Она посмотрела на свою руку и пошевелила мизинцем. — Мой мизинец. Я сохранила это на память о лучших временах.
— А как насчет вашего мозга? У вас есть мозги?
— Если бы не было, то ужасно много крови впустую потратит свое время, перемещаясь внутри моего черепа.
— А структура этого мозга... модульная организация? Есть ли у вас полушария, лобная кора, спаечная щель? Это там происходит ваша визуальная обработка?
— Я не знаю, доктор, а где происходит ваше?
— Мы могли бы одеть ее в костюм, — сказала Васин. — Провести стандартное медицинское обследование хоста, подключить диагностику к одной из наших лицевых панелей. Есть ли у нее сердечно-сосудистая система — сердце, легкие — нам скажет костюм. Это также должно зафиксировать нейронную активность, если ее мозг хоть в чем-то похож на наш.
— Думаю, мы уже знаем ответ, — сказал Нхамеджо. — Она, должно быть, органическая. Она бы не стала прибегать к такой лжи, зная, как легко мы могли бы доказать, что она неправа.
— Тогда это, должно быть, сделали Хранители, — сказала Гома.
Это вызвало кивок Юнис. — По крайней мере, одна из вас имеет слабое представление о ситуации. Конечно, это было вмешательство Хранителя — как еще это могло произойти?
— Почему? — спросила Гома.
— Потому что это было то, чего я хотела. Потому что стать органической — стать живым воплощением самой себя — было конечной точкой, к которой я двигалась на протяжении всего своего существования. Я начинала как бестелесная программная эмуляция, вещь, сшитая из публичных и личных записей о себе. Искусственный интеллект. Затем я стала чем-то большим, чем когда-либо ожидала дорогая Санди. Полностью автономный, самосознающий искусственный интеллект — вещь слишком опасная, чтобы позволить ей существовать. Поэтому я сделала себя невидимой, рассеянной, разреженной — далеко за пределами досягаемости Когнитивной полиции — пока не пришло время, когда мне понадобилось настоящее тело, в которое я могла бы запереться. Вот как я попала на борт "Занзибара" — засунутая в куклу-робота. Но потом я приобрела эти нейронные паттерны. Они оказали на меня интересное воздействие — подтолкнули меня к краю моего собственного горизонта вычислительных прогнозов. Я больше не могла предвидеть свою собственную реакцию на любой данный стимул. Я стала донкихотской, непредсказуемой — склонной к капризам и внезапным, иррациональным переменам в настроении. Я испытывала сложные психические состояния, которые могла охарактеризовать только как эмоции. Другими словами, человек — за исключением того факта, что мое тело все еще было искусственным.
— Откуда вы знаете, что эмоция — это эмоция? — спросил Нхамеджо.
— Потому что я не идиотка, доктор. Потому что, когда что-то болит внутри тебя, когда у тебя никогда раньше не было ощущения, что тебе больно внутри, — ты делаешь очевидную вещь и даешь этому название. Одной из моих эмоций, если можно так выразиться, было страстное желание.
— Мне трудно в это поверить, — ответил Нхамеджо.
— Мне самой трудно в это поверить. Дело в том, что я почувствовала в себе отсутствие — незавершенность. И знала, что пока не восполню это отсутствие, я не буду чувствовать себя счастливой. Там. Еще одна эмоция.
— Продолжайте, — сказала Гома, чувствуя лояльность к Юнис.
— Я чувствовала, что почти достигла чего-то, но вместе с этой близостью пришло почти невыносимое желание завершить круг, достичь художественной кульминации. Вы когда-нибудь смотрели на головоломку, в которой еще не вставлен один фрагмент? Я была послана на свет с одной целью: заступиться за Юнис Экинья в отсутствие ее живого "я". Я всегда была несовершенной заменой, достаточно точной копией, но ничего такого, что можно было бы принять за настоящее. Но Хранители изменили все это. Для них это было тривиальным делом — разобрать Чику Грин на части. Они знали, что заставляет нас работать. Они знали, как оживить меня — как влить огонь в мою душу.
Гома знала, что это все еще может быть трюком — умная робототехника может создать иллюзию сердцебиения, или вдоха, или жидких тайн живого глаза. Но все инстинкты подсказывали ей, что доктор Нхамеджо не найдет ничего подозрительного, каким бы тщательным ни было его обследование. Он был прав: она не стала бы делать такого утверждения, если бы это не было доказуемо.
Действительно, было непривычно сидеть напротив этой женщины и находить странным и чудесным, что она сделана из кожи и костей, а не из металлов и пластмасс. И в своем роде более тревожной, чем когда-либо мог бы быть любой робот. Роботы были познаваемы; их управляющие алгоритмы могли быть сложными и непрозрачными, но они все равно оставались алгоритмами. Роботов можно было отключить или уничтожить, если они становились надоедливыми.
С людьми все было далеко не так просто.
— Не знаю, что с вами делать, — сказала Гома.
— Это первая разумная вещь, которую сказал кто-либо из вас. Конечно, ты этого не знаешь. Я сама не знаю, что с собой делать, и у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом.
Гома искала изъян в ее лице, какой-нибудь намек на машинную жесткость, текстуру или глянцевитость, которые были не совсем правильными. Но в Юнис не было ничего такого, что выглядело бы ненастоящим.
— И давно вы в таком состоянии?
— Почти столько же, сколько я здесь. Вот что странно — я, кажется, не старею, во всяком случае, до такой степени, которую могу измерить. — Говоря это, она подняла свою руку для осмотра, поворачивая ее то так, то эдак. — Я не просила их сделать меня физически бессмертной, но, похоже, они все равно это сделали. Возможно, они приняли смерть за простой недостаток дизайна, ошибку в системе и удалили ее из моего тела. Должна ли я быть благодарна? Полагаю, так и должно быть.
— Звучит неубедительно.
— Они сделали меня совершенной, и при этом привнесли несовершенство — ту часть меня, которая не соответствует живой Юнис. Она ожидала смерти. Смерть была главной пружиной, заставлявшей ее работать. Как вы думаете, выполнила бы она хотя бы треть того, что сделала, не зная этого?
— Вас можно убить?
— Не знаю. Полагаю, да. С другой стороны, я еще не проверяла это на практике. — Она склонила голову набок с внезапным птичьим интересом. — Кто ты, собственно, такая? Моя пра-правнучка? Дай мне подумать.
— Вы можете добавить еще одно "пра" — вашей пра-правнучкой была моя мать. Но все это не имеет значения. Кем бы вы ни были, кем бы вы ни стали, это не делает вас внезапно моим далеким предком. — Но теперь Гома обнаружила, что жаждет получить больше ответов. — Кстати, о Ндеге — зачем вы вызвали ее через космос? Что здесь такого важного?
— Мне нужна Экинья, и я подумала, что ее будет достаточно.
— Просто Экинья? И ничего больше, кроме этого?
— Кто-то, имеющий опыт общения с танторами.
Гома позволила себе поежиться от тайного возбуждения. Она взглянула на Ру, и в этом взгляде читалось простое признание их общего трепета. То, на что они надеялись, во что они едва осмеливались верить, могло оказаться просто возможным.
— Они здесь?
— Некоторые из них. Но вот тут-то история и усложняется.
— Как будто это и так не было сложным? — спросил Ру.
— О, я только начинаю.
Гома сказала: — Когда вы говорите "здесь", вы имеете в виду эту систему, эту планету, что?
— Я имею в виду здесь, в моем лагере. Как ты думаешь, зачем мне нужен такой большой шлюз? Это, конечно, было сделано не для туризма.
— Покажите мне их, — сказала Гома. — Сейчас.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Странные, тревожные сны преследовали его до самого пробуждения. Он продолжал видеть себя блуждающим по пустым коридорам корабля, преследующим его, как призрак. Сны были повторяющимися, как в лихорадке, они закручивались сами по себе петлями Мебиуса. Снова и снова он возвращался к саркофагу Ниссы, прикасаясь к его холодным стенкам, как будто ему нужно было убедиться, что она все еще внутри.
Действительно ли он спал или провел год, разгуливая во сне по своему собственному кораблю?
Но нет, вот он — выходит из спячки, окоченевший, замерзший и ошеломленный, но испытывающий облегчение оттого, что оказался в чем-то столь же безжалостно специфичном в своих неприятностях, как реальность. У него болела спина, чесалась шея. Он чувствовал, где край ногтя оторвался от остального. Сны никогда не утруждали себя такого рода деталями.
Он подождал, пока у него не появились силы пошевелиться, затем вытащил себя из саркофага, чувствуя боль в костях, слабость в мышцах, нарушение чувства равновесия. Это никогда не было хорошо — даже год в спячке был наказанием. На него накатила тошнота, и его вырвало в металлическую кастрюлю, с выходом лишь нескольких капель розоватой мокроты. Его горло было ободрано до крови, как будто по нему прошлись битым стеклом. Впрочем, неважно — он был наяву, и жив, и вырвался из объятий этих снов. Он был уверен, что еще немного, и он сошел бы с ума.
Зрение все еще было затуманено, он ощупью пробрался к саркофагу Ниссы. Капот аппарата покрылся каплями конденсата, а на медицинском дисплее появились следы оживленной мозговой деятельности. Она тоже выходила из спячки, но с небольшой задержкой по сравнению с его собственным пробуждением. Это произошло; никакие две физиологии не реагировали совершенно одинаково.
Кану умылся, и часть его дискомфорта начала ослабевать. Он поднялся на мостик, убедился, что сейчас корабль находится не в худшем состоянии, чем когда они ложились спать. Ремонтные работы шли в соответствии с графиком, хотя сделать еще предстояло многое.
Он вскипятил воду и заварил чай, которого хватило бы на двоих.
Затем он опустился на колени рядом с ее саркофагом и стал ждать возвращения к жизни.
* * *
— Там кто-то есть, — сказала Нисса. — Люди, с машинами и оборудованием. Вещи, которые могут помочь нам починить твой бедный маленький сломанный звездолет.
— Мы вежливо попросим, — сказал Кану. — Что еще мы можем сделать?
Они оба не спали уже несколько часов, оба чувствовали легкую слабость и измотанность, но в остальном спячка на них не повлияла. Нисса ела грейпфрут с тарелки, сидя в своем командирском кресле, в свободном одеянии и закинув одну ногу на другую. Ее волосы не успели отрасти между эпизодами спячки, и на голове по-прежнему виднелась лишь тень щетины.
На главном дисплее был представлен наилучший вид осколка, дополненный контурами и графикой, показывающими тепловые, композиционные и геоморфологические свойства.
Они получили ответ по крайней мере на одну из загадок, как только проснулись. Похожие на вулканы горячие точки, которые Кану заметил с середины системы, были свидетельством наличия инфраструктуры технологической поддержки — сигнатур систем выработки электроэнергии.
Энергии, которая все еще использовалась для чего-то.
Нисса была права: там должен был быть кто-то.
— Я хотела бы знать, что об этом думает Свифт, — сказала Нисса.
— Рано или поздно мы узнаем его мнение. Вероятно, это больше, чем мы хотим или в чем нуждаемся.
— Почему он держится в тени? Как ты думаешь, что-то не так с протоколом имплантации?
— Если бы я мог видеть его, но не тебя, я бы сказал, что так оно и было. Но я не видел ни шкуры, ни волоса Свифта с тех пор, как проснулся. Тем не менее, он здесь. Я уверен в этом. Я думаю, он просто позволяет нам немного побыть наедине.
— И при этом слушает все, что мы говорим?
— Он не может бороться с тем, кто он есть. Ты можешь, Свифт? Что ж, ты упускаешь все самое интересное, оставляя анализ нам с Ниссой, хотя, похоже, мы добиваемся прогресса и без твоего участия. Ты видишь эти горячие точки? Они лишь немного холоднее поверхности Глизе 163. Это лужицы отраженного и концентрированного солнечного света, собранные и направленные на поверхность осколка. Под этими горячими точками должны быть теплопередающие элементы, превращающие солнечный свет в энергию. Оптические элементы мы тоже нашли — все самостоятельно. Проследили траектории, идентифицировали четыре чрезвычайно тусклых инфракрасных сигнатуры, также находящиеся на орбите вокруг Паладина, но на большей высоте, чем осколок. Зеркала, Свифт — каждое несколько километров в поперечнике. Разве ты не впечатлен?
Никогда не было бы такого времени, когда хотя бы одно из зеркал не находилось бы в прямой видимости Глизе 163. Их функция состояла в том, чтобы собирать энергию звезды и концентрировать ее с предельной точностью на принимающих участках на поверхности осколка. Управление зеркальными спутниками требовало тонкости, чтобы направлять их лучи с той же точностью, что и станции-крепости, вращающиеся вокруг Марса. С другой стороны, солнечная энергия была старомодным и негибким источником энергии. Собственное ядро Чибеса "Ледокола" могло бы легко дублировать мощность этих лучей, и его можно было бы включать и выключать, а также по желанию увеличивать мощность.
Только тому, у кого нет собственной технологии Чибеса, могли понадобиться эти зеркала.
Когда они подошли еще ближе, общая форма и природа осколка стали более четкими. Он был неправильной формы, коричневато-черная глыба, испещренная кратерами и прожилками трещин. Он медленно поворачивался вокруг своей самой длинной оси, примерно раз в две минуты, как кусок мяса на вертеле. На одном его конце находилось глубокое, похожее на рот углубление. Как и трупы Хранителей, он, по-видимому, когда-то был частью какого-то более крупного тела — с другой стороны осколка от углубления по диагонали тянулась зловеще чистая, почти плоская поверхность. Возможно, он также столкнулся с защитой Посейдона или чем-то подобным, охраняющим Паладин.
Но это не учитывало признаков человеческого обитания. Среди кратеров и прожилок — даже на отвесной поверхности — виднелись отблески серебра и золота, расположенные линиями, сетками и скоплениями, а в узлах этих более ярких нитей было то, что Кану инстинктивно распознал как очень человеческую технологию причалов космических кораблей, сигнальных тарелок, воздушных шлюзов и доков для крупногабаритных грузов. Теперь выяснилось, что горячие точки представляют собой круглые решетки, составленные из пересекающихся крест-накрест стежков труб. Жидкость, прокачиваемая через эти решетки и нагреваемая излучаемой энергией, будет использоваться для приведения в действие электрогенераторов. После охлаждения жидкость можно было снова пропускать через решетки, и цикл повторялся бесконечно. Доки и причалы, хотя на них и отсутствовали видимые космические аппараты, объясняли, как должны были устанавливаться и обслуживаться спутниковые зеркала.
Кану уставился на изображение, сознавая, что у него снова больше вопросов, чем ответов. Как это могло случиться? Кто вывел эту штуку на орбиту вокруг Паладина?
Кто — если вообще кто-то — все еще пользовался этим?
— Я чувствовал, что требуется немного осмотрительности, — тихо сказал Свифт, — но я очень рад, что ты скучал по мне.
Теперь он был тут, стоял справа от них, сложив руки перед собой, как терпеливо ожидающий слуга. Это было больше похоже на то, как если бы Кану умудрялся не замечать его присутствия до этого момента, что подразумевало какое-то глубокое и умелое лечение его способностей ко вниманию.
