— Вы что творите, парни? — тихим, но не предвещавшим ничего хорошего голосом, в котором чувствовалось приглушенное рычание дикого зверя, начал он. — Что это за гулянки по отелям и прогулки на такси? Как ты мог, Мишка?! — он вцепился взглядом в Левандовского, который был руководителем делегации.

Тот уже не кипятился, как только что на собрании, а нарочито спокойным и даже малость презрительным тоном произнес:

— Цена этим ежовским бумажкам — дерьмо. Какие, к лешему, отели, если у нас там минуты свободного времени не было? Мотались между офицерской казармой и полигонами. Какие такси, какие рестораны?

Туту в разговор вступил Семен Урицкий:

— Михаил Васильевич, если бы Ежов нам всем скопом гулянку в ресторане приписал, то можно было бы сказать, что вот сговорились мы и все отрицаем, чтобы отмазаться. Но он же одному Примакову ресторанные счета предъявил, а ведь мы на полигоны всегда вчетвером выезжали, и в казарме жили вместе, так что по одиночке никуда ни один из нас смыться не мог, по-тихому от остальных. У немцев в армии порядок такой, что не забалуешь. Одно слово — орднунг!

— Ладно. — У Фрунзе слегка отлегло от сердца. Может, и не брешут, и все эти ежовские бумажки и в самом деле кем-то состряпаны с целью бросить тень на его кадры? — Пишите объяснительные. Четко, подробно, в деталях!

Из написанных тем же вечером на скорую руку объяснительных записок председатель Реввоенсовета понял, что по крайней мере часть предъявленных документов — липа. Ну, не мог Левандовский снимать роскошный номер в Kurhaus Schatten, в то время как вся четверка без исключения уже второй день проживала в палаточном лагере, наблюдая за учениями на войсковом полигоне. А Ежов-то как все расписывал — самый фешенебельный отель в Штуттгарте, с видом на дворец Вюртембергского короля! И не мог Примаков подписывать в Штуттгарте какой-то там банковский документ в то время, как они, опять же все вместе, ехали в поезде в Берлин. И теперь Михаил Васильевич с нетерпением ожидал дополнительных документальных подтверждений от Берзина, Артузова, и военного атташе в Берлине, чтобы можно было как следует прищемить наглецу Ежову хвост.

20.2.

Когда я отправлялся на партсобрание, у меня не было серьезного беспокойства за свою судьбу, как и за судьбу тех, кого я подвел под удар Ежова. Да, неприятности можно огрести, но и возможности отбиться имеются. Беспокоило меня другое — хорошо, использование фальшивого компромата Ежову картерных перспектив не прибавит, и доверие к нему не укрепит. Но насколько сильно удастся его задвинуть этим ходом? Я тогда еще не знал, что папка с компроматом вручена ему лично Сталиным, а потому и последствий этого события продумать не мог...

Зал заседаний в здании ВСНХ на Старой площади шумел. Шумел, несмотря на неоднократно дребезжавший председательский колокольчик, и раздававшиеся из президиума призывы к тишине. Шутка ли, на заместителя самого Орджоникидзе брошено подозрение чуть ли не в том, что тот продался агентуре империалистов! И брошено не абы кем, а вошедшим в силу секретарем ЦК Н.И. Ежовым, который лично явился на собрание по чистке, чтобы вывалить на стол кучу компрометирующих Виктора Валентиновича Осецкого документов.

— Слово для объяснения предоставляется товарищу Осецкому! — звучит голос из президиума. Зал слегка затихает, готовясь с интересом выслушать, чем же он сумеет опровергнуть порочащие его документы, проверенные аж в ОГПУ, о чем не преминул многозначительно упомянуть Ежов.

— Уважаемый Николай Иванович, — начинаю свое выступление, опустив привычное обращение "товарищ", что звучало едва ли не издевательски. — Если бы я обладал литературным талантом, я бы, пожалуй, взялся на основе этих бумажек, — легком кивком головы указываю на папку, лежащую на столе перед Ежовым, — написать шпионский роман.

В зале раздались редкие сдавленные смешки, но большинство глядело на меня с недоумением — обвинения не шуточные, и документы под них подведены серьезные, а он тут ерничает.

— Не поручусь, впрочем, что роман получится хороший. Но уж ни что другое, позвольте вас уверить, эти бумажки не годны, — и гляжу прямо в лицо Ежову, который отвечает жестким колючим взглядом. — Чтобы не быть голословным, я обязуюсь предоставить своей парторганизации, — комиссию по чистке не упоминаю, как будто она тут вовсе не причем, — полный комплект документальных опровержений всего этого мусора сомнительного происхождения. Прошу две недели, потому что требуется послать запросы в несколько постпредств — в Берлине, Риме, Париже, — и в наше представительство в Лиге Наций в Женеве. — Зал снова шумит — обвиняемый вместо защиты неожиданно перешел к нападению. — Но уже сейчас могу сказать, что те документы, на которых наличествует якобы моя подпись — очевидная подделка. Товарищи тут очень хорошо знают мой почерк и мою подпись, так что легко могут убедиться в этом сами.

Краем глаза вижу, как кто-то в президиуме тянет папку к себе, решительно оттолкнув руку пытающегося помешать этому Ежова. Над папкой склонилось сразу несколько голов. Зал затих. Я тоже замолчал. Стало слышно даже шуршание переворачиваемых бумаг.

— Ну, что там? — выкрикивает из зала кто-то нетерпеливый.

— Вроде его подпись, — слышится тихое бормотание, — а вроде и не его...

— Так его или не его? — снова выкрикивает нетерпеливый.

— Погодите! — обрывают его из президиума. — Тут с плеча не руби. Пусть специалисты дадут заключение.

— Так ОГПУ уже смотрело! — пытается поддержать своего шефа один из членов комиссии по чистке.

— И где же заключение ОГПУ о соответствии почерка и подписи на документах моим? — вмешиваюсь я. — Есть оно у вас?

Член комиссии замолкает. Отлично! Они и почерк не сверяли. От такой халтурной работы тем легче будет отбиться.

— Ну, раз ОГПУ не снизошло, — вступает в разговор начальник нашего первого отдела, дотоле сохранявший молчание, — давайте передадим на заключение в МУР. Там специалисты по почерку есть.

Секретарь нашего парткома после недолгого раздумья произносит:

— Предлагаю вопрос отложить впредь до предоставления документальных объяснений от товарища Осецкого и получения экспертизы почерка. Кто за?

Зал голосует единогласно.

— Прошу комиссию по чистке предоставить нам копии этих документов, — продолжает секретарь парткома.

— Документы секретные! — отрезает Ежов.

— Ага, — вмешиваюсь, — у нас есть неопровержимые доказательства, но вам мы их не покажем. Так, что ли?

— Можно снять фотокопии в первом отделе, — предлагает наш секретчик.

Видно, что Ежов зол до нельзя, но говорит спокойно:

— Назначаю следующее заседание комиссии по чистке ровно через две недели. А пока комиссия отстраняет Осецкого от занимаемой должности.

Тут не выдерживает Оржоникидзе:

— Это не в ваших полномочиях снимать и назначать моих заместителей! — с нажимом, повысив голос, произносит он.

— В наших, в наших, товарищ Серго. Не кипятитесь! — с кривой ухмылкой отвечает Николай Иванович.

— Черт знает что такое! — бурчит Григорий Константинович. Видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не взорваться.

Когда собравшиеся разошлись, Оржоникидзе коротко бросил мне:

— Пошли!

Когда мы остались с ним наедине в кабинете, он, глядя исподлобья, спрашивает:

— Какая в этих бумажках доля правды?

— Ноль, — отвечаю, — без палочки. Тот, кто их стряпал, по датам более или менее подогнал, и то не всегда. Но все эти гостиницы, рестораны, банковские переводы и прочее можно опровергнуть. Я в командировки эти не в одиночку ездил, можно и свидетелей найти, и точное время, где и когда я был. Ну, и почерк там точно подделан.

— Ясно, — мрачно говорит Орджоникидзе. — Готовь запросы куда надо, я подпишу.

Утром приношу запросы на подпись, и с курьером отправляю их в Наркоминдел. В тот же день вырываюсь с работы на Лубянку, и рассказываю о своих делах Трилиссеру.

— Интересно, кто же из ОГПУ занимался проверкой, — цедит он. — Уж не Агранов ли снова подсуетился? У Ежова тут только с ним завязки. Артур с ним связываться не будет, наши — тоже. Хорошо, мы свою проверку устроим...

Через несколько дней Трилиссер сам пригласил меня к себе.

— Что, есть результаты? — нетерпеливо спрашиваю его.

— Ишь, какой шустрый! — грустно улыбается он. — Сам должен знать, что это дело не быстрое. Тут другое. Оказывается, Ежов не на одного тебя компроматом разжился. И Артур уже проверяет людей Фрунзе. А мне позавчера Микоян звонил. И сегодня утром — Литвинов. Николай и их кадрам ухитрился напакостить.

Через две недели визит комиссии по чистке не состоялся. Из секретариата Ежова позвонили и сообщили о переносе сроков. На закономерный вопрос — "когда?" — ответом было — "вам сообщат".

Похоже, Ежов почуял, что запахло жареным, и старается подстелить соломки. Но как? Документы он уже пустил в ход, и от этого факта никуда не деться. Спустить на тормозах? Этого не позволят обвиняемые, многие из которых в немалых чинах. Состряпает задним числом справки о сомнительном характере этих документов, и будет отговариваться тем, что при всех сомнениях он должен был получить объяснения? Наверное, так и будет отбиваться. Дескать, бдительность превыше всего, на любой сигнал он обязан был отреагировать и т.д., и т.п. А если что не так, свалит все на Агранова, который безответственно отнесся к проверке.

Возможно, все бы так и произошло, но я недооценил уже сложившиеся в верхушке нашего партийного и государственного аппарата бюрократические традиции.

20.3.

Справки, полученные по моим запросам из наших постпредств и из Женевы, позволяли надежно установить, что документы из папки Ежова (или, если хотите, из моей) не соответствуют действительности. Был получен и документ из МУРа, недвусмысленно подтверждавший, что подписи на документах, переданных на экспертизу, и представленный им образец моей подписи — не тождественны. Все это тут же легло на стол товарищу Серго.

Внимательно читая полученные справки и еще раз проглядев фотокопии документов из папки Ежова, Григорий Константинович начинает играть желваками. Потом поднимает глаза на меня, глядя исподлобья:

— Все, можешь быть свободен, — резко бросает он.

— А чистка? — хочу быть уверен, что он будет на моей стороне.

— Какая чистка, слушай! — мой начальник явно взволнован. — Какая чистка?! — тут он умолкает на целую минуту, потом уже более спокойным голосом продолжает:

— Не беспокойся. Разберемся. Все, свободен — повторяет он в завершение.

Комиссия по чистке больше меня не беспокоила. Хотя нет, вру, полгода спустя вместе со всеми ответственными работниками ВСНХ я таки прошел через комиссию по чистке, но уже без каких-либо серьезных придирок. Мое меньшевистское прошлое припомнить мне все же не забыли, и пришлось уверять, что я уже давно, еще с 1917 года, все осознал и сделал выводы, о чем свидетельствует моя работа на доверенных мне партией постах. Но я забежал немного вперед...

В январе 1934 года в газетах появляются официальные сообщения о начале чистки государственного и хозяйственного аппарата. И председателем всесоюзной комиссии по чистке там назван зам председателя ЦКК Андрей Андреевич Андреев. А где же Ежов?

Ответ на этот вопрос я получаю через несколько недель. Григорий Константинович решил поделиться со мной, рассказав о своем разговоре со Сталиным.

— Я его тогда прямо спросил: слушай, Иосиф, кто у нас кем руководит — Политбюро Секретариатом, или наоборот? Кто кадровую политику определяет — Политбюро или Секретариат? Или Николай Иванович Ежов единолично за всех за нас решает — кого снимать, кого назначать? Возомнил себя вершителем судеб, понимаешь! — Орджоникидзе малость помрачнел. Видно, вспоминать о том, как они препирались со Сталиным, было ему не слишком-то приятно.

— А он мне отвечает: Ежову поручено заниматься чисткой, и он обязан проявлять бдительность, проверяя все поступившие сигналы! И если на кого падают подозрения, обязан отстранять от работы! До выяснения. — Председатель ВСНХ снова хмурится.

— Ну, тут я не выдержал: ваш Ежов — говорю — вместо проверки сигналов верит любой клевете! Фальшивками не брезгует, чтобы заслуженные кадры опорочить! Так делать — на руку врагу играть!

Пытаюсь себе представить эту сцену в лицах. А мой начальник, после секундной паузы, продолжает:

— В общем, так вот и побеседовали. Положил я ему на стол ту папочку, что ты собрал, и говорю: вот тут у меня все задокументировано. Все, что Ежов приплел, тут по косточкам разобрано. Враки это! Если он, не разобравшись, всю эту дрянь будет на мои кадры вываливать, да людей от работы отстранять, я вопрос буду на Политбюро ставить! Так и заявил.

Тут товарищ Серго усмехнулся, и добавил:

— Не переживай. Ежов тебя больше не тронет.

Еще через некоторое время от председателя СНК РСФСР Сырцова узнаю, что подобные же разговоры, с разной степенью накала страстей, состоялись у Сталина и с Фрунзе, Литвиновым и Микояном. Главная претензия с их стороны состояла в том, что они отвечают за кадровую политику своих наркоматов, и судьбы ответственных работников решают сами. Если есть к кому претензии — рассмотрим, кто заслужил — того вычистим. А то Ежов чуть ли не диктатором себя возомнил, кого хочу — караю, кого хочу — милую. Его дело в чистке — собрать сигналы, проверить, и доложить. А решать — не ему. Он же с порученным делом не справился, обвинения не проверил, зато тут же кинулся оргвыводы делать.

Точно ручаться не могу, могу лишь предполагать, что на стол председателю Совнаркома СССР легли и материалы, полученные от Трилиссера, Артузова и Берзина. В том числе и донесение от резидента в Данциге, где упоминалась папка с компроматом, попавшая в руки польской разведке.

Какой разговор состоялся у Сталина с Ежовым, и был ли вообще такой разговор, я так и не узнал. Но можно было догадаться, что неумение Николая Ивановича правильно распорядиться полученными из рук Сталина документами, вышли Ежову боком. Не оправдал доверия! И в марте 1934 года в газетах появилась заметка о назначении нового секретаря Семипалатинского обкома партии. Из обоймы не выкинули, но задвинули подальше.

Поплатился и Агранов, на которого Ежов попытался свалить свою недоработку. Поехал возглавлять областное управление ОГПУ в Башкирию. Это была уже вторая опала Агранова, и вряд ли ему удастся снова всплыть наверх.

Хотя моя операция сработала, торжествовать особо не приходилось. Ведь я понимал, что не в одном Ежове дело. Если будет команда сверху, то ретивые и беспринципные исполнители найдутся. Но, тем не менее, лучше, если самые ретивые и самые беспринципные не окажутся главными инструментами в кремлевских политических схватках.

20.4.

Идет к концу октябрь 1933 года. В Москве стоит не по-осеннему теплая погода, но я буквально затылком чувствую ледяное дыхание 1937 года. Не потому, что события быстро катятся в этом направлении, — наоборот, ситуация была лучше, чем в известной мне истории, — а потому, что приходится считаться с возможностью, что страна все-таки может свернуть в эту колею. Последнее время я часто задумываюсь над тем, что ждет нас всех впереди, и уже нет сил держать это в себе.