| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Так было и в этот раз. Последний резкий бросок. Я коснулась волосами паркета, а со склонившегося надо мной доктора неожиданно соскользнули и упали на пол его темные очки.
Я отрезвела мгновенно: на меня смотрели черные, горящие глаза маньяка! Это было так неожиданно, так не вязалось с доктором, что я мгновенно распрямилась, как пружина. Доктор как-то дико огляделся вокруг, будто бы ослепленный светом, и резко нагнулся, чтобы поднять очки... Все это длилось считанные секунды, но именно в тот момент раздался дикий, нечеловеческий крик!
На золотом полу роскошного зала билась в истерике пани Ванда. Ее черные волосы разлетелись траурным ореолом вокруг помертвевшего лица. Руки вскинулись над головой, застежки на запястьях лопнули, и на впервые обнаженной руке пани Ванды глазам всех присутствующих открылись два жутких лагерных клейма...
Все это было так неожиданно, что люди замерли на своих местах потрясенные. И то, что доктор, забыв про свои очки, подхватил Ванду на руки и стремительно вышел с ней из зала, всем показалось логичным и естественным.
Общество быстро обрело свою обычную респектабельность. Хозяйка извинилась, золотоволосая докторша продолжала флиртовать с самым красивым офицером, не подозревая, что уже никогда больше не увидит своего мужа.
Музыка еще не начала играть, когда спустя минут пятнадцать в зал пошатываясь вошла Ванда — смертельно бледная, с синими, трясущимися губами. Все оглянулись на ее ставший глухим и хриплым голос:
— Извините, господа, я вынуждена была вызвать полицию... Дело в том... — голос ее сорвался, она качнулась, но, сделав над собой видимое усилие, договорила: — доктор Джеймс... Это вымышленная фамилия... Этот человек приговорен в Нюрнберге к повешению... Заочно... Он нацистский преступник: доктор Фран. — Она снова качнулась, но ее муж и еще несколько мужчин уже бросились к ней.
Нюрнбергский процесс кончился только год назад и имена таких матерых преступников, как Фран, успевших скрыться, были у всех в памяти.
С юной докторшей стало дурно. Гости спешно расходились. Посол куда-то звонил, плечом нелепо прижимая трубку к уху, судорожно сжимая руками руки своей супруги, будто боясь, что и она тоже может исчезнуть.
Шел третий год оккупации. В облаву Ванда попала случайно, когда продавала на рынке отцовские книги, чтобы купить хоть немного еды.
В переполненных, закрытых брезентом грузовиках долго ехали стоя. На каком-то полустанке перепуганных, голодных людей затолкнули в пульмановские вагоны и повезли дальше. Когда через двое суток их прикладами выталкивали на солнечный перрон, окруженный солдатами, большинство из них едва держалось на ногах.
Шел третий год оккупации. Все уже знали о существовании лагерей смерти. Но она не попала в лагерь. В свои восемнадцать лет Ванда была красавицей. И даже эта страшная дорога не изуродовала ее.
Темные тени вокруг огромных глаз и смоляные, ниже пояса, растрепавшиеся косы делали девушку еще краше на фоне изможденных, полумертвых людей. Так осенью 1941 года она оказалась в офицерском борделе.
После стерилизации ей пришлось "приступить к исполнению обязанностей". Да, это место не было лагерем смерти. Здесь сытно кормили и красиво одевали. В номерах были ванны и роскошные альковы, "девушек" ежедневно осматривали врачи, но когда очередной садистофицер терзал зубами ее девичьи груди, которые за час до этого старик-импотент прижигал сигаретой, она, не помня себя, только чтобы избавиться от этой нестерпимой боли, всадила ему в горло вилку.
Потом был кошмар.
Выжженное на руке клеймо еще не зажило, когда ее в составе небольшой группы девушек привели в хирургическое отделение. Полосатая форма, дурацкая шапочка на бритой голове, грубые деревянные башмаки...
Доктор осматривал их очень внимательно.
Серые миндалевидные глаза из-под длинных пушистых черных ресниц с испугом и надеждой глянули на человека в белом халате и вдруг сузились, заблестели холодной вороненой сталью, не пуская в себя эти черные, злые, лишающие воли и мысли глаза, смотревшие ей прямо в душу. Несколько бесконечных минут длилось это немое состязание. Девушка не опустила глаз. И тогда черные глаза стали человеческими, потеплели, и он отдал распоряжение стоящему рядом офицеру:
— Эту красотку оставить уборщицей. Жить она будет здесь. Остальных готовить к операции.
Так началась новая жизнь.
К шести утра хирургическое отделение блистало чистотой. В 6.30 начались операции. В 6.30 включалась музыка. И пока доктор Фран оперировал, не смолкали ее мощные звуки. В этом страшном удушье смерти, заполнявшем белоснежное хирургическое отделение, в котором "подопытным материалом" были живые люди, чистая светлая музыка звала к солнцу, к жизни. Она не позволяла поверить в безвыходность, звала к действию, к сопротивлению.
Так впервые Ванда услышала музыку Бетховена и поверила в победу над смертью.
Доктор Фран с исступлением фанатика работал по шестнадцать — восемнадцать часов в сутки. Короткие минуты отдыха он проводил в садике хирургического отделения, где он выращивал розы. Черенки этих капризных красавиц ему присылали со всех концов света.
Прошел год. Однажды, выходя из операционной, он увидел Ванду, рыхлившую под кустами землю. Из окна еще звучали последние мощные аккорды девятой симфонии. В пасмурном небе неслись рваные черные тучи. В теплом душном воздухе стоял аромат отцветающих роз. Усталый доктор внимательно смотрел на девушку: черные, густые волосы серебрила седина. Ранние морщинки вокруг рта и глаз... У его Гретхен, умершей вместе с новорожденным сыном, были такие же волосы... Но эта седина так мешает их металлическому отливу.
— Вот что, милая девочка. Завтра я вас оперирую и клянусь, что до самой смерти вас не обезобразит ни один седой волос и ни одна морщинка не коснется вашего лица. Ведь вы знаете, что меня зовут Дьяволом. Нет, я не дьявол. Я — ученый. И если мне дадут еще пятнадцать — двадцать лет работать в таком же режиме, то меня будут звать Богом. Я сумею все!
Наверное, за всю свою последующую жизнь он не сказал более длинного монолога. Такого молчаливого человека вряд ли кто-либо встречал.
Ванда обмерла. Она уже насмотрелась на его пациентов. После операции бывшие люди ходили на четвереньках, ели землю или траву, сутками перебирали что-то невидимое, стояли на одной ноге... Весь этот ужас она видела в палатах, а что с ними было потом? Седина в двадцать лет не бывает случайной. И вот теперь настал ее черед...
Когда она очнулась после наркоза, на белой стене палаты плясало солнечное пятно. В открытое окно вливался запах роз. Где-то за стеной гремел, утверждая победу света над черными силами зла, Бетховен. Значит, все в операционной. Она лежала в служебной палате. На окнах не было решеток. Мысль заработала лихорадочно: она на немецкой, неохраняемой половине, сразу за розарием живая изгородь, а за ней шоссе. Правда, с вышки все просматривается, но эта мысль, едва всплыв в воспаленном мозгу, тут же пропала...
Капельница со звоном полетела на пол. Шипы роз хватали ее за рубашку, ноги вязли в рыхлой земле... Вот и шоссе. Вперед! Скорее, скорее... Но шоссе грозно встало на дыбы и огромной, бесконечной серой лентой стало падать на неё сверху...
Вечером того же дня ей выжгли на руке второе клеймо и, не снимая бинтов с головы, отправили в барак.
Осень сорок третьего она встретила заключенной под Љ 42642.
Лет десять назад в Москве было нестерпимо знойное лето. Духота. Над улицей Горького смог. Толпы туристов, приезжих, москвичей. Неожиданно меня кто-то хватает за руку. В первый момент я не сразу узнаю ее. Потом мы отходим к фонтану за памятником Пушкину. Здесь тоже много народа, но нам удается втиснуться на скамейку. Фонтан хоть немного освежает воздух. Задаем друг другу вопросы, не успевая на них отвечать.
Милая бабушка когда-то юного секретаря посольства! Она почти не изменилась. Только одета теперь по нынешней моде... Неожиданно она стала жаловаться на советские законы, запрещающие провоз собак через границу:
— Представляете, я оставила Жужу у приятельницы! — Жужа — это, очевидно, очередная болонка, догадываюсь я. — Бедняжка, не заболе-
0
ла бы она с тоски! И как я на это решилась?! — с искренним жаром восклицает она. — Да, вы знаете, я теперь совсем одна, — вдруг без всякой связи, будничным голосом сообщает она. — Нет, это все-таки ужасно, — вновь заволновалась старая женщина, — в гостиницу не пускают с животными! — она замолкла на какое-то время, беспомощно оглядываясь, будто не понимая, где она. — А я снова нашла доктора, который так напугал ту прелестную женщину, — без всякого перехода, скороговоркой выпалила она. — Он еще так хорошо танцевал. Это потому, что он учился в балетной школе. И мать у него была знаменитой балериной.
Она замолкает, лезет в сумочку за оставшейся булочкой и крошит ее голубям, с шумом слетающимся к нам под ноги.
— Уже больше года, как мой мальчик разбился. В него врезался какой-то огромный холодильник... — рефрижератор, догадываюсь я. Губы ее мелко дрожат, но старушка легко отвлекается на маленького мальчишку, с ликующим криком бросившегося в самую гущу голубей, и, проводив взглядом взлетевшую стаю птиц, она вновь оживляется и сообщает: — Да, а отец молодчика (видимо, доктора) был сначала знаменитым гипнотизером, а потом удушил от ревности свою жену.
Мысли ее странно прыгают. Этот разговор так не похож на наши мирные и такие интересные беседы в дивном зимнем саду Посольства.
— Так вот, этот фашист снова сбежал, — вновь быстро и поминутно оглядываясь, говорит она. — А может, его украли? Нет, не помню... Опять не помню... — огорчается она не менее искренно, чем только что по поводу собак. — Вы знаете, память слабеет. Все-таки возраст... — игриво и как-то неестественно кокетничает старуха.
Действительно, возраст! Сколько же ей? Пытаюсь сообразить, но она резко поднимается и, не простившись, бежит к туристическому автобусу. На ходу машет мне старческой рукой, очень похожей издали на скрюченную птичью лапку:
— А как вы здесь оказались? — кричит она издали, не надеясь услыхать мой ответ.
"Да, внешне она почти не изменилась..." — думаю я, оставшись одна у фонтана. Прохлада и мерное журчанье струй постепенно снимают тяжесть, оставшуюся от этой неожиданной встречи.
Да, странная штука — воспоминания...
С экрана еще звучит голос диктора. Гражданин Соединенных Штатов, высоко подняв седовласую голову, еще идет по дорожке, обсаженной великолепными розами, а я уже успела побывать в далеком прошлом...
1
Стали ли вы Богом, доктор, или все еще ходите в Дьяволах?
Между тем на экране телевизора гражданин Соединенных Штатов оглядывается, открывает в служебной улыбке белоснежные вставные зубы и поднимает руку, слегка шевеля кистью, снисходительно приветствуя невидимых ему сограждан.
6. Мятежным
Легкий, стремительный шаг дан, чтобы скрыть смертельную усталость души.
Голос — чтобы молчать, когда трудно не кричать от отчаяния.
Губы — чтобы улыбаться, когда не осталось ни одной надежды. Ресницы — чтобы не опускать их, когда страшно. Глаза — чтобы видеть больше, чем слышишь, и Слух — чтобы слышать больше, чем видишь.
Слезы — чтобы не дать им пролиться, поднимая взгляд к небесам.
А небеса — чтобы быть опорой, когда земля уходит из-под ног.
Руки — чтобы знать, кому их не подать.
Взгляд — чтобы опережать слова, и
Слова — чтобы теряться, а найденным — испаряться на губах от горя или счастья.
Прикосновение — чтобы быть богаче объятия.
Дыхание легкое — чтобы сдержать рвущееся от волнения сердце... (Нижняя часть листа оторвана).
Оглавление
Глава 8. ГОРЯЧИЕ ДЕНЬКИ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .2
Глава 9. ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42
Глава 10. СУМЕЙ ДЕРЖАТЬ УДАР . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84
Глава 11. КТО КОГО? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122
Глава 12. ЦЕНА ПОБЕД . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158
Глава 13. В МОСКВУ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195
ЭПИЛОГ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 237
СВОИМИ СЛОВАМИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 239
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
