молить будем...
Софья тряхнула головой.
Выйти за стены Кремля не представлялось возможным. Стрельчихи, притащив с собой детей, просто караулили ее — и избавиться от них не представлялось возможным. Не плетьми же разгонять... или стоило бы?
— Ты и правда собираешься их казнить?
— Да.
— И присутствовать на казни?
Темные глаза были непроницаемыми. Федя вдруг подумал, что Софья совершенно непохожа на отца. У всех у них так или иначе проявлялась Романовская кровь. Или голубизна глаз, или светлые волосы — Алексей так вообще был копией отца. Да, было что-то и от Милославских, но Софья — она была непохожа ни на кого. Темные, не черные, скорее коричневатые, словно соболиная шкурка, волосы, темные глаза — тоже между карим и черным... и когда они светлели, как сейчас, казалось, что в них танцует алое пламя. Ясное умное лицо, серьезное и задумчивое. Красивое?
