Говорят, что настоящая любовь появляется в нашей жизни только раз, и разглядеть её могут единицы из тысяч, и даже разглядев, кто поручится, что они будут вместе? Я не верил в эти побасенки, пока сам не попал, словно птица в смолу, в любовь. Я разглядел её — и только тогда, выйдя из ада бесконечных военных походов, став рыцарем, перетискав множество девиц, я понял, что живу, а не существую. Моя Элеонора была дочерью барона, он скончался, не оставив ей почти ничего, prorsus,33 она была бедна, без защиты родичей, и при этом безумно хороша собой. Её отец ещё в нежном детском возрасте отдал в какое-то заведение при монастыре, где она не видела ничего кроме пыльно-серых стен и вечных нравоучений. Наполовину флорентийка, с пышными, словно грозовая ночь, волосами в нежных волнах, с бархатными, рдеющими глазами карего цвета. Нежная, нежнее лепестков бархатца, смугловатая кожа, которая до сих пор чудится мне во сне под пальцами, фигура Венеры, только вышедшей из пены, и такая же невинная, не знающая ещё ни зла, ни добра. Так мне казалось тогда, ведь красота добродетели столь превосходна, что лучше её и вообразить ничего невозможно.
Я увидел её, когда она стояла у ограды монастырского удела, и глядела, как другие девицы играют. Железная ограда и выцветшее светлое платье — но она обернулась... я до сих пор помню этот момент, и именно этот плавный полуоборот был для меня губительнее любого оружия, моя броня стала лёгким батистовым платком, который она шутя отдала для игр ветру. Я был необуздан в своей страсти, осадил её опекунов, смял все преграды и презрев всякое чужое мнение сделал её своей женой. Я усыпал жемчугом её волосы, облекал её нежное тело в батист и шёлк, я был пьян, как не буду уже больше никогда. Я не неволил её, у меня не хватило бы на это сил, да и она сама была скорее домашней кошечкой, нежели охочей до развлечений.
Хмельной поток жизни влёк меня так много месяцев, я не мог быть с нею всё время, но, возвращаясь, всегда находил её ждущей меня. Даже зная всё, что случится, я бы всё равно продал душу, чтобы испытать всё это ещё раз. Только вот однажды полубезумная нищая вцепилась в мой плащ, и нашептала, что Элеонора часто ходит в церковь, и исповедуется, и улыбается святому отцу, а тот красив, как Дьявол. Можно было рассмеяться, можно было плюнуть в сторону, или бросить ей монету, но я ей поверил. Любовь обостряет страсти, а я любил по-настоящему... Как, наверно, любил тот мориск Отелло. Если бы не любил, не погубил бы свою любовь.
Я сам бросил под ноги себе тлетворное зерно, и его уже нельзя было остановить. Я следил за ними — и не видел ничего грязного или порочащего, разве что и в самом деле была она там часто, но на службах я ни разу не видел, чтобы она бросала взгляды на него. Его же глаза горели, и я посчитал борение ума и сердца, которое там происходило, любовью. А lapsu se continre non posse.34 Когда прошёл призыв делать доносы, я знал, кто будет каяться. Прошёл месяц, и той кошмарной осенью его взяли под стражу. У него нашли какие-то книги, и я возликовал, потому что решил, в диком самомнении, что всякий, покусившийся на моё, будет низвержен. Но на первом заседании он стал отрицать свою вину.
Я был взбешён, но рассудок возымел во мне верх, когда он отвёл меня как обвинителя. По законам доминиканцев теперь я должен был ответить под пыткой, правду ли я говорю. Его увели, а я двое суток провел на холодной башне без воды, но это было ещё милосердно с их стороны. Они уверились в моей правоте, и я знал, что Дювьелю уже не уйти от расправы — нас пытали вместе — но он был растянут на колесе, спина его стала лохмотьями, словно сладострастная хищная кошка вцеплялась ему в плечи. И мне было легче, потому что нежные пальчики Элеоноры, когда ей позволяли утирать холодный пот с моего лба, дрожали от страха и омерзения при виде того, как выскакивают со щелчком из суставов его плечи, а лицо искажается в муке, становясь маской демона.
Я потом часто пробирался, благодаря страсти ключаря к красным мальтийским винам, и глядел в отверстия в камнях, как его растягивали, словно на прокрустовом ложе, и как ломали ему косточки в этих тонких пальцах. Однажды осколок пропорол кожу, и розово-белая кость уткнулась в веревки. Даже если бы он выжил, осталась бы только тень человека.
Но он упорствовал — и всех, кто был причастен к этому делу, повели на допрос. Но, слава Всевышнему, без пристрастия. Элеонора плакала, глядя на меня, и молчала — она не знала ничего, и от неё скоро отступились. Альгвасил, как я чувствовал, стал склоняться к епитимье, но мною уже владела ярость, при виде слез Элеоноры, что еретик сможет жить дальше, и, может быть, жалость моей жены коснется его чела.
Я умолчу, чтобы никто не повторил моей ошибки, о том, что я сделал потом. Но я добыл ту проклятую книгу, Некрономикон, и провёл, неправильно, не до конца, чёрный обряд. Я клянусь, что всё делал неправильно, и не выпустил под солнце демона! Я клянусь, что этой вины за мной нет! Мне просто нужно было, чтобы чернь, напуганная, убила его. Инквизиторы должны были удовлетворить их жажду крови, если хотели остаться со своей в жилах!
Элеонора же моя, чьё хрупкое здоровье не выдержало таких волнений, слегла. Она лежала, холодная, как лед, и не отвечала, когда я касался её бледных уст. Non est in medico semper, relevetur ut aeger35 — вот что сказал мне лекарь, и я стал ещё более безумен.
Но потом началось то, что я не могу описать — только после экзорцизма он сказал, что им овладел демон огня, и сжигать его нельзя, и попросил, чтобы его погребли заживо. Папский легат, который сам весь в крови и поту, слышал это, сказал, что будет так. Той же ночью, тайно, его погребли — ключник рассказал, что там было темно, а легат, непрерывно читая молитвы, повелел уложить Дювьеля, завернутого в алый шерстяной саван, под тяжёлую плиту, и лилась из серебряного кувшина aqua lustralis,36 и священник, из-под земли, из-под мокрых тёмных камней без надписей, из-под тяжёлого кипарисового креста, возложенного на плиты, ещё стонал.
Дома, уснув в изнеможении у ложа моей жены, проснувшись, я увидел, что постель её пуста. Смятые простыни, чуть влажные, остались холодны, и это было последнее, что видел я от её присутствия.
Я был словно безумен, меня смиряли, ободряли, но Элеонора так и не нашлась. Она пропала, словно в наказание за мой грех, словно она, невинная душа, должна была уплатить мою епитимью. Очнулся я, через много дней, едва живой. Я стоял в той самой церкви, где сперва служил, а потом был заживо погребен Натан Дювьель. Чернь была удовлетворена — его чучело при закрытых воротах было сожжено. Им предъявили пепел, потом развеяв его над Терновой речкой.
Я стоял на коленях перед этой чёрной плитой, на которой лежал только кипарисовый крест. И тогда я поседел — в углу, невидимая для стоящего человека, под резной панелью постамента для святых, закатилась сальная свечка. И она, полурасплавленная, хранила отпечаток маленькой руки, что истово её сжимала. И тонкий чёрный волос, потускневший от грязи, прилип к белёсому воску.
С тех пор я не живу, я дышу, говорю, хожу и проливаю свою и чужую кровь, я существую, потому что свершить грех самоубийства превыше моей воли, и я несу свою кару.
Мea culpa est.37
Сложив записи обратно в сумку, я глубоко вздохнул, шагая под дождь.
Вода облекла меня серебристым плащом, холодным и нежным, погладила по лбу, провела по векам, щекам и крыльям носа, смывая грязь и липкую мерзость подземелий. Пролетел, влажно вспарывая воздух, ворон — но, увидев моё лицо, так и не опустился, правильно рассудив, что сейчас не до него. Оскальзываясь на петлях тропинки, я побрёл к дому. Подставив сложенные лодочкой ладони падающим каплям воды, подождал, пока наберётся достаточно, и прополоскал рот, сплюнув в крапиву. Запрокинув голову, минуту просто впитывал силу, что возвращалась ко мне даже в этом неистовом ливне.
Скоро получится накинуть плохонький морок, изловлю какого-нибудь пьянчужку кэбмена, который ищет своей доли даже в такое время. Он, конечно, мне не поверит, пока не суну ему в руку смятую банкноту, и потом будет молчать, когда отпущу его около набережной, или немного позже — оттуда ещё так далеко... Всё будет... И вода не так уж холодна — это после тоннелей здесь кажется холодно. Но зато нет горячечного марева вокруг, только живая свежесть листьев, травы, серых надгробных камней, на кромках которых разбивается в мельчайшую пыль дождь, и от них забирая немного, с каждым ударом, с каждой каплей... И с каждым шагом всё дальше от меня алое безумие, смываемое холодом обычной воды.
22. лат. безбожником вернуться
23. лат. площадь огня вернуться
24. лат. последнее утешение вернуться
25. лат. в отсутствии обвиняемого — жгли чучело вернуться
26. лат. Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь.вернуться
27. лат. ангел хранитель вернуться
28. староанглийский Охота Габриеля вернуться
29. лат. подозрительная личность вернуться
30. лат. постыдное дело вернуться
31. лат. подземные воды вернуться
32. лат. адский пес вернуться
33. лат. одним словом вернуться
34. лат. удержаться от падения нельзя вернуться
35. лат. не всегда во власти врача исцелить больного вернуться
36. лат. святая вода вернуться
37. лат. это моя вина вернуться
* * *
Я всё ещё спал, но уже не так крепко, и к тому же лёжа. На самом краешке сновидения, выплыв из мягкого чёрного Ничто, но ещё не успев нырнуть в другой сон. В сознании промелькнула мысль, что нужно встать, нужно немедленно отправиться к Габриэлю. И колодец... прибрать в саду... Но мысль истончалась, смешивалась в мутном водовороте картинок и странных образов со звуками, блуждающими по дому, с цветом темноты под опущенными веками...
Все ушли, но дом не казался пустым. Отсутствовало чувство одиночества, словно и Даниэл и Огонёк просто спят в комнатах наверху. В квартире на Вечернем бульваре одному оставаться неприятно — много странных запахов, непонятных вещей... А здесь, если не смотреть в окна, откуда видны статуи — уютно.
Я осторожно перевернул тонкий, пожелтевший от времени листок. Одна страница за полчаса... Разбирать написанное Даниэлом оказалось сложно. Мелкие буквы походили друг на друга так, что приходилось перечитывать по несколько раз, гадая, то ли слово прочёл и на английском ли оно. Обратно в чтение погрузиться не получилось — в саду, где-то со стороны озера, зашуршали кусты и послышалось тихое ругательство. Женский голос... Но... Не могла же Огонёк споткнуться в собственном саду? Или могла?.. Сад здесь был немногим лучше, чем у нас года за два до того, как Апрелис окончательно разругался с Викторией.
Я прислушался и, на всякий случай тихонько подкрался к окну. Осторожно приподняв край шторы, выглянул в сад. Звуки незнакомых шагов неуверенно огибали дом со стороны кухни. Вор?!..
Быстро выйдя в коридор, так же крадучись и пригибаясь, я добрался до входной двери. Огонёк отчего-то не любила, когда двери запирали, и сейчас в приоткрытую створку проникал пригашенный лёгкими облаками свет луны. Оглянувшись по сторонам в поисках трости, или хотя бы зонта, но так и не найдя ничего подходящего, я попытался бесшумно подхватить стоящую в углу пустую сейчас вешалку. Толстый деревянный столбик чуть выше моего роста заканчивался металлическими завитушками.
Было неуютно — Огонёк не любила закрывать не только двери, но и окна. Уши недовольно дёрнулись назад, когда рядом раздался неопределённый шорох. Возникло ужасное ощущение, что этот кто-то уже забрался в дом, и может запросто подкрасться со спины. Обернувшись, я долго вглядывался в полумрак коридора, и едва сдержал крик, увидев движение на полу напротив кухни. Шевелящиеся тени от листьев... Прижимаясь спиной к стене, чтобы сохранить хотя бы иллюзию защищённости, я покрепче перехватил неудобную, скользкую из-за толстого слоя лака и тяжёлую штуковину. Шорох в саду не смолкал и разобрать в нём, куда направились шаги, стало невозможно. Больше ругани слышно не было... Может, вор подумал, что дом старый и заброшенный?
Дверь на другой стороне дома заунывно скрипнула, приоткрываясь, впуская в коридор новую порцию сквозняка. Ветер, гуляющий по всему дому, или...?
Я так и стоял, прижимаясь спиной к стене, вслушиваясь в шуршащую травой, листьями и шторами тишину. Тихий-тихий скрип ступеньки, ведущей на веранду, прозвучал криком сороки в лесу и я вздрогнул, разворачиваясь на звук. Кто-то пытался войти в дом с той стороны...
Стараясь ступать как можно тише и ничего не задеть вешалкой, я вдоль тёмной стены прокрался к двери, ведущей на веранду. С той стороны кто-то дёргал за ручку. Осторожно отведя в сторону уголок колышимой ветром шторы на соседнем с дверью окне я подался вперёд, пытаясь разглядеть вора, но стена скрывала его, а если высунуться ещё чуть-чуть, то видно станет меня.
Ветер наконец донёс запах — молодая женщина... влажная одежда, много раз застиранная в несвежей воде... Что-то от того места, где я был, когда только-только пробрался в город. Запах... Так пахнет страх... И это человек — точно человек.
Внутренне подрагивая, я присел на корточки, тихонько подбираясь поближе к двери. Если хорошенько рявкнуть, она решит, что дома хозяев нет, но есть большая собака, и вряд ли сюда полезет. Набрав в грудь побольше воздуха, я разразился громким, уже басовитым лаем, иногда сползающим в вой.
На секунду всё затихло, а потом понизу двери сильно и тяжело бухнуло, а сверху испуганный истеричный голос визгливо покрыл меня бранью. От неожиданности я плюхнулся с корточек на копчик, отползая на руках от двери. По спине тяжело скользнуло что-то холодное и я заорал, не сразу сообразив, что это вешалка. За дверью снова наступила тишина.
Мы оба прислушивались к тому, что происходит с другой стороны. Молчание затягивалось, и я, подняв лязгающую вешалку, встал. Всё-таки я здесь на своей территории, и имею полное право знать, что происходит. Стараясь, чтобы голос не дрогнул, я откашлялся и как можно увереннее произнёс.
— Чего тебе надо?
За дверью помялись перед тем как ответить.
— Где Навь?
Слова прозвучали неуверенно, в голосе чувствовался вызов, как у пьяниц, которые нарываются на драку, но для храбрости им не хватает ещё немного выпивки. Похоже, девушка меня боялась.
— Его нет. Скажите, что нужно, и я ему передам, — я открыл дверь — странно — не заперто... Она что, так волновалась, что крутила ручку не в ту сторону?
Отступившая на пару шагов девушка была ниже меня на голову и одета странно. Если бы она не заговорила и я не мог почуять более мягкий, нежели у мужчин, запах, то принял бы её за уличного мальчишку — короткие тёмные волосы, мешковатые штаны и старая широкая рубаха. Поднималась она сюда по крутому склону, наверное, зная дорогу только с чужих слов, иногда напролом через бурьян. На ткани остались репьи и колючки гравилата, паутина и давленные листья.
