Герцог приподнял брови.
— У-у, брат, — протянул насмешливо. — Вот ты на кого замахиваешься...
— Не всё же вам, ваша светлость, — огрызнулся капитан.— Разочарую: моей дорогой матушке рано хвататься за сердце. Отяготить себя невесткой и внуками в ближайшие пять-десять лет ей не грозит.
Жильберт д'Эстре хмыкнул.
— При случае я тебе напомню эти слова. Однако... мы теряем время. Давай, вези сюда свою протеже, посмотрим, какой из тебя Пигмалион. Я всё же хочу с ней побеседовать.
* * *
С возрастом всё труднее расставаться с привычным, обжитым, даже если ты твёрдо решила начать новую жизнь. Доротея Смоллет не то, чтобы тосковала по дому... Нет, 'Дом' для неё — безопасный, уютный, полный покоя и любви, остался далеко-далеко, в детстве. Хоть и был он не всегда хорошо протоплен, и крыша протекала, и отцовские книги приходилось летом раскладывать на освещённые солнцем подоконники — для просушки — но это был отчий кров, настоящая крепость, бастионы которой надёжно хранили покой обитателей, убежище, место, в Которое Хотелось Вернуться.
В дом преподобного Августа Глюка возвращаться не хотелось. Убежищем — невольным — для Доротеи стала её комнатка наверху, но тосковала она сейчас не по ней. Найдётся ли в Гайярде, в котором обслуги больше, чем жителей в покинутом ею Саре, местечко, которое станет для неё очередным Убежищем? Место, куда можно спрятаться, перевести дух, выплакаться, побыть собой, чтобы затем надеть личину невозмутимости и вновь предстать перед миром, готовой ко всем неприятностям? Позволят ли ей оставаться одной, либо она будет под неусыпным контролем?
Отведённая компаньонке её светлости комната казалась очаровательной и уютной, несмотря на непривычный простор и роскошь. Доротея осторожно присела на край козетки, стараясь свыкнуться с мыслью, что в этих стенах, обитых драгоценным восточным шёлком, ей предстоит жить довольно долго. Да, отвыкла...
Да и когда было привыкать? Замужество пронеслось как один день, тогда ей тоже пришлось долго обживаться в новом для себя мире, наверное, как сейчас — Марте. Детство же прошло в скромном домишке на окраине Лондона, где на шестерых детей приходилось всего две комнатушки — причём, в одной, как во дворце, обитал их младший братец, единственный наследник и надежда пастора Глюка-старшего, во второй кое-как ютились пятеро сестричек. На единственной кровати умещалось трое, поэтому старшие, поздоровее, спали на полу, а когда малышки подросли — установили порядок, кому в очередную ночь отлёживать бока на жёстком тюфячке. Зато им выделялись почти все одеяла, а тем, кто спал на кровати, оставалось единственное, но ведь втроём-то было теплее.
Первой из их комнаты исчезла высокая сухопарая Матильда — старшая, решившая по-своему добиться отцовского уважения и признания. Она ушла в монастырь, и уже месяц спустя из послушниц стала монахиней, а затем и помощницей настоятельницы. Анну и Марию не пощадила лихорадка, занесённая бриттскими моряками из Нового света. Почему-то иноземная хворь обходила стороной светлые сухие районы, зато, чем ближе к Темзе, тем щедрее был её урожай. А уж если ещё и в низине, и дом на самом берегу, и густой туман не рассеивается по полгода — всё, пиши пропало. Не покинешь гиблого места — не выживешь, будет тебя каждую ночь кидать из горячки в озноб, до семи потов, пока один не окажется предсмертным.
Почему-то злая болезнь охотилась только на детей и подростков, взрослые перемогали её относительно легко. На переезд из гиблого места денег у бессеребренника-пастора не было, но, заручившись поддержкой и рекомендательными письмами архиепископа Виндзорского, Питеру Глюку удалось пристроить сына в духовную семинарию, а младших дочек — в пансионат, пользующийся наилучшей репутацией. Что, впрочем, не спасало его воспитанниц от жесточайшего расслоения по социальным признакам. Именно там девочка Дори впервые узнала, что она — 'низшая', 'нищая', 'голодранка', да ещё и 'живущая здесь из милости'. Но за все семь лет обучения и мытарств дочерей преподобный Питер не услышал от них единой жалобы — лишь благодарности за то, что устроил их в 'такое прекрасное место, где все их любят и заботятся о них'. Дори и Милли, несмотря на юные лета, прекрасно понимали, каких трудов и денег стоило папочке с мамочкой пристроить их в это богоугодное место. И хорошо помнили о судьбе рано умерших сестричек. А пуще того — что ничегошеньки не могут решать сами, пока не станут совершеннолетними. Вот вырастут, получат настоящий диплом, будут работать — тогда докажут, на что они способны.
Не в пример прочим пансионеркам, на удачное замужество девочки не рассчитывали, будучи откровенно некрасивыми и слишком рано осознав, что вряд ли кто польстится на бесприданниц, да ещё из сословия священнослужителей. Ладно бы — обедневшие дворяночки, на таких женились иной раз только ради титула. В результате семья получала от какого-нибудь богатого купца или мещанина, сколотившего состояние из удачных вложений в заморские компании, крупное содержание: при условии передачи наследственной приставки 'де-' к родовой фамилии. Этого у пасторских дочек не было, разве что честное имя да незаурядный ум, но последнее вряд ли можно было отнести к достоинству или капиталу девушки.
...Вспоминая годы обучения, Доротея неожиданно улыбнулась. А ведь, оказывается, ещё до трагедии с Алексом был в жизни период, когда, казалось, ни будущего, ни просвета. Их с сестрой спасла дружба с Изольдой Смоллет, одной из немногих девочек, ни капельки не кичащейся происхождением и знатностью своего рода, а также тем, что родители её были приближены ко двору. Дори порой не понимала, почему обществу будущих фрейлин и светских дам Изольда предпочитает компанию её и малышки Милли, 'белых мышей', как их презрительно называли местные воображалы. Иззи, отец которой удостаивался чести читать утренние доклады Его Величеству, а матушка — разбирать цветные шелка для рукодельной корзины Её Величества, красавица Иззи, которую ожидала блестящая светская карьера и, уж, безусловно, не менее блестящая партия, Изольда Белорукая, как её в шутку называл собственный братец Александр... Алекс, Лекси... — находила куда более интересным грызть орехи на монастырской кухне вместе со своими 'мышками', или, затаившись в садовой беседке, читать вместе с ними запрещённого Бокаччио, вместо того, чтобы сплетничать с барышнями своего круга. Скандальный 'Декамерон' подсунул им тот самый весёлый лукавый брат Изольды, что придумал ей эпичное прозвище, столь обаятельный молодой человек, что даже суровые монахини, неодобрительно поджимавшие губы при виде любого существа мужеского полу, сердечно улыбались этому юноше. Да и невозможно было ему не улыбаться...
'Господи, как вы похорошели, мисс Доротея', — закричал он однажды восхищённо. 'Вы просто расцвели за это лето, как одна из прелестных роз в вашем монастырском саду. Только вы ещё краше. Какое счастье, что в этих стенах нет мужчин, и вас больше никто не видит! Пожалуйста, не торопитесь покидать это место, пока я не добьюсь разрешения на брак с вами'.
Она лишь расхохоталась в ответ. Разве можно было воспринимать сказанное всерьёз? Но долго потом рассматривала себя в зеркало, под смешки и хихиканья мышки-Милли, которая, не отставая от сестры, за последний год и вытянулась, и обзавелась изящными округлостями — несмотря на скудный рацион из овсянки и чечевичного супа — и стала вдруг прехорошенькой. То-то щипков и тычков от будущих выпускниц прибавилось!
А через год, ровнёхонько к выпуску, Алекс и впрямь попросил её руки. Он был очень упрям, её Лекси, и умел добиться своего, а, главное, ему попались на редкость понимающие родители, в бурном прошлом которых была грандиозная романтическая история. В отличие от себе подобных небожителей, они не считали будущую женитьбу сына мезальянсом, им, оказывается, было главное, чтобы их мальчик обрёл счастье и любовь — вот глупости-то... Именно, что глупости, подумала сперва Доротея — и ... отказала Алексу. Получив нагоняй от Изольды, настоящую истерику от сестры, злые смешки за спиной и непонимающе-презрительные взгляды в лицо. Отказала, скрепя сердце, чтобы не портить жизнь молодому человеку, которому втайне успела отдать своё разбитое сердце.
Через неделю Александр Смоллет вернулся. С новым предложением руки и сердца, с назначением дипломатической миссии в Галлию, и... в сопровождении родителей. Которые и взяли бывшую 'белую мышку' в оборот, да настолько прочно оплели уговорами, обещаниями, похвалами, россказнями о прекрасном будущем супругов... что очнулась бедная Дороти уже в каюте корабля, отплывающего в Гавр. Словно восстав ото сна, она с недоумением посмотрела на драгоценный обручальный перстень с монограммой супруга, на роскошные ковры, устлавшие пол каюты для новобрачных, на сияющего... мужа, да, мужа! Вспомнила плачущую от счастья Милли, которой оставалось протянуть в пансионате ещё год, но уже никто не посмеет смеяться над ней и унижать! Вспомнила недоверчивые глаза своих родителей, их переглядывания, вздохи, но — последующее благословение, вспомнила венчание в громадном соборе и непонятным образом взявшееся на ней великолепное подвенечное платье, нежный запах ладана и мирры, торжественный хор певчих — а затем более скромную церемонию в церкви, где служил отец. Да, это же он настоял на двойном браке, ибо жених был католиком, а невеста — протестанткой, а, дабы брак был признан обеими конфессиями, допускалось свершение обрядов представителями и той, и другой ветви христианской церкви, лишь бы в один день... Вспомнила дорожные сборы и суету вокруг — именно что вокруг, она сама была не в состоянии и пальцем пошевелить, всем распоряжались свекровь и золовка. Всё было как в угаре.
И только сейчас, когда Алекс нежно и бережно притянул её к себе, прикоснулся губами к макушке — поняла, что всё это — не сон, и счастье возможно. И заплакала сладкими слезами.
...Доротея, невольно улыбнувшись, вздохнула.
Пусть недолгое, но своё, личное Счастье у неё было. Воспоминания о нём помогали ей сохранить себя в глуши, не опуститься... совсем уж, не превратиться окончательно в 'тётку Дору'. Да, она расплылась, что удивительно, потому что разносолов в доме брата не водилось, в основном хлеб, каша, иногда — солонина, и вечная чечевица... Августо всё постился и худел, наверное, оттого то и был таким желчным, а вот она почему-то всё раздавалась вширь, хоть иногда кусок застревал поперёк горла. Должно быть, женская натура такова, всё старалась себя сохранить, как будущую мать, вдруг ещё получится понести, выносить младенца, а для того надобно быть 'в теле'. И не объяснишь ей, натуре, что зря старается. Доротея молча страдала от своей нежеланной полноты, и смиряло её лишь одно: дородство у крестьян считалось красивым, тучный человек пользовался, как ни странно, куда большим уважением, как достигший успеха в жизни. Слабое утешение, конечно...
Но совсем недавно, зашнуровывая на ней корсаж, хитрюга Бланш промурлыкала:
— Право же, приятно иметь дело не с мощами, а с нормальной женской фигурой. Вы даже не представляете, мадам, как надоело подгонять фальшивые груди и задн...прошу прощения, ягодицы. Ох уж мне эти модницы! С одной стороны — хотят быть утончёнными и голодают, пьют яблочный уксус пинтами, портят зубы и желудки... Нет, худеют, конечно, но в первую очередь в области самых что ни на есть женских прелестей. Почему-то груди при похудении сдуваются сразу, а я — изволь их наращивать, но ежели их нет — так и не будет! Пока дама сидит или стоит — подделка ещё не заметна, а вот когда начинают танцевать — тело же живое, двигается, то, что своё, вздымается при дыхании, а вата сбивается, некрасиво, да и... фи, одним словом. Мне нравится, когда у женщины собственный бюст, на такой и платье подгоняешь с удовольствием. Да и мужчинам это по вкусу, поверьте, тем более, что женщин они предпочитают видеть... гхм... ну, вы меня поняли. В натуральном, так сказать, виде. И все эти фальшивки гроша ломаного не стоят, да и чести их носительницам не прибавляют. А у вас, мадам, такое богатство, я вам скажу, не сочтите за фамильярность, многие позавидуют. И плечи великолепные, не тощие цыплячьи, а настоящие женские плечи; и шея, и руки... Эх, мне бы такие, да что-то я от природы без телес, никак не наем, всё не в коня корм...
Так, приговаривая сквозь зубы и умудряясь не давиться булавками, зажатыми в зубах, Бланш носилась вокруг Доротеи, а вслед за ней маленькими смерчиками поспешали девочки-мастерицы. Поначалу Дори только морщилась, трескотня модистки казалась ей неприкрытой и грубой лестью, коей обычно забивают голову богатым клиенткам, но волей-неволей она всё чаще поглядывала на себя в высокое зеркало. А ведь не хотела, стеснялась — нет, не то слово: боялась! — увидеть там настоящего монстра, неуклюжую бесформенную тушу, какой себя и представляла в последние года. Но то, что открывалось её поначалу робким, а после — удивлённым взорам, приятно разочаровывало.
Да, конечно, она поправилась. Но тридцать пять — не семнадцать, и трудно ожидать от женщины её возраста осиной талии. На её памяти присутствующие на балах матушки, тётушки и даже незамужние дамы её нынешнего возраста редко когда могли похвастаться природной хрупкостью, скорее уж — к этому времени они набирали изрядную долю солидности и телес — как раз в области 'наших женских прелестей', как выразилась Бланш. Тогда-то, будучи совсем юницей, Дори не особо обращала на это внимание, а сейчас вдруг поняла, что за молоденькими девушками мужчины гонялись, подыскивая себе партию, а за зрелыми — в поисках амурных утех. Значит, они их привлекали, и отнюдь не душевными качествами...
И этот бледно-голубой цвет ей удивительно шёл. Однако Бланш Леро решительно забраковала понравившееся Дори платье и извлекла на свет сиренево-розовое.
— Мы же готовимся к первому визиту к его светлости, не так ли? А то платье отвлечёт внимание от ваших глаз, они у вас прелестные светло-голубые, но на фоне платья меркнут. Вот это, — она победоносно потрясла корсажем в нежных лилиях, — прекрасно их оттенит. И это замечательно, что при ваших волосах у вас, тем не менее, чудесные тёмные брови. Ах, сударыня, просто грех было прятать такие волосы под вдовьим чепцом...
— Традиция, — сухо обронила Дори.
— Да, конечно. — Бланш спохватилась, заметив, как замкнулась, ушла в себя клиентка. — А давно ли у вас траур? Может, мы слишком рано переходим на светские тона, и надо будет подобрать что-то из чёрного, коричневого или фиолетового?
— Они мне до смерти надоели, — услышала, к немалому изумлению, собственный голос Дори. — Мужа я потеряла давно, это так, но на днях похоронила брата... Вот что, Бланш, я уже не могу смотреть на это чёрное. Давайте оставим живые цвета, я по ним так соскучилась... — Неужели это она рассуждает, сама, вслух? Как ополчился бы сейчас покойный Август на неё суетность! — Добавим только отделку чёрным кружевом...
Леро энергично закивала.
-Да-да, оно здесь будет уместно. И бархатную чёрную ленту в волосы. И траурное кольцо, я пошлю девочек за ювелиром, пусть принесёт вам что-нибудь на выбор. Не слышали о траурных кольцах? О, это уже лет пять как в ходу. Если этикет обязывает даму показываться в обществе или при дворе, ей не обязательно демонстрировать, что она в глубоком трауре, и навевать тем самым на окружающих лиц мрачные мысли, а достаточно носить такое кольцо — как обозначение скорби по усопшему. Очень удобно, особенно при дворе, где среди пышных нарядов дама в чёрном чувствует себя этакой вороной...
