Турпоездка "All Inclusive"

Мрак. Опять нет тела, нет дыхания и сердцебиения. И бестелесный голос, что-то зудящий в отдалении голос. Что он говорит?

— ... я предупреждал вас, мастер, ситуация безвыходная. Он погибнет, в любом случае погибнет. Вам его не спасти. Это уже вторая попытка.

— Плевать, запомни, регистратор, — плевать! Я справлюсь. Будете делать так, как я сказал. Еще раз — начали...

И вновь — свет. Через набрякшие, полузакрытые веки пробивается черно-красный свет. В глазах прояснилось ровно настолько, чтобы увидеть кабину истребителя, блеснувший на солнце диск воздушного винта, отблеск солнца на шкалах приборов, движущуюся тень от каркаса фонаря, опущенное к земле левое крыло и дымную землю под ним.

Я — летчик. Младший лейтенант Туровцев Виктор Михайлович. И сейчас немецкий ас на "Мессершмитте-109" уже взял меня в прицел. Вот теперь он чуть-чуть вынесет точку прицеливания вниз и влево, и мой самолет сам встанет под смертельную очередь. Одна очередь — и он меня снова убьет. Убьет — и просвистит своим мерзким двигателем справа от меня, уходя на скорости в набор высоты. Стреляют они точно, мастера, ничего не скажешь... Правки не требуется. А Виктор Туровцев потерял сознание от перегрузки и ранения. Он беспомощен, он уже мертв... Именно в эту секунду, уже в который раз, регистраторы переносят мое сознание в тело летчика.

Но я-то пока жив! Я жив, и я буду бороться со смертью. Бороться с этим немцем, взявшим меня в прицел!

Вправо! Резко вправо — мессер не любит разворота вправо. Его никто не любит — и в этом мое спасение. Вправо, и чуть сбросить скорость. У немецкого летчика скорость выше, не дать ему время на маневр, на поправку в прицеливании. Он должен пролететь мимо меня, он просто не успеет пойти вверх после атаки, и тут у меня будет пусть крохотный, но шанс открыть огонь...

Голова мотнулась от резкого маневра. Я услышал стук пушки "Мессершмитта". Дымные трассы прошли ниже левого крыла, задранного вверх. Сработали самоликвидаторы, и снаряды пушечной очереди стали рваться метрах в четырехстах впереди моего "Яка". Еще одна очередь, успел-таки, гад... Два удара в левое крыло — это не страшно, но вот пули застучали по фонарю кабины, зазвенело разбитое стекло приборов, затих рев двигателя и я снова получил пулю в голову...

* * *

— Плевать! Еще раз — вперед!

... сразу вправо, без рассуждений, на инстинкте, на чувстве самосохранения. Вправо и чуть вверх, убрать обороты двигателя...

Я не слышу, а обостренными нервами ощущаю очередь мессера. Трассы проходят мимо. Скольжение, дать скольжение — поднырнуть под следующую очередь. Самолет вроде бы и в прицеле, но попасть в него невозможно — трассы проходят буквально в метре выше кабины. Уже слышен свист двигателя мессера, сейчас он прекратит атаку и пойдет вверх.

Полный газ — у него все равно скорость выше, он меня обгонит в любом случае. "Як" молодец — очень приемистый истребитель, скорость растет. Мессер серо-желтой тенью проносится слева и выше. Видно закопченное брюхо и следы порохового нагара за крыльевыми пушечными подвесами.

А теперь — вверх, за ним. Он не успеет уйти! Снаряды его догонят. Задрав нос истребителя, я беру упреждение и даю длинную очередь не жалея снарядов и патронов пулеметов и не жалея стволов. Капот моего самолета закрывает немца, но я знаю — он там, в точке, где сходятся мои трассы, и никуда ему не деться! Мой "Як" начинает терять скорость, все-таки мессер пока превосходит наши самолеты на вертикали. Но я знаю — это пока. Подожди, еще сочтемся.

"Як" потерял скорость и завис, элероны и рули без набегающего воздушного потока не эффективны. Нос моего истребителя опустился, и я увидел "Мессершмитт". Ниже него крутились и падали какие-то обломки, двигатель парил, винт медленно раскручивался воздухом, а летчик уже сбросил фонарь. Вот он выпрыгнул. Все! Я выжил! А он — сбит.

В эту же секунду по моему самолету ударила выпущенная почти в упор очередь. Меня добивал ведомый сбитого немца. Плевать! Я его сбил, и я еще жив.

Как я выбросился из горящего самолета и дернул за кольцо парашюта, я уже не помню.

* * *

Очнулся я в госпитале. Раздетый до рубахи и кальсон, я лежал на несвежем, пропахшем карболкой белье, на шаткой железной кровати. Какая роскошь! После моих-то баронских апартаментов! Ну, ничего — сам захотел. Что захотел, то и получил. Вокруг стояло кроватей восемь, на всех — раненные, в бинтах, в лубках, спящие, стонущие, скрежещущие во сне зубами.

— Ты как себя чувствуешь, сынок? Как тебя зовут-то?

— Тур... к-хха... Туровцев Виктор. Хреново я себя чувствую, сказать по правде. А ты, дед, кто?

— Я-то? Я санитар здешний, меня все Пахомычем кличут.

Ну, и я так тебя буду кликать, Пахомыч. Долго я тут валяюсь?

— А второй день пошел. Повезло тебе, сынок. Наш водитель, ну, с санитарки который, прям сюда тебя и привез. Рассказывал — страсть! Он все сам видел. Видел, как гонялись за тобой два немца, как ты одного сбил. А второй тебя, стало быть, и зажег. Ну и ты, видать, парень не промах. Раз — и выпрыгнул. А парашют-то твой ветром через Волгу и отнесло. И прям в аккурат — к переправе на нашей уже стороне. А там наша санитарная машина и стояла. Ну, тебя на руки и в машину. А уж потом и в госпиталь, к нам, стало быть. А тут дело, известно, какое — раздели и на стол. Ранен ты был, левая рука и бок аж синие от ушиба, все левое бедро посечено осколками такими меленькими. Кровищщи вышло! Прямо ужас. Но ничего — обработали, перебинтовали, кровь перелили, и стал как огурчик.

— Ага, зеленый и весь в прыщах...

— Хе-хе... да уж, не красавец. Краше в гроб кладут, прости господи за дурное слово! А ведь я к тебе, Виктор, по делу. Летуны тут твои приехали. Один в больших чинах видать, в кожаном пальто...

— В реглане... Комиссар полка, должно быть. Ну, что же ты встал, Пахомыч. Зови. Негоже гостей на дворе держать.

— Ага, ага... Уже бегу. Я посмотреть — ты как, живой еще?

— Живой я, живой. Теперь не дождетесь. Зови, давай!

Через пару минут в палату на цыпочках, в наброшенных поверх формы, потерявших свою белизну халатах, вошли двое. Точно, комиссар! И инженер эскадрильи с ним.

— Ну, как ты, герой ощипанный? Живой, что ли? — стараясь сдерживать свой басок, пророкотал комиссар. — А мы уж, честно говоря, и не чаяли... Что ж ты, Виктор, оторвался от строя? Погнался за подставой и попал, как кур во щи? Сбить захотелось? Героем стать? Эх, ты, куренок! Говоришь вам, говоришь, а все — как об стенку горох. В бою думать надо! И один в поле не воин! Кулаком надо бить, кулаком. А не поодиночке за мессерами гоняться. Таких они бьют, и бьют безжалостно. Ты вот — яркий этому пример. Самолет потерял, сам ранен, воевать еще долго не сможешь.

Я лежал, и только глазами хлопал. Вот так отповедь, вот так привечают героя-летчика! Так сбил я этого немца или не сбил?

— А этого немца ты все же сбил! Молодец! Он перед тобой в Волгу упал, недалеко от переправы. Ну, его комендачи и взяли на кукан. Капитаном оказался, сорок девять сбитых у него, еще с Польши. Фон Лей... нет, фон Леевитц, тьфу, не выговоришь! Вот, комендатура просила тебе передать. На память...

Комиссар протянул мне кобуру непривычного светло-желтого цвета. Я потянул из нее пистолет. "Вальтер", похоже... Ну, сувенир — так сувенир, пустячок, как говорится, а ничего, приятно...

— Да, еще что получилось... Бой твой видел лично генерал-майор Тимофей Тимофеевич Хрюкин. Ну, командующий нашей воздушной армией. Он нашему командиру полка потом и говорит: "Не знаю, говорит, что с этим пацаном сделать? Наказать или наградить? Но бой вел геройски, и немца все-таки сбил, а это сейчас главное. А мастерство и мозги в башке появятся. Вот еще пару раз собьют — и появятся. А пока — передайте ему от меня".

И комиссар, улыбаясь, протянул мне красную коробочку и какие-то документы. Я раскрыл коробочку внезапно задрожавшими руками. В ней, отсвечивая рубиновым багрянцем, лежал орден Красной Звезды.

Значит — еще повоюем, младший лейтенант Виктор Туровцев...

Все у нас впереди!