Квинт Лициний 2

Юрий Владимирович впервые с начала доклада вскинул глаза и поразился: по лицу Брежнева гуляла кривая ухмылка.

— А, — сказал тот, прерывая, — ты, наконец, решил доложить мне этот вопрос.

Андропов закаменел, вцепившись в столешницу. Перед глазами взметнулась темная муть. Лицо стремительно побелело, сердце зашлось в стаккато.

— Эй, Юр, — Брежнев встревоженно взмахнул руками, — а ну, воды выпей!

Он торопливо открыл бутылку "Боржоми" и трясущейся рукой наполнил стакан.

— На, — тяжело привстал и наклонился через стол, — быстро пей!

Андропов жадно глотал теплую пузырящуюся жидкость, с отвращением чувствуя, как лязгают зубы по стеклу.

— Уф... — покрутил головой, потом с трудом извлек из брючного кармана носовой платок и промокнул лоб и вокруг рта. С укоризной посмотрел на генсека и глухо спросил: — это что, проверка такая была?

Брежнев, все так же склонившись вперед, с неподдельной тревогой всматривался его лицо.

— Отпустило? Может, врача позвать?

Андропов вяло махнул рукой:

— Нормально. Отпустило.

— Эх, Юра-Юра... — покрутил головой Брежнев и грузно опустился в кресло, — знал бы я тебя чуть похуже... И все! — он остро посмотрел на собеседника, потом веско, с расстановкой сказал: — Нет, не проверка. Но ты учти: отсюда, — и он пришлепнул ладонью по подлокотнику, — видно много.

Генсек похлопал себя по карманам, потом тихо выругался.

— Саша, — нажал кнопку переговорника, — занеси сигаретку, а?

— Леонид Ильич... — в голосе порученца звенела укоризна.

— Давай, давай, — суетливо заторопил его Брежнев, — неси, действительно очень надо.

Блаженно затянулся и насмешливо округлил глаза:

— Да ты знаешь, Юра, сколько раз Романов уже на тебя жаловаться прибегал? Твои ж там попутно в ленинградской парторганизации столько разной аморалки накопали! Он теперь просто уверен, что ты опять под него роешь.

Андропов поморщился:

— Да нужен он мне...

— Знаю, — веско сказал Брежнев, — все знаю. И кто слушок про свадьбу его дочери в "Шпигель" запустил, тоже знаю. Нехорошо, Юра... Нехорошо через западные газеты такое проворачивать — страну позоришь.

Брежнев замолчал, и в наступившей гулкой тишине фигура Андропова в кресле чуть оплыла — так проседает собирающееся потечь мороженое.

Генсек чуть заметно усмехнулся и резко сменил тему:

— А что собрался доложить по этому делу — молодец, хвалю. И за смену моих таблеток тебе отдельное спасибо — помогло. Серьезно помогло.

Андропов потряс головой, словно боксер, приходящий в себя после грогги. Собрался, усмехнулся набок и признался:

— Да... Неожиданно, — растерянно посмотрел на свои папки. — Так докладывать?

Брежнев задумчиво оценил объем, потом уточнил:

— У тебя там все важное есть?

— Да, — Андропов вытянулся, преданно взглянул на генсека и торопливо заверил, — все полностью: и сообщения все, и результаты основных экспертиз, и предварительные выводы, и план оперативной разработки.

— Хорошо, — Леонид Ильич повелительно шевельнул бровью. — Оставь, почитаю перед сном. А пока скажи просто: за последние несколько недель подвижки есть?

— Есть, — с готовностью кивнул Андропов, — мы установили двухсторонний канал связи. Теперь можем задавать свои вопросы и получать на них ответы.

Брежнев чуть заметно напрягся, но в голосе его прозвучала лишь легкая небрежность:

— Что-нибудь уже спрашивал?

Юрий Владимирович тихо порадовался своей предусмотрительности.

— Только один вопрос: "кто вы"? — доложил он, преданно поедая глазами начальство.

Леонид Ильич аккуратно сбил столбик пепла в хрустальную пепельницу.

— Ответ был какой?

— Да, вчера получили: "советский человек".

— О как! — Брежнев вскинул брови. — Советский, значит... Да еще и человек.

Длинно выдохнул последнюю затяжку, вдавил окурок и приказал:

— Выясни, что значит для него "советский".

Эпилог

Ленинград, Невский проспект

Утром прошел обильный снегопад. Когда мы вынырнули из метро, нечастые пешеходы еще только начали натаптывать свои тропинки — пушистое полотно, что упало на город, оставалось почти девственно ровным. В воздухе танцевали редкие припоздавшие снежинки; их золотил свет, проливающийся сквозь тонкие полупрозрачные облака.

— Солнышко, нам туда, — я потянул Томку через мостик к Дому Книги.

Брови у девушки задумчиво съехались к переносице. Я покосился на нее с легкой иронией. Вчера пообещал ей свежих впечатлений, и теперь она пыталась, исходя из направления нашего движения, угадать, что бы это могло быть. Приятно, черт подери, что эта попытка заведомо обречена на неуспех.

Мы прошагали мимо входа в "Лягушатник", и на лице Томы отразилась легкая обескураженность. Похоже, она определила для себя это кафе-мороженое в качестве конечной точки нашего путешествия и теперь недоумевала — право, не к пышечной же на соседней улице я ее с такой помпой веду?

Подергала за рукав куртки, бровки умильно вскинулись домиком, смотрит от плеча, снизу-вверх. Ну, что за прелесть!

— Уже рядом, — заговорщицки шепнул я в ушко, чувствуя себя этаким Дедом-Морозом.

Свернули в, наверное, самый известный ленинградский проходной двор — здесь режут с Невского на Желябова, к той самой пышечной и Дому ленинградской торговли. Но вместо того, чтобы топать слева от Кирхи, я начал вспахивать неглубокую снежную целину, обходя здание с другой стороны.

— Там же тупик! — с недоумением воскликнула Томка.

— Только не для нас, — я посмотрел на нее чуть свысока, а потом воспользовался моментом ее растерянности и быстро чмокнул в аккуратный носик.

— Еще! — глаза ее светились счастьем, и цвет их был уже неважен.

Я прильнул к мягким губам, остро сожалея о том, что мы на зимней улице, а не в теплой безлюдной квартире.

Впрочем... Осталось каких-то метров пятьдесят. Поэтому целовались мы не долго — минут пять, а потом я подвел девушку к неприметной двери в стене и достал набор отмычек. Современные замки они не берут, но все довоенное с ними открывается влет.

Хотелось воровато оглянуться на окна жилого дома за спиной, но это было лишним. В конце концов, из Кирхи есть аж четыре выхода, и, если что, гоняться за нами будет милиция, а не Хунта. А вот Томка, сразу поняв, что я задумал, взволновано охнула и принялась испугано озираться.

Престарелая дверь не смогла оказать достойного сопротивления — раз, два, и я уже тяну ее на себя.

— Прошу, пани, — гостеприимно позвал девушку за собой.

Она постояла, прикусив губу, пару мгновений, а потом, отбросив все колебания, шагнула следом.

Чего было в этом больше?

Доверия мне? Той беспечности советских подростков, что не ждет гадостей от окружающего мира? Или же извечного женского любопытства, что сильнее осторожности?

Я не знал.

Прошли по темному коридору. Позвякивая связкой, я нащупал замочную скважину в следующей двери.

— Что там? — Томка взволновано задышала мне в затылок.

Я молча распахнул створку. На нас пахнуло легким запахом хлорки. По щекам, согревая, прошелся теплый и влажный воздух.

Мы, держась за руки, сделали несколько осторожных шагов вперед, выходя из-под трибун. Прямо под нами, казалось, повисла чаша бассейна, в рассеянном свете — чуть зеленоватая, словно в нее залили не воду, а стекло. Было темно, но не мрачно, и очень просторно — именно в таких местах порой украдкой живут чудеса.

— Ой... А я купальник не взяла, — Тома опустилась на колени и потрогала воду. — Теплая!

Почти невидимая до того гладь пошла легкой рябью.

— Жаль, можно было бы с вышек попрыгать, — я прищурился на парящую под далеким потолком десятиметровку, заново переживая детский страх, а потом махнул рукой в сторону высоких окон-арок за трибунами, — нам туда.

За последним рядом кресел на широкой площадке стояло два гимнастических батута.

— Вот, — погладил я край одного, словно это все объясняло.

Впрочем, так оно и было — в глазах у Томки сразу появилось понимание. Ноздри ее начали нервно вздрагивать, зрачки взволнованно потемнели.

— У нас есть час, — объявил я.

Мы торопливо сбросили куртки, обувь... Тома, поспешившая влезть на батут, остановилась, с показным недоумением глядя то на меня, то на свое платье. Я постарался скрыть легкую досаду улыбкой — сообразила-таки! Извлек из сумки треники и удостоился взгляда, в котором в равных пропорциях присутствовали и благодарность, и ироничное подозрение — довольно странная, надо сказать, смесь.

Взобрались на батуты — и через минуту воздух под крышей старой Кирхи разрезал восторженный девичий визг.

Ах, эта щенячья радость от непонятно откуда взявшейся свободы вытворять своим телом все что угодно! Мы беззаботно купались в воздухе, подлетая, казалось, к самому потолку. Толстые стены церкви надежно укрыли нас от рационального мира взрослых; далеким напоминанием о нем мелькала в прорезях окон притихшая на воскресенье Петершуле.

Потом я перебрался к Томке, и мы стали взлетать вместе, держась за руки, словно дети, и оглашая несчастный бассейн шальными криками. Время от времени нас бросало в воздухе друг на друга, и тогда мне приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтобы не сграбастать девушку в объятия прямо в воздухе.

Спустя какое-то, не очень короткое время мы свалились на сетку в полнейшем изнеможении. Уставшие, мы лежали на батуте бок о бок и тяжело дышали, глядя в сводчатый потолок над головой. По лицам нашим бродили блаженные улыбки.

— Хорошо-то как, — выдохнула Томка мечтательно. Положила мне на грудь горячие ладони, умостила на них подбородок, и принялась разглядывать меня в упор. Потом неожиданно спросила: — С тобой всегда будет так хорошо?

— Нет, — поморщился я, — только иногда. Но я буду работать над тем, чтобы это "иногда" случалось с нами чаще.

Она о чем-то всерьез задумалась. Взгляд ее затуманился, провалившись сквозь меня в какие-то неведомые дали.

Я застыл, чуть дыша.

Томка отмерла, кивнула:

— Договорились, — и легонько коснулась губами моего подбородка.

— Договорились, — эхом повторил я и заулыбался.

"Договорились!" — я чувствовал, что улыбка выходит глупой, но не было ни сил, ни желания стирать ее с лица. — "Договорились! Да я теперь Землю пинками раскручу! Ведь договорились же!"

Конец 2-й книги.