— Заболела?
— Руку наколола о что-то. Вроде и ранка крохотная была, а к вечеру воспалилось, к утру рука, что полено была... запах пошел, горячка началась. Спасти и не сумели. Горе было... боярышню Анну все любили.
— А жена боярская?
— Боярыня Ин... несс... как же звали-то ее? Уж и не припомню. Ириной крестили, это точно.
— Инесса?
— Да, кажись. Она в православие перешла, Ириной Ивановной стала. Да и она золовку любила. Боярышня Анна была, что лучик солнечный. Умерла она... потом через положенный срок боярыня дочь родила. Боярин хотел Анной назвать, но боярыня уперлась, Любавушкой назвали.
— Царица наша?
— Она. Боярыня Ирина ее любила, с рук не спускала.
— Одна она была у родителей?
— Да что ты! Лет через десять боярин Данила родился.
— А что так долго? Не беременела боярыня?
— Как-то не получалось у нее. То болела, то на богомолье ездила. А потом как-то в один год все случилось. Бояричи друг друга убили.
— Ох! Из-за бабы?
— Холопка им одна и та же приглянулась. А она им обоим голову кружила, ходила, задом виляла. Вот старший из бояричей ее с братом и застал. И порешил. А когда брат на него кинулся, значит, и с ним сцепился. Растащить не успели...
— Ох, горе-то какое!
— Боярин Никодим чуть не год убивался по братьям. Очень он их любил, переговоры вел о свадьбах. Хороших невест им приглядел... потом ему легче стало. У боярыни сын родился — боярич Данила. Тут уж хозяин оживел...
— Ну хоть сыну порадовался.
— Недолго радовался-то.... Пяти лет не прошло, помер боярин Никодим. Боярыня Ирина детей воспитала, на ноги поставила, другой раз замуж не выходила, хоть и смотрели на нее. Умерла она быстро, младшему лет шесть или семь, что ли, было? Люди говорили — от тоски.
— Повезло боярину Никодиму. Такая верность...
— Да верность-то.... Понятно. Только вот боярин Данила неженатым умер, наследника не оставил.
— Так может, внебрачный какой есть? Или у боярыни Ирины был кто? — подначил собутыльник.
На столе давно уж четверть водки стояла. Так что Аким и не удержался.
— Как же! Ежели у нее кто и был, так из своих. Что она, что дочь ее, что сын — все с иноземцами якшались, постоянно к ним мотались. Уж к кому там ездили, того не знаю, а только там боярыня и померла, на ночь у кого-то из знакомых осталась, а там гроза разразилась жуткая... боярышня приехала, говорит, мать умерла. А сама еще молоденькая совсем, семнадцати не было. Боярин Раенский им дальним родственником приходился, вот он детей к себе взял. А там и царю боярышню Любаву представил. Так все и сладилось у них.
— И брата она с собой в палаты взяла?
— А то ж! Брата она любила, уж когда боярин Данила подрос, он домой вернулся. А до той поры при сестре жил безотлучно!
Аким рассказывал.
Называл имена, даты... чуть не пятьдесят лет при семье — это много. Слуги столько о хозяевах знают — тем и в голову не придет. Собеседник слушал, подливал...
Наутро Аким проснулся в одной из комнат при трактире, сначала испугался — ограблен. Но деньги все на месте были, хозяину его собеседник уплатил вперед, даже за поправку Акимова здоровья, так что мужчина махнул рукой, да и позабыл этот случай.
Было.
Выпили, поболтали...
Ну так и что же? С кем не бывает? Дело-то житейское...
* * *
Спустя несколько суток на кладбище шестеро людей появились. Пятеро мужиков молодых, с ними кто-то непонятный, невысокий, по уши в плащ закутанный.
Оська-бородач, который уж лет тридцать милостыньку при кладбище просил, да за могилками приглядывал, на них посмотрел, хотел деру дать — остановили. Поймали, за шкирку тряхнули.
— Ой! Пустите, ироды! Что вам от бедного человека надобно?
— Богаче его сделать хотим, — когда в пальцах одного из мужчин гривенник блеснул, Оська мигом про нытье свое забыл.
— Чего надобно, боярин?
— Не боярин я. А надобно мне знать, где бояре Захарьины похоронены?
— Вон там, — Оська пальцем показал, куда идти. — Склеп у них там свой, как и у многих других бояр. Не хотят они в землице лежать, как простой народ. А для часовни собственной, значит, рылом не вышли.*
*— хоронили в те времена по-разному. Могли и в часовне похоронить, под полом, в усыпальнице, могли и в собственном склепе, или просто на кладбище. Зависело от достатка в семье. Прим. авт.
— Хорошо. Иди, не стой тут над душой. И не говори о нас никому.
Оська предложение оценил — только пятки засверкали. И правда — чего стоять? Денег ему дали уже, теперь живьем отпускают. А ведь могли бы и в склеп положить, даром, что не боярин он.
Один из мужчин посмотрел ему вслед с сомнением.
— Может, убить стоило?
Другой только головой качнул.
— Ни к чему. Не бери грех на душу.
Насчет греха — это он, конечно, загнул, да к чему нищего убивать? Вреда он не причинит, а ежели слухи какие и пойдут — пусть их.
Мужчины мигом замок с двери сковырнули, дверь отжали, человеку в плаще внутрь спуститься помогли. В склепе огляделись.
Гробы стоят. Покойники лежат.
Имена на крышках вырублены.
Вот боярин Никодим. Боярышня Анна. Два брата его — Петр да Павел.
А вот и боярыня Ирина.
Человек в плаще жест рукой сделал — мол, крышку открывайте.
Молодые люди поднатужились, да и сковырнули крышку каменную, снимали осторожно, старались не разбить. В гроб не глядели, вот и не видели.
А спутник их в плаще и видел, и чувствовал.
Потом уж и они посмотрели.
Лежит в гробу старуха.
Страшная, рыжая, а выглядит, ровно живая. Мертвая, да. Только вот не истлела она, а осталась, какой была. И лет ей сто, а то и поболее. Страшная — жуть.
Человек в плаще нож взял, рот боярыне разжал. Зубы осмотрел, головой качнул.
Зубы острые, ровно кто их напильником затачивал. Каждый зуб. У человека-то и не будет так, он себе язык такими клыками изранит.
— Упырица.
Агафья, а в плаще именно она была, головой качнула утвердительно.
— Из старших. Не кровососка она, клыков нет.
— Все одно проверить надобно.
Ветка березы над гробом завяла, свеча затрещала, воск почернел...
Вторым крышку гроба сняли у Данилы Захарьина.
Третьим — у боярина Никодима.
У последнего все как дОлжно было: одежда истлела, тело истлело...
А Данила Захарьин лежит, ровно вчера умер, только одежда чуток подпортилась, и старуха лежит себе, платье драное, а сама ровно живая.
Человек в плаще их оглядывал долго, думал о чем-то. Потом одного из парней подозвал, попросил — о чем? Долго ждать не пришлось, парень с молотком прилетел. Человек в плаще из кошеля два кола осиновых достал: один в грудь боярыне Ирине забили, второй — боярину Даниле.
Обоим в рот сухую траву сунули. Но так и не видно, ежели не приглядываться. Одежда пышная, колья небольшие. Да и трава во все стороны не торчит. Там и стебелька хватило бы.
Потом крышки гробов на место опустили, и человек в плаще на каждом гробе воском коловрат нарисовал. Правильный, с восемью лучами.
Только после этого ушли все из усыпальницы.
Никому и невдомек было, что в ту же ночь проснулась от боли в груди вдовая царица Любава.
Проснулась, чуя пустоту и боль. Опасность и страх.
Неужели....?
КТО?!
Глава 11
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Несколько дней я чувствовала себя, как муха в меду. Липкое равновесие, и самой не выбраться, и не нарушить мне его, и кто знает, чем оно разрешится? То ли меня вытряхнут, то ли придавят, то ли...
Не знаю.
Но чувствую надвигающуюся грозу. Что-то такое грядет... не знаю, что именно.
Аксинья успокоилась. О чем-то боярыня Раенская с ней поговорила, сестра вернулась и даже извинилась. Не думала она, что Михайла — такой.
Я тоже не думала. В той, черной жизни.
Хотя я о нем и вовсе не думала тогда. Выдали родители Аксинью замуж — и ладно! Любит она мужа? Ну так что же, повезло ей, мне такого счастья и не досталось. А потом все ровно пелена затягивала. Темная, липкая...
Хуже стало, когда мне Добряна весточку передала.
Божедар своих людей отправил, они про Захарьиных порасспросили. И выходило так, что боярин-то Никодим женился на ведьме. Самой настоящей. Она и род его перевела.
Она, надо полагать, и Книгу Черную привезла с собой.
На родине-то их травили и давили, а тут... в Россе о таких тварях знали, да только бороться с ними волхвы умели. Христианство их не распознавало, не могло покамест, может, потом научатся.
Прабабушка с людьми Божедара в склепе бояр Захарьиных побывала, там и поняли. Есть у ведьм такое свойство.
Ежели кто о святых вспомнит — те нетленны по-настоящему.
А ежели про ведьм говорить...
Они подниматься могут.
И ведьмы, и колдуны могут встать упырями, только не такими, как о том иноземные мифы рассказывают. И клыков у них нет, и когтей нет.
Тело оставаться должно.
И — черная сущность.
Я читала, разговаривала. Где, как не в монастыре узнавать о таком... однажды столкнулась с женщиной, которой ведьма силу свою передать хотела. Она рассказала.
Ведьмы бывают рожденые, бывают ученые. Первые с силой своей появляются, вторые за силу свою Рогатому платят. Первые сродни волхвам, только не они своей силой правят, а сила над ними хозяйствует, вот и не выходит у них ничего толкового.
Вторые же...
Вторых и научат, и подскажут им, и дорогой ценой им за то заплатить придется. Очень дорогой.
После смерти они душу свою отдают за знания и за силу.
Есть и еще книжные колдуны. Это уж самый горький случай. Когда несколько поколений одной и той же семьи ведьмовством занимались, они могут Черную Книгу написать. Пишется такая книга собственной кровью, в нее все семейные знания заносятся. А еще в такую книгу ведьма или колдун кусочек души своей вкладывают. Считай, они и при жизни от нее зависимы, и после смерти к ней привязаны.
Говорят так.
Душа колдуна в ад уходит, а вот что на ее место придет? Неведомо.
Встанет тогда упокойник упырем. И разные они бывают, упыри-то...
Бывают такие, что и двух слов сказать не могут. Их легко обнаружить, уничтожить легко.
Бывают навроде стригоев. Кровь они пьют, а солнце их убивает. И половину суток беспомощны они.
А бывают и третьи.
Самые страшные.
Эти твари не кровью питаются, они самое жизнь из человека выпивают, по ночам приходят, на одной жертве могут несколько месяцев кормиться. А то и менять их могут: в губы целуют, жизненные силы высасывают.
Человек от того чахнет и погибает, хотя и не сразу. Ребенка им высосать легче, за несколько ночей могут справиться, взрослого человека месяц пить могут. Но ежели уехать от упыря подалее, он тебя не найдет, не догонит. Только вот не уезжает никто.
Эти твари и голову туманят, и разум дурманят. И вспомнить о них тяжко, и поймать их сложно. Разные есть способы, чтобы найти их. Даже коня по кладбищу водят, ежели где конь споткнется, ищи упыря поблизости, да раскапывай могилу.
Только кто ж даст?
Скажи царице, что могилы Захарьиных потревожить собираешься, намекни хоть словечком? Недолго проживешь после такого.
Прабабушка на кладбище сходила, могилы проверила.
Мать царицы Любавы упырицей оказалась, брат царицы, боярин Данила, тоже упырем поднялся, а в столице могли они гулять долго.
Тут трактиров много, подворотен уйма, всякого народу темного — пропасть. Кто и исчезнет, остальные ни жалеть, ни искать не станут. Это не деревушка какая, это Ладога, в деревне на виду все, а на Ладоге разве что соседи друг друга знают, а кто там через улицу живет — уже неизвестно.
И даже если силу жизненную пить... не ходи просто в чьи-то дома, ходи по трактирам, по харчевням разным. Там можно и силы высосать, и не попасться, и не заподозрит тебя никто. Проснутся разбитые да усталые, так на вино спишут, не то подумают, продуло, прихворнул.
Да и уедут.
И так питаться мертвые Захарьины долго могли. От одного к другому, от третьего к четвертому...
А вот что теперь с этим делать? Мертвых бабушка упокоила, а живые-то просто так не сдадутся, да и как о таком сказать?
Я искренне пыталась что-то вспомнить из своей черной жизни, может, видела я чего или подозревала? Не выходило.
Царица? И царица, и что? Свекровь, как свекровь. При мне она голой не плясала, черных петухов в жертву не приносила.
Боярин Данила?
И за ним ничего я не замечала странного.
А ведь было все это, и сейчас есть, и тогда было. И что делать со всем этим?
Не знаю.
Попросту не знаю. И само такое не расползется, и сказать о таком... кому?
Борису? Это мачеха его, брат его, это ущерб репутации, это урон такой, что и сказать страшно...
Патриарху?
Кому?
Я не знаю, что с этим делать. Понимаю, что упырей извели — хорошо. А дальше-то как быть? Книгу сжечь только осталось, но получится ли? Это ведь в обе стороны работает, книга род свой поддерживает, а род книгу силой питает. Когда хоть кто-то из рода останется, возродится эта пакость, наново ее написать можно. А Любава с Федором... их убить придется. Борис на такое не пойдет.
И Раенские еще останутся, и кукловод тот загадочный... узнать бы про ведьму Инессу подробнее, может, тогда прищучим гадину?
Мне страшно.
Мне очень-очень страшно...
* * *
Царица Любава поморщилась.
Ух, так бы и влепила этой дуре, с размаху, пощечину, чтобы у нее зубы лязгнули.
Нельзя.
Платон такой выход нашел, о котором и не думала Любава. А ведь он все проблемы, считай, решает!
— Вот, тогда делай, что скажу! Представь, как тебе завидовать будут все! Царевной станешь!
— А сестра прежде всего! — подлила масла в огонь боярыня Варвара.
— Я... да! Устька завидовать будет!
Женщины переглянулись.
Завидовать?
Это вряд ли, радоваться, скорее. Но кто о таком будет юной дурочке говорить? Пусть сделает, что сказано, а там посмотрим!
— Тебе и делать-то ничего не придется, просто вплети ей в косу жемчуг заговоренный.
— Хорошо. А что от того будет?
— Прыщами она покроется. Федор от нее и отвернется, а ты рядом будешь. И он на тебя внимание обратит.
— Как Марфа?
— Почти, только сестре твоей легче будет. Прыщи ж, не язвы какие...
Марфу Данилову два дня назад в монастырь увезли, отмаливать. Не пошел боярин Данилов в рощу Живы-матушки, решил в монастыре попробовать.
Кто другой, поумнее, и про боярышню Утятьеву спросил бы, и про остальных боярышень — Аксинье сие и в голову не пришло. Ей просто хотелось сестре напакостить. Она жемчуг взяла, провела по голубоватой нити кончиками пальцев.
— Красивый.
— К себе примерять не вздумай, опрыщавеешь.
Аксинья, которая так сделать и собиралась, чуть руку не отдернула.
— Ой... да, конечно!
— А потом, покинет боярышня Устинья дворец, прыщи и пройдут потихоньку. За год примерно.
Аксинья закивала.
— Да, конечно, так и сделаю... завтра же?
— Завтра.
Федор как раз Устинью невестой своей объявить собрался. Будет ему... невеста!
