— Конечно. — Лери поворачивает рамку ко мне и добавляет. — Ты это уже видел раньше, недописанным. Подсыхающая тушь блестит, а сын тщательно вытирает кисть, убирает ее в специальный пенал и садится, готовый к серьезному разговору.У мальчика слишком зажатый стиль, но четкий и продуманный, сочетающийся с выражением лица. Тема предстоящего разговора явно обдумана и неслучайна.— Скажи, а если бы это был не первый выход, я бы не увидел тебя еще три месяца? — шутит сын, придвигает кресло немного ближе. Значит, разговор меня и вправду ждет серьезный — читай, доверительный. Интересно, я в его возрасте был столь же легко читаем?
— Прикажи приготовить чай, — улыбаюсь в ответ. Чаепитие занимает полчаса-час, и прерывать его невежливо. Хороший показатель длительности визита.Довольный моей понятливостью сын кивает и отдает распоряжения принести все необходимое. Хотя и жаровенка стоит тут же в углу, но не по чину наследному сыну гем-лорда готовить чай самому.
— Я должен выразить восхищение тобой, отец, — начинает Лерой издалека. — Ты не пожалел времени и сил, чтобы новый член семьи выглядел как подобает, и тебе это удалось.
— Благодарю за комплимент, — искренне забавляясь, отвечаю. Боги, какой он еще ребенок, неужели я тоже был таким? А ведь еще глупее был, помнится. — Нового члена семьи зовут Эриком — не думаю, чтобы ты об этом забыл.
— Разумеется, помню, — Лерой недоуменно пожимает плечами, — но я сейчас не об этом. Мне рассказали, каким твой Эрик был, когда только появился в доме, и какой он сейчас — небо и земля. Но вряд ли ты можешь рассчитывать на большее: он все-таки барраярец...
— По сравнению с некоторыми представителями нашего общества он действительно небо и земля, — усмехаясь, сообщаю. — Надеюсь, он адаптируется окончательно, и вся эта ситуация утрясется, наконец.
— Ты сделал все, что мог и даже больше, — решительно заключает Лерой. — Дальше пусть он старается сам, если ты считаешь, что у него есть перспективы. Верно?
— Почему же сам, — возражаю я, отпивая чай. — Он член семьи, и имеет право пользоваться преимуществами, предоставляемыми его статусом.
— Ну разумеется, — нетерпеливо отмахивается мой сын, — статус, привилегии, имя, семейные деньги... я не об этом. Не считаешь же ты меня мелочным?
— Тогда о чем идет речь? Боюсь, я не понимаю.Я прекрасно понимаю, о чем, но хочу убедиться в верности своих догадок из его собственных слов.
— О твоем личном внимании к нему, — сообщает Лерой хмуро, неожиданно внимательно принявшись изучать узор на чайнике. — — Ты не расстаешься с ним, он живет в твоих комнатах, присутствует на твоих встречах, ты делаешь ему подарки. Что ты в нем нашел?
Я пожимаю плечами, а женьшеневый чай внезапно кажется густым и сладким, как мед.— Честь. Благородство. Юмор. Полный перечень займет много времени и окажется бесполезен, судя по скепсису на твоем лице. В любом случае, это мое и его дело, не так ли? Вопрос навстречу, Лери: тебе неприятен он сам или его происхождение?
— Он низший, — звякнув чашкой о блюдце, напоминает мой почтительный сын. — Барраярец. Я не виню судьбу за то, что он попал к нам, и восхищаюсь тобой за то, что ты сумел его обучить...
Я терпеливо жду.
— Но что у вас может быть общего? — спрашивает он, не глядя мне в глаза. М-да, если Лери продолжит проявлять внимание к посуде с тем же усердием, на чайнике скоро образуется новое, хорошо обожженное отверстие. — Извини за грубость, отец, но это же дикий набор генов, не получивший к тому же должного воспитания. Он делит с тобой подушку, пусть так, но разве не пристало ограничивать эти отношения только постелью?
— Лери, ты ревнуешь, — констатирую я. — Почему? Эрик ничего не отнял ни у тебя, ни у братьев; все, что он получает, произрастает из другой части моей души. Тебя оскорбляет мой выбор?
Подумав, сын решительно кивает. — Да. Это не ревность, а скорее обида. Он не способен подняться, чтобы стать равным нам, как ни старайся. А видеть, как ты опускаешься до его уровня, даже из снисходительности, мне неприятно. Разве не ты сам меня учил, что человек должен стремиться к совершенству?
— Увы, я не смогу объяснить происходящего, — вздохнув, негромко сетую я, — пока собеседник неспособен воспринять объяснения. Придется тебе пережить свою обиду, Лери, а мне — твою боль.
Чашка звякает снова: нервный, резкий звук.— Не хочется думать об этом , как о любовном безумии, но ведь другого объяснения нет? — признается Лерой. — Ты всегда был выше этого, и меня только недавно сам учил быть таким. Но с безумием невозможно спорить. Ты — мой любимый отец, и я буду молить богов, чтобы это бедствие поскорее тебя миновало.
— В таком случае, наши молитвы будут противоречить друг другу, — вздрогнув, объявляю.
Внезапная идея заставляет меня улыбнуться. Я не скажу этого сыну — в конце концов, есть вещи, о которых вообще не стоит говорить вслух слишком часто, но, кажется, я просто люблю своего барраярца. Не вожделею, не воспитываю, не дрессирую и не пытаюсь исследовать забавный генетический набор. Это другое — и, надеюсь, когда-нибудь природу этого чувства поймет и Лери.
— Лери, — улыбаясь, повторяю я, — для всех будет лучше, если ты смиришься с тем, что Эрик ничуть не отличается от прочих Эйри.
— Но он не может не быть низшим, — произносит Лерой почти жалобно. — Его гены... воспитание... животное рождение... любой из слуг в доме его превосходит.
— За пределами Империи гены тасуются случайным образом, ты же знаешь, — убеждаю я. — Случилось так, что Эрику выпала удачная комбинация. Понимаешь?
Лерой поджимает губы. — И эти дикие гены из галактического захолустья ты считаешь равными тебе и мне?...
Явно неприятную тираду он запивает глотком чая, а я отставляю свою чашку подальше.
— Извини, — говорю я, — я не призываю тебя с восторгом воспринимать происходящее только потому, что таково мое решение. Но оно таково, и точка.
— Право решать всегда за тобой, — отвечает Лерой чопорно. — Ты мой отец и глава клана. Если кто-то в этой комнате и склонен поступать неразумно, то точно не я.Он ритуально склоняет голову. Но все же не удерживается, выразительно буркнув себе под нос: — И что в этом тощем галактическом чуде находят мужчины нашей семьи?
Я притворяюсь, что не слышал риторического вопроса. Ведь, задавая вопрос, стоит спросить себя, хочешь ли получить на него ответ. А обсуждение достоинств Эрика моему сыну не придется по вкусу.Месяц тому назад я бы бросился в спор, как в схватку, сейчас — нет. Лерой просто не знает, о чем говорит. И прав в своем невежестве, как... как барраярец, искренне считающий убийство больного младенца добрым и гуманным поступком.
— Я благодарен твоему благоразумию, — соглашаюсь, пытаясь не показать своей жалости к слепоте сына. — Хочешь поговорить о чем-то более приятном? О будущем рауте? Помнится, ты собирался заводить полезные связи. Я хочу представить тебя некоторым нужным людям, дальнейшее будет зависеть от тебя.
— Да, я бы этого хотел, — степенно, как взрослый, подтверждает сын. — Если этот год закончится удачно, то лучшему из нашего выпуска предоставят честь быть представленным к Небесному Двору... этот зазнайка Теппин все локти себе пообкусает, но не сможет меня обойти.
Иногда чрезмерная правильность мимики оставляет лицо сына, и он улыбается совершенно по-мальчишески. Редкие ценные секунды. Что до школьного соперничества, то оно не шутка, над которой возможно посмеяться человеку взрослому. Каждое поощрение и каждый балл учитывается в активах клана, и служба, которой Небесный Господин награждает выросшего юношу, или генетический контракт на него, с предложением которым приходят представители другого Созвездия, зависит и от этой малости. Лерой же всегда стремился быть совершенством во всем, и для него это малое соревнование уже необычайно важно.
— Вы с ним идете голова к голове? — осторожно уточняю я. Ориентироваться в школьных делах сына мне не слишком просто, но имя конкурента у меня давно на слуху. — Полезный навык одерживать победы тебе должен быть знаком.
— Почти что, — сын морщится, это признание в слабости не дается ему легко. Лерой вообще устрашающе скрытен, замкнут, точно устрица в раковине. — Наше соперничество не делается легче от того, что наша семья стала предметом пересудов. У него бойкий язык, отец, но если не случится чуда, первым ему не быть.
— Надеюсь, ты находишь, что отвечать на его шпильки, — отвечаю я.
— Я стараюсь, — сдержанно сообщает Лери. — Мне было бы проще, не будь в этом злоязычии ни слова правды. Но за меня ты можешь быть спокоен: я не посрамлю имени Эйри и докажу, что наш клан пусть не так многочисленен, как прочие, но достоин возвыситься.
— И твои усилия семья ценит, поверь, — действительно уважительно киваю я. — Этот Теппин не опускается до откровенного подсиживания?
— За свою бойкость он на хорошем счету у наставников, и за ним стоит сильный клан, — признается Лери нехотя и морщась. — Неужели накануне празднества у нас нет иного предмета разговора, чем люди, имени которых я не могу слышать без зубной боли?
— Прости, но ты сам начал этот разговор, — мягко возражаю я, — я полагал, ты хочешь моего совета.
— Не позволим людям недостойным омрачать нашу жизнь, отец, — решительно отвечает сын. — Спасибо, что согласился выслушать меня. Я надеюсь на твою мудрость, неизменно шедшую на пользу всей семье.
— А я — на твою выдержку, Лери, — мягко выражаю я свои чаяния. — У нас не самые лучшие времена, но ведь сила семьи не в болтовне и мнениях вокруг. Мы знаем, чего мы стоим, так и будет всегда.
Беседа, перевалившая опасный пик ссоры, дальше течет легко и, с легкой иронией обсудив будущий светский раут, мы готовы расстаться, довольные друг другом. Поблагодарив за чай и беседу, я избавляю сына от своего присутствия.
Да, я сумел завершить разговор примирением, но от того ничего из сказанного не исчезло. Я хорошо воспитал своего ребенка. В цетагандийском духе. А менять что-либо не только поздно, но и глупо: если мне удастся воспитать в нем чрезмерную толерантность, то каково ему будет жить с нею в проигравшей войну Империи? Если же нет, к чему начинать безнадежное дело?Глава 22. Эрик.
В гости все взрослые члены клана Эйри явились, как на парад.
Семейство Иллуми верно своему официальному цвету: синяя паутина узора на жемчужной накидке дамы и такого же тона живые, сладко пахнущие розы в ее прическе; темно-синий орнамент на одежде Лероя; черный с кобальтом — у Иллуми, чьи двухцветные пряди заплетены в пугающей сложности асимметричную конструкцию. На фоне синего великолепия я сам смотрюсь почти как небольшая черная дыра, но ткань и моего костюма предательски отливает ночной синевой. При взгляде на всю эту картину мне срочно хочется достать из кармана что-нибудь желто-красное, скажем, клетчатый платок.
Всю дорогу до чужого особняка Иллуми развлекал жену беседой, что, мол, празднества нынче пошли не те, а когда они были те, то длились неделями; Лерой, напуская на себя таинственность, обещал кое с кем познакомить родителей и время от времени косился в мою сторону; я же молчал как каменный: в присутствии всего семейства на меня напал острый приступ столбняка, и на языке вертелся лишь один вопрос: "может, мне выйти?". Что ж, для провинциала, ослепленного роскошью парадного приема, ошеломленное молчание извинительно.
Мы идем по незнакомому мне дому среди разодетой толпы, чужие взгляды царапают спину, и в специально подогнанном по фигуре пиджаке я вдруг испытываю ощущение, что воротничок меня душит. Семейство Эйри здоровается со знакомыми, проходя к главной зале.
— Ну что, — напутствует меня Иллуми, отведя по прибытии в сторону, — не против, если я оставлю тебя и отправлюсь в вояж по залам?
— Я не пропаду, — заверяю его, улыбнувшись. — Небольшой инструктаж, и можешь меня отпустить в свободное плавание.
— Да? — Иллуми поднимает бровь.
— Я просто хочу уточнить, здесь безопасно? Стоит ли остерегаться... принимая из чьих-то рук угощения, знакомясь, заходя в открытые двери? Есть ли кто-то, желающий навредить тебе или мне персонально?
— Правильно мыслишь — одобряет Иллуми, улыбнувшись. — Но в стенах этого дома опасности нет; здесь приличное общество, и все гости под защитой и покровительством доброго имени хозяев. Это семья Таборов, — напоминает он, правильно истрактовав мой вопросительный взгляд. — Цвета — лиловый, морской волны и белый.
— Флоксы в саду, — фыркаю невольно. Подумать только, теперь мне придется запоминать не просто армейскую кодировку гем-грима во всех ее деталях, но и клановое разноцветье. — Не перепутаю. Что ж, спасибо, иди. — На прощение коротко и украдкой стискиваю его ладонь и тут же выпускаю с совершенно независимым видом. Лети, мой кобальтовый дракон. Отпускаю. Все равно ведь ненадолго — соскучусь и примусь тебя разыскивать.
А пока подбираю с подноса какой-то бокал, просто чтобы занять руки, и фланирую по залам, точно в зоопарке. А посмотреть есть на что. Сам дом, и тот не похож на привычные мне особняки. Не огороженное стенами здание, а... А вообще непонятно что. Каменные стены незаметно для глаза переходят в живые изгороди или плоские фонтаны из множества тончайших струн, по которых стекают капли воды. Пол — голографическая мозаика: зеленоватый камень создает впечатление плотной, приминающейся под нашими шагами травы. Я уже путаю, где здесь живые растения, где их имитация из полудрагоценных камней, а где голограмма. Буйство живой и притворной зелени скрадывает формы комнат, скругляет углы, превращает проемы дверей в сводчатые арки.
И среди этих рукотворных джунглей — яркие тропические птицы в человеческом обличье. Или хищники, трудно сказать наверняка. Ну так и я зубаст. Я разглядываю гостей — и мне отвечают полнейшей взаимностью — смотрят в ответ. Хотя мне все время кажется, что посторонний взгляд застревает на мне дольше, чем на прочих. Но с другой стороны, и вправду, не съедят же они меня? Пусть смотрят. Выгляжу я пристойно и неброско — хотя по дороге сюда мне показалось, что я разнаряжен, как зимнепраздничная елка (шейный платок! драгоценная булавка! браслет, чтоб его!), теперь я осознал истину: скромность моего наряда позволяет без усилий сливаться со стеной...
Нарочно громкие голоса за спиной заставляют обернуться.Гем-офицеры, человек пять, молодые, насколько можно судить через плотно наложенный грим, в темно-красных мундирах (оттенка, как мы всегда мрачно шутили, венозной крови). Стоят в паре шагов плотной кучкой так, что не пройдешь, не потревожив, держат в руках бокалы и в полный голос беседуют. Выследили.
— ... Сколько барраярца не корми... дикие гены, и посочувствовать бы, да не хочется. — Действительно, не стоит, — подтверждает сочный баритон. — Бессмысленно сочувствовать тем, кто не понимает глубины своей дикости. Даже если они вымрут в своей глуши — черт с ними, не жалко.
К сожалению, встречный аргумент у меня пусть убойной силы, но единственный. "Это мы вас вышвырнули, размалеванные!" Но сомнительно, чтобы при всей степени опьянения молодые офицеры забыли этот факт. Наоборот, он — и повод, и причина: горячим головам надо оправдать свое поражение. Ну и черт с ними.
