Да и неудобно: мебель здесь сделана для двенадцатилетней девчонки.
Мы с братом устраиваемся на полу.
И завтракаем. А я вспоминаю кукольные чаепития, которые отличались претенциозной степенностью. Мои дамы вели светские беседы и... и ведь кто-то когда-то сделал эту комнату для меня.
Сохранил.
Уберег ставшие ненужными вещи.
И значит, я действительно нужна здесь. Сейчас и раньше.
— Если бы не запах, я бы тебя не узнал, — Брокк первым нарушает молчание, пусть бы оно не тягостное вовсе.
Он сидит, скрестив ноги, и левую руку, ту, в перчатке, прячет под столом.
— Расскажешь, что произошло?
— С чего начать?
— С начала...
Знать бы, где оно было. И рассказ выйдет долгим, но есть еще чай в высоком чайнике, и фарфоровая ваза со взбитыми сливками, свежая черника, булочки с изюмом... я отражаюсь в зеркале — тощая нечесаная девица в белой сорочке не по размеру. И ничего общего с той девочкой, которая когда-то примеряла платья, утверждая, что слишком взрослая, чтобы носить косы.
Она исчезла, потерялась где-то на пыльной дороге... или в лагере... или в Храме.
А рассказывать легко.
Говорю... останавливаюсь, чтобы перевести дух. Пью уже не чай — молоко, которое принесли в высоких стаканах. И к нему — пышную сдобу. И тонкие кружевные блинчики.
Мед.
Шоколад. И вазочку с миндальными орешками. На столике почти не осталось свободного места, а завтрак слишком затянулся. Но я снова говорю... и еще... и наверное, обо всем, сразу. Здесь, в этой комнате, рассказывать не страшно, и даже воспоминания уже не пугают.
Когда же я, наконец, умолкаю, Брокк протягивает руку через стол и касается запястья:
— Все закончилось, Эйо. Теперь все действительно закончилось.
Я ему верю.
Закончилось. Я вернулась домой. И... надо просто привыкнуть к этому.
— А... разведка?
— Забудь. Вряд ли у них было что-то и вправду серьезное. Для вида побегают, а там найдут занятие поинтересней.
Пусть ищут, там, в долине, но я-то сейчас по другую сторону гор, хотя и не совсем понимаю, каким чудом здесь оказалась.
— Даже если найдут, то разговаривать им придется со мной. А я тебя не отдам. Никому.
Брокк нахмурился и ущипнул себя за ухо.
— Эйо... тот высший. Я знаю, о ком идет речь. И если тебе интересно, что с ним, я попробую выяснить...
Интересно?
Или нет? Это не интерес, я просто хочу знать, что он жив и дома.
— Пока о возвращении не слышал. Полагаю, после твоего побега к нему возникли... вопросы.
То есть я...
— Эйо, он взрослый и в состоянии сам о себе позаботиться. Без санкции Короля его не тронут. Подержат и отпустят...
— А если нет?
— Не будет "если", Хвостик. Будет так, как решит Король, — Брокк отвел взгляд. — В последнее время, конечно, всякие слухи ходили, но... мне кажется, что дом Красного Золота по-прежнему в фаворе. Поэтому давай просто немного подождем.
— Хорошо.
Оден говорил то же самое. А я испугалась.
Сбежала.
Вернулась домой. Дома ждать легче, чем в камере... и наверное, действительно волноваться не о чем. Но я волнуюсь.
А Брокк вздыхает и говорит то, что должен сказать:
— Я попытаюсь выяснить, что с ним по своим каналам. И если ты вдруг захочешь встретиться... не буду возражать.
Хотя сама идея ему явно не по вкусу.
— Но будет лучше, если ты просто-напросто забудешь о том, что между вами было.
Попробую.
Наверное, об этом рассказывать не стоило. Там, в дороге, все было правильно и логично, а здесь... здесь весьма определенное отношение ко внебрачным связям. Да и стоит ли кривить душой, далеко не все, что происходило между мной и Оденом можно оправдать необходимостью.
И теперь мне должно бы быть стыдно перед братом, но...
Брокк провел пальцем по запястью.
— Высшие — особый случай, Хвостик. От них лучше держаться подальше. Легко потерять голову. Поверить, что все — на самом деле так, как тебе говорят. Это как опиум курить, хотя с опиумом ты хотя бы знаешь, что картинки в голове — лишь твои фантазии. А вот с Высшими... они умеют сделать так, что перестаешь думать о разных мелочах, вроде того, насколько безнадежны эти отношения. Хочется немного счастья.
Он говорил не обо мне. И в глазах застыла такая тоска, что я взяла брата за руку, как много лет тому... правда, тогда именно он утешал меня.
— Это ведь не преступление — быть счастливым, верно? — Брокк вытащил из-под стола левую руку. — Только однажды тебе говорят, что все окончено. Муж возвращается.
Ему было больно, и боль до сих пор не ушла. Мы с Брокком одной крови, и я знаю — он действительно любил ту женщину.
А она его?
Возможно. Но это не имело значения.
— Я не хочу, чтобы ты страдала, Эйо.
На следующий день я решаюсь выйти из комнаты.
Меня никто не заставляет, но сама понимаю, что нельзя вечно прятаться в детстве. Причем понимание приходит в ванной из розового мрамора, настолько тесной, что сидеть приходится, поджав колени к груди. И краны, и зеркала, и резной столик, и пушистые полотенца выглядят игрушечными.
А я слишком взрослая, чтобы в куклы играть.
Но моюсь долго, растираю себе плечи мочалкой докрасна.
И потом кутаюсь в пушистый халат...
В комнате уже приготовлено платье, простое, легкое, из ярко-зеленого ситца, оно явно было выбрано наугад, поэтому слегка великовато.
— Я бы пригласил портниху, — Брокк помогает одолеть шнуровку. — Если ты хочешь ее видеть. Тебе нужен гардероб... и обувь, наверное. И все остальное тоже, но ты сама решай.
— А... — я трогаю тонкую ткань. — Можно, я не буду носить платья?
Они красивые.
Но... в платье неудобно бегать.
Брокк это понимает, и вместо того, чтобы убеждать, что из этого дома мне убегать не придется, говорит:
— Как хочешь, Хвостик.
Мне нужно время, чтобы привыкнуть жить по-новому, вернее, по-старому. Но сегодня мы осматриваем дом. Он тоже изменился... стал меньше?
— Это ты выросла, — Брокк улыбается.
Наверное... потолки не столь высоки, а залы — необъятны. Вот этот гарнитур с гобеленовой обивкой я не помню, наверняка, он появился недавно... а перед маминым портретом задерживаемся надолго.
— Ты на нее похожа, — Брокк прячет левую руку за спину.
Зеркала утверждают: лукавит.
— Я просто вижу чуть дальше, чем зеркало, — отвечает брат, когда я говорю об этом.
Есть и его портрет... Брокк молодой и в форме, которая ему к лицу.
А вот и дедушка...
— Он умер... если хочешь, мы потом сходим.
Хочу. Я так и не сказала ему спасибо за те подарки, и еще за комнату, и наверное, за то, что все-таки считал меня частью рода. И портрет повесил. Пухлая девочка в зеленом платье...
— Его срисовывали с миниатюры. Меня уверяли, что сходство — максимально возможное.
Потом был зал для тренировок, и Брокк, который дернулся, придерживая руку, но не стал отстраняться, когда я перехватила его за локоть. И перчатку сняла.
— Несчастный случай... отрезало начисто. Еще до войны.
Чуть ниже локтя.
— И пришлось придумать... замену, — он разжал пальцы, сплетенные из металлической паутины. — Ты же помнишь, у меня замечательно получалось придумывать.
Я смотрела на кожаные ремни, которые крепили железную руку к живой, на тонкие патрубки, уходившие в розовую культю, на массивный остов и плетение металла, которое почти кожа.
— Тебе не больно?
Рука была теплой. И нежной.
Я прижалась щекой к раскрытой ладони, и железные пальцы царапнули щеку.
— Уже нет... только покатать теперь не получится. На хромой собаке особо не поездишь.
— Дурак, — я обняла брата, понимая, что еще немного и опять разревусь. Не от боли или обиды, но просто потому что рядом есть кто-то, кому я не безразлична.
— Знаешь, а я почти отчаялся тебя отыскать...
— А ты меня искал?
— Конечно.
А ты сомневалась, глупая Эйо.
— Когда все началось, дед места себе не находил... он все из-за той ссоры переживал, — металлические пальцы гладят мои волосы. — И еще, что не решился написать первым. Помириться. Думал, что тогда вы бы приехали в гости...
И остались бы в доме, когда началась война.
Там, где безопасно.
Был ли он прав? И вдруг та старая ссора действительно все изменила?
— Я сделал все, чтобы Перевал открыли как можно раньше... но до побережья далеко. Нам не сразу удалось найти людей, которые согласились бы вас переправить.
— Они опоздали, да?
— Да. Дед предложил больше денег. Столько, сколько нужно, чтобы подкупить охрану... или вообще сам лагерь приобрести...
Только у них не получилось.
— А его ликвидировали.
Мертвая рука дрожит так же, как живая.
И я только крепче обнимаю брата.
— Тогда у деда сердце и не выдержало...
Он ведь и маму любил. Не отрекся. Принял назад вместе со мной. Ну да, характер у деда был скверным. И мама отличалась изрядным упрямством, наверное, от него же доставшимся.
— Я знал, что ты жива, надеялся увидеть, но...
Но хорошо представлял себе, что такое — дороги войны.
— Главное, я дома, да?
— Да, — выдохнул он. — Я тебе комнаты приготовил... взрослые.
Просторные и светлые.
Огромные, в пол, окна. И занавески из газа. Широкие подоконники, на которых нашлось место белым горшкам с гиацинтами.
— Мама когда-то прислала и... в оранжерее есть еще, но я подумал, что тебе, когда ты вернешься...
...Брокк хотел сказать "если", но осекся. И только ладонь мою сжал.
— ...что тебе понравится.
— Мне нравится.
Я узнаю сорта. Вот "Плутовка" с темно-лиловыми, в черноту лепестками. И "Гречишный мед". И знаменитая "Шампань". И даже тот, редкого пурпурного окраса "Бордо", который у папы вечно получался на полтона темнее, нежели принято.
— Закрой глаза, — просит Брокк, и я подчиняюсь.
Он же ведет меня куда-то.
— Можешь открывать. Я ведь обещал, что сделаю его.
На высоком столике из белого нефрита сидел дракон. Небольшой, размером с ловчего сокола. Он был точь-в-точь таким, как я представляла, длинношеим, изящным и... совершенно волшебным.
— Протяни руку, — Брокк коснулся макушки, и дракон зевнул. — Хвостик, это — Эйо... Эйо — это Хвостик.
Дракон расправил какие-то неимоверно хрупкие крылья и лениво, переваливаясь с боку на бок, переполз на мою ладонь.
Хвостик, значит...
Я рассмеялась.
У меня есть брат, дом и собственный дракон. Что еще нужно девушке для счастья?
Наверное, чтобы не было так жарко...
Оден тихо зверел.
День.
И еще.
Снова. И опять. Он считал их, пытаясь уговорить себя, что произошла ошибка, которая вот-вот разрешится. Сегодня... или завтра.
Он пытался заговорить с охраной, которой лишь прибавилось, но та не отвечала, да и вовсе делала вид, что не слышит Одена.
Это он тоже запомнил.
И то, что Эйо не вернули.
И то, что дверь перестала открываться вовсе, а еду подавали через узкое окно.
Боятся?
Или следователь решил продемонстрировать, что в новом мире Оден ничего не значит. У него было имя. И положение. Род. Но именно, что было.
Все изменилось.
И Одену следует смириться и принять правила игры. Наверное, если бы он выразил желание сознаться, охрана пригласила бы его на беседу, и тот же следователь подробно объяснил, что именно он желает услышать.
Мешала гордость.
И еще недоумение: если бы Одена и вправду подозревали в предательстве или хотя бы пособничестве, пусть бы невольном, то разведка не остановилась бы на изоляции. Допрос вели бы иначе, жестче, с применением тех, особых средств, столь любимых Королевой Мэб.
Она не появлялась, держала слово.
И все же со снами было неладно, мутные, расплывчатые картины, от которых на языке оставался горький привкус. И Оден полоскал рот водой, но привкус становился лишь сильнее.
А к вечеру в палате ощутимо холодало. И Оден, пытаясь согреться, ходил по кругу до тех пор, пока голова не начинала кружиться. Но стоило присесть хотя бы ненадолго, как пальцы леденели.
Это не было пыткой...
Но чем тогда?
Хуже всего — он по-прежнему не представлял, что происходит с Эйо.
И когда дверь все-таки открылась — резкий слишком громкий звук ударил по ушам — Оден с трудом заставил себя остаться на месте.
Выдохнуть.
Разжать кулаки.
И к двери поворачивался медленно, сдерживая желание напасть.
— Меня предупредили, что ты зол, но вот чтобы настолько... — Виттар стоял, опираясь обеими руками на трость. — Здравствуй.
— Здравствуй.
И снова все не так, как Оден себе представлял. Он ведь помнил Виттара. Ребенком, молчаливым и где-то замкнутым, но упрямым. И подростком, который вдруг обнаружил, что мир куда сложнее, чем ему представлялось раньше. И юношей, длинным, еще немного нескладным и по привычке стеснительным...
Потом были встречи, раз от раза реже, но Виттар почти не менялся.
Или просто казалось так?
Оден разглядывал его, пытаясь привыкнуть к этому, новому Виттару. Слишком взрослому. Слишком другому. Еще не чужаку, но где-то рядом.
— Опять в драку влез? — Оден понятия не имел, что еще сказать.
— Ну... бывает... ему тоже досталось, — Виттар улыбнулся, вот только улыбка вышла кривоватой. Живое железо, срастившее раны, оставалось неподатливым. — Оден... пошли домой.
Вот так просто.
Он пять лет ждал этих слов. Услышать и понять, что дом у него все еще есть.
И там ждут.
И готовы принять.
И наверное, все-таки примут... но вот чтобы так просто.
— Я не могу.
— Если из-за разведки, то они идиоты. И получат сполна, — Виттар оставил дверь открытой и вошел-таки. Он ступал тяжело, подволакивая ногу, и видно, что каждое движение причиняло ему боль, однако братец был по-прежнему упрям. И подмывало спросить, как же его угораздило: драки простительны для мальчишек, а Виттар вроде взрослый уже...
— Из-за разведки тоже. Со мной была девушка.
— Знаю. Я читал доклад...
— Чушь?
— Чушь, — как-то слишком легко согласился Виттар. — Оден, они не собирались причинять ей вред... просто побеседовали...
...напугав до полусмерти, надо полагать.
— Где она?
— Она... Оден, пожалуйста, только успокойся. Девушка сбежала.
— Что?
— Сбежала. Я же говорю, никто ее всерьез не принимал. Запереть заперли, но и только. А она сбежала. Сама.
— И?
— И была гроза.
...грозы Эйо не страшны. Больше грозы не страшны... она ведь этого хотела.
— Следы просто-напросто смыло. Ее искали. Ищут. И будут искать. Весь этот город по камню перевернут столько раз, сколько потребуется.
...уже перевернули и не единожды, но найти Эйо не смогли. А значит, ушла, из Города, из Долины... поймать альва в лесу...
— Я остаюсь, — Оден потер глаза, пытаясь избавиться от внезапной боли.
— Не дури. Что ты можешь?
Хороший вопрос. Ответ очевиден: ничего.
Обещания. Слова. Гарантии.
Пустые звуки.
— Послушай, — голос Виттара относился словно бы издалека. Мир поплыл, наполнившись туманами, и знакомая уже горечь вызывала рвоту. — Я оставлю здесь своих людей. У меня лучший нюхач по обе стороны гор. И свежий след возьмет. Есть ее вещи...
