— Ма, не плачь, это не правда, не правда все...
Мать оторвала его от себя и жадно посмотрела ему в глаза, отчаянно желая поверить несмышленышу:
— Почему , Хики? Почему ты так сказал?
— Так ведь лунных духов не бывает! Как же они его сожрут? — уверенно проговорил он.
И мать обняла его так что стало трудно дышать, и на него , на шею, закапало что-то горячее. Она заплакала теперь водяными слезами... Кажется, мама ему все-таки не поверила...
Ночью он дождался, пока мать заснет, и выскользнул из хижины -ллхаммы. Крадучись он прошел вдоль ряда темных спящих ллхамм. Синие огни в них уже погасли. Охотники поселения, намаявшись за день, уже спали со своими семьями. Только от Гостевого Дома еще доносился шум, хриплое пение бродячих (в этой глуши своих не было) музыкантов, заунывная мелодия читрангхи и только там еще зазывно помигивало сияние камха-локх — лампады-клетки со светящимися жуками. Хики откинул в сторону круглую дверь таверны, каждую секунду ожидая что сейчас его схватит за хохолок охранник, спросит какой черной тени он делает здесь вообще, и в частности какой черной тени он делает здесь без взрослых, и выкинет его к этой самой черной тени на свежий воздух. Однако охранника Ханкха (Хики был слишком мал чтобы быть завсегдатаем Гостевого Дома, да и денег у них не было какие к тени Гостевые Дома, но... деревня... все друг друга знают) не было на месте. Возможно, он отправился на кухню перекусить, или вышел на задний двор полюбезничать с официанткой, теткой Винхи. Работы у нее сейчас было немного, судя по обилию пустых столиков в зале. Да и вышибала мог позволить себе отдохнуть — те столики что были заняты — были заняты тихими храйдами. На возвышении возле раздачи сидели трое музыкантов и с важным видом дудели в читрангхи — раковины трилобитов и аммонитов. Четвертый из них пел сидя, и, вихляясь всем телом, изображал из себя чуть ли не поющего-оэрадху. Хики прошел по залу, запнулся о чей-то пьяный хвост и грохнулся бы на пол, если бы его не подхватила за плечо чья-то крепкая лапа. Увидев уже у самого носа гладкий пол, залитый твердой хвоей, он завис в воздухе и поднял глаза на своего спасителя. Глаза его встретились с единственным глазом Кхайку (другой глаз старого служаки имперской почты был давно им утерян при героических обстоятельствах , конечно же в схватке с черными). Старик подтянул паренька к себе и усадил рядом обняв за плечи.
— На, держи, сынок, поешь, — он поставил перед Хики свою миску из створки раковины крупного моллюска (сами понимаете откуда дорогая посуда из мутху в такой глуши) с мясом, но миску с грибами оставил при себе. Ну , понятно, грибы... Миска была наполовину пуста. И по состоянию Кхайку это было заметно. В своей жизни Хики повидал таких грибников, в частности, и поэтому его жизнь нельзя было назвать слишком уж хорошей. Хики молчал, исподлобья глядя на курьера. Тот, выставив мальцу угощение, казалось, перестал обращать на него внимание, и самозабвенно ковырялся в поредевших зубах здоровенной зубочисткой.
Хики не заставил себя долго упрашивать, до участия в Общей охоте его еще не допускали, а доля , положенная им с матерью на служащего брата, оказалась невелика. Староста говорил, что Общая охота не задалась, каждый раз когда мать приходила на раздачу, и лапой-хозяйкой отмерял ей огрызки с костями. Ну не голодать же, им приходилось жрать всякую мелочовку и гадость — и змей и крупных лягушек и компсогнатов-падальщиков, да и пузатых серебристых рыбок из реки. Но по хорошему мясцу Хики стосковался. Когда тарелка опустела он вспомнил зачем пришел сюда и поднял глаза на гостеприимного почтаря. Кхайку внимательно, холодно разглядывал его. Это он вид сделал, что по задние зубы ушел в грибы, — понял Хики, — а сам смеялся надо мной, пока я набивал себе брюхо, как жадный тупой дармаху, ну, конечно, у него служба, а я — нищая деревенщина, дикарь... Хики хотел сразу уйти, но, тень ему на три хвоста, нельзя было уходить. Надо терпеть. От унижения он закрыл глаза, и сжал зубы до скрипа.
— Ну-ну, — негромко сказал старик, — что ты, малец, зуб сломаешь, будешь как я, щербатый. Ты что надумал?
— Всем смешно , что я не охотник, — сквозь зубы протянул Хики. — Ты меня тоже за дерьмо держишь, дед.
— Дерьмо я бы за стол к себе не пригласил, — примирительно проговорил Кхайку. — Я знаю, Вам сейчас с матерью трудно. Да что ж тут смеяться? Я и сам был в твоей шкуре, ручеек...
От того, что старик употребил это ласковое семейное слово, каким называли маленьких детей отцы и матери, Хики засмеялся. Дальше разговор склеился сам собой , как икринка с икринкой.
— Я знаю, чего ты тут бродишь, — сказал Кхайку, и помахал Винхи, чтоб несла еще мяса. Хики молчаливо одобрил это: известно, настоящий храйд никогда не обожрется, мясо лишним не бывает. — Правильно бродишь, с твоим братом все не так просто...
При этих словах Хики вскочил и с грохотом врезался головой в низкий потолок, нависавший над столом.
— Да тихо ты! — старик испуганно оглянулся по сторонам, но музыканты продолжали самозабвенно трубить и петь, а нескольких странников происшествие не заинтересовало, на то и странники — видали виды. Один и вовсе дремал. Винхи, которая могла бы обеспокоиться целостью потолка, не было на месте — ушла в кладовую.
— Ничего, не больно, — беззаботно сказал Хики, — моей башкой деревья валить можно. — Старик проигнорировал его похвальбу.
— Послушай, малыш, — озабоченно-ласково сказал он, — возьми себя в лапы, стань незаметной сухой иголкой. Мне хвост вырвут, если кто узнает про наш разговор. Ты слушай и не дергайся. Я бы и не говорил тебе, — но ты же будешь везде ходить и болтать, что брат живой. Тогда тоже пропадешь.
Хики широко раскрыл глаза и рот. Кхайку наоборот сощурился.
— Никаких вопросов. Я скажу то, что скажу и ни слова больше.
Хики покрепче уперся локтями в стол и преданно уставился на почтальона (говори, говори...).
— За мной должок. Глаза у меня нет, а если б не твой братец, не было бы и второго. Я бы тогда не почту разносил, а гнил бы где-нибудь в овраге. Я слабый старик , а жить все равно хочется. Знаешь, я с тех пор, каждое утро радуюсь, что живу. Ну вот, я пришел к начальнику как обычно, за вестями. А у него был другой начальник, чужой. Ясно что начальник — морда большая. Мой сказал, что Хок ушел на Луну. Мне плохо стало. Вышел я от него и прилег отдохнуть, пока темнота не отступит. И слышал как начальники между собой говорили, — всего не услышал, но было слово: воины тумана. Знаешь, что это? Может быть Хок и жив. Может быть, понял?
Хики знал, что такое воины тумана. Это самые ловкие , быстрые и сильные. Они всегда там, откуда враг не ждет. Хок с завистью говорил о них. И вот, значит, Хок среди них. У Хики голова закружилась от таких вестей.
— Ты молчи только, не говори никому, а то знаешь, хвост... — Кхайку посмотрел на свой хвост. — И тебе вырвут, увидишь... Молчи, понял? Ручеек... — старик засмеялся.
Винхи принесла мясо. Это было хорошее мясо. Но Хики есть перехотелось. Он встал.
— Я пойду, ладно? Буду молчать, ага. Тебе спасибо, Кхайку. Ты... — он хотел сказать что-то еще, простой благодарности в этом случае казалось было мало. Но нужных слов он не нашел, и махнув лапой, вышел. На выходе Кхаммх-охранник странно посмотрел на него,( мол, какой тени ты тут хвостом метешь?), но приставать не стал, в конце концов, Хики выходил, а не заходил...
Побродив по спящей деревне, Хики собрался с духом, решительно подошел к плетеной из длинных стеблей молодого папоротника сетке, и заглянул за ее край. Внизу не было видно ни зги. Огромные деревья, к стволам которых, на двадцатиметровой высоте, прилепились плетеные круглые домики и ветхие, истертые лапами многих поколений, дорожки, покачивались под легким ночным ветром, таинственно шептались и поскрипывали. Мать все равно не поверит. Но он и сам хотел знать наверняка, да или нет. Увидеть брата. Живого или мертвого. Мать будет плакать. Но он вернется. И потом все равно , через год он уйдет от нее к наставнику, и вернется потом не скоро. Она должна понять.
Хики перемахнул через плетень и лег на высоту грудью , раскинув руки-крылья. Было темно, но местность он знал как свои три пальца, долетев до ближнего дерева, он оттолкнулся от него всеми четырьмя лапами и перелетел к следующему. Затем повторил маневр. Путь предстоял неблизкий, да и вообще Хики слабо представлял себе , куда он направляется, но он, случайно, конечно же, случайно, знал два слова — Красная скала. Красная скала — там лагерь воинов тумана. Об этом, наглотавшись грибов, болтали два гонца, остановившихся на ночь у них в деревне. Они-то думали — никто не слышит. Забрались на самую верхотуру — на кроны, да только Хики всегда любил забраться повыше, полеты над крышей леса имели для него самостоятельную ценность, а вовсе не были только средством добыть пропитание. Хотя пропитание , конечно, тоже... ценность. Особенно, когда бурчит в брюхе. Мать ругала его за эти походы в небо, так что, услышав снизу приближающиеся голоса, он затаился за стволом дерева. И слышал их разговор. Возможно, никакой Красной скалы вообще нет, возможно эти 'грибные' воины вообще бессовестно врали друг другу. Что ж, Хики предстояло проверить это. Он только увидит брата и вернется... Впрочем, если на пути его ждут приключения и слава, он не будет слишком уж избегать их...
* * *
Полутемное, испятнанное разноцветными бликами фонариков, вытянутое нутро ночного клуба, напоминало гигантский, ратянутый обжорством желудок чудовища, и только ли метафорой было это напоминание? Такой клуб, разумется мог быть только столичным, ни в какой провинции, даже и в Питере, такого замечательного клуба нипочем быть не могло. Мигало освещение и , казалось, что по стенам, дополняя сходство с желудком, пробегают волнообразные перистальтические сокращения. За элегантным маленьким столиком сидел молодой мужчина, не уступающий столику в элегантности. Это был Адвокат, он же Сенатор, он Человек в белом, он же региональный комиссар Корпорации 'Палеотексинс' , он же Александер, он же Александр, он же Сашенька, как его ласково называла весьма милая особа, занимавшая место за тем же столиком, виз-а-ви. Особа эта была такова, какие заставляют Ваших друзей, видящих Вас в компании подобной, с невольным уважением думать о Вас — а у паршивца есть вкус, но что она в нем нашла? Это если Вы мужчина. Если же Вы — женщина, и Вы таковы, то я просто молча склоняюсь перед Вами, и Вы, черт возьми, достойны такого поклонения, потому что Вы, черт возьми, милы... Эта милая девушка слушала то, что Сашенька шептал ей на ушко и на лице ее чередовались настолько емкие, богатые обертонами, выражения, что выразить их словами было абсолютно невозможно, так играет луч солнечного света в волнующейся листве. Заинтересованность, удивление, робкая надежда, легкое недоверие, осторожная радость.
— И ты самый главный, Сашенька? Туз? Или король? — спрашивает она чуть ли не с восхищением , но в этом восхищении есть доля иронии и легкого вызова, и не важно, что он ей рассказывает... а он рассказывает ей все что рассказывают мужчины женщинам в таких случаях, и она слушает его, а ее руки сложены на коленях и пальцы переплетены домиком. И это означает уверенность. И это означает что ей нравится этот человек.
...скорее козырный ферзь, — говорит он, ненадолго задумавшись, и продолжает свою речь, — ... перспективы... — говорит он, — глобальные программы... мощнейший инструмент влияния...
— О! Инструмент? — переспрашивает она, и человек, готовый убивать и убивающий время от времени за глобальные программы и перспективы, краснеет... и улыбается... А она озорно смеется и тут же прикрывает губки ладонью и шлепает себя по губам и этот милый жест сглаживает неловкость и они смеются вместе и улыбаются друг другу...Их лица сближаются и когда он теряет фокус и черты ее лица расплываются, тогда в ее глазах появляется акулье выражение... Девушка характерным жестом наклоняет голову, — так акула переворачивается на спину перед тем, как перекусить жертву пополам, смотрите, смотрите, сейчас она его... Но тут, как водится, некстати зазвонил телефон...
Слушая короткое сообщение, Сашенька наструнился, иначе не скажешь, — все его ладное худощавое тело изобразило готовность к действию, к большой интересной работе, нервы и мускулатура радостно взвыли в предвкушении некоего занятия, дела, которое, очевидно, не оставляло молодого человека равнодушным к себе, глаза его горели, и даже маленькая жилка на сухой сильной шее билась в такт какому-то большому деловому ритму. Девушка с ироничной улыбкой наблюдала за ним. (Мужчины!) Уже готовый было рвануться с места, положив на стол несколько крупных купюр, он внезапно был возвращен ею из поля будущих событий в ее персональное поле. Маленькая нежная рука легла на его плечо и под ее малым весом он остался на кресле и никуда не пошел. Это было похоже на то, как космический объект, не набравший первую космическую скорость, не может стать космическим объектом — земля своим тяготением не отпускает его.
— Что случилось , милый? — ласково спросила она.
Он развернулся к ней всем телом, так что она почувствовала сухой жар его тела, жар, в который отливалось сейчас стремление действовать. Но ее власть, женская власть, была велика. С минуту он боролся с собой, пытаясь отделаться формальными извинениями и оставить ее. Потом она победила — мужчина расслабился и улыбнулся, оставшись на месте.
Теперь он испытующе, даже с некоторым страхом, как смотрит парашютист на стремительно, уж через чур стремительно, приближающуюся землю, смотрел на нее.
— Тебе нужно идти? — с пониманием в голосе спросила она, — что-то очень важное, да?
Он с грустной лаской протянул руку к ее лицу, —
— Послушай , это не займет много времени, день-два, и мы снова встретимся. Просто сейчас... то , что сейчас происходит, очень важно для меня... — бросив на нее быстрый взгляд, он поправился, — для нас...
— Разве я не понимаю? — она была по-настоящему, совершенно искренне доброжелательна, — Ты ведь у меня визирь...
— В каком смысле? — Сашенька мигнул, — почему визирь?
— Ах, прости, — она смутилась, — я перепутала, просто слово ферзь это искаженное арабское 'визирь', а я представила себе, молодой визирь... — она томительно-сладко поцеловала его в губы, — летит на зов своего султана...
— И что же?.. — он прищурился, глядя на нее, она была хороша, каждая линия ее тела и лица звала и манила, но нетерпеливая дрожь уже колотила его.
— Я просто подумала, что визири иногда и сами становятся султанами...
— Это не обязательно, мне просто нравится моя работа, понимаешь, она значительна сама по себе...
Она закрыла ему рот ладонью, горячо зашептала на ухо, —
— Так иди, делай свою работу... Я жду тебя, всегда жду...
Он обнял ее, вжался в нее всем телом, впился в ее губы, упоительные сладостные, растворяясь в ней , как и раньше, как бывало снова и снова... Ему не надоедало...
С усилием отрываясь, отворачиваясь от нее, разрывая эту могучую связь, он решительно сделал шаг к выходу...
